Оптимизм

      1.       На похоронах Юри было совсем мало человек. Мать Юри захлёбывалась в слезах, отец с отсутствующим взглядом смотрел на опускающийся в могилу гроб. Моросил дождь. Дул холодный ветер. Небо покрывали серые облака. Егор и остальные девушки молча прощались с Юри. Летов посмотрел на скорбящих родителей и невольно задумался, а могли ли они предотвратить смерть своего любимого и единственного ребенка? Может быть. А может, и нет. Егор никогда не был родителем, поэтому никак не мог знать этого. Возможно ли уделить столько внимания своим детям, сколько им нужно, и при этом не став для них врагом? Как понять, что твоей дочери уже нужна помощь, что с ее проблемами ей помогает справляться нож?       Летов стоял, промокал под мелким дождем и думал, виноват ли он в смерти Юри. Может быть. А может, и нет. Мог ли он в последний момент остановить её? Может быть. А может…       Нацуки всхлипнула и сжала кулаки так, что хрустнули суставы. Сайори заплакала, прижавшись к Егору. Летов приобнял её, успокаивающе поглаживая Сайори по спине. В голове всё вертелось «мог ли я…», а ответы оставались такими же. «Может быть. А может, и нет».       Видеть Монику, Нацуки и Сайори в трауре было так непривычно. Так странно было стоять здесь, слушать охрипшие крики матери Юри…       Что произошло?       Очнувшись от резкого запаха нашатырного спирта, Егор увидел перед собой обеспокоенное лицо Моники.       — Беда, — еле выговорила она. Губы ее дрожали. Она помогла встать и украдкой вытерла накатившие слёзы. Летов принялся застегивать рубашку. Он покосился на труп Юри и тут же отвел взгляд. Не глядя на Монику, он спросил:       — Ты уже вызвала скорую?       — Да, — коротко ответила она.       — Спасибо тебе.       — Тебе нужно в медпункт. Там тебе дадут валериановых капель.       — Не надо, я обойдусь.       Дальше ждали скорую в полном молчании. Моника лишь объяснила, что вместе со скорой приедут пожарные и полиция, так как иначе нельзя.       А потом ситуация показалась Летову во всей своей чудовищной обыденности. Как будто они с Моникой заказывали номер в отеле или устраивали Юри в школу. Да, почему-то Егор представил, что Юри — его дочь, а Моника — жена, которую он долго знает и уже охладевает к ней. Летов давал показания полиции, а сам думал о том, что с радостью (или, точнее, без сожаления) женился бы на Монике. Он ее не любил, но был бы не против брака с ней. Жену ведь не обязательно любить.       Так и Юри была для него дочерью, которая его бросила. Ради наркотиков (в более масштабном смысле этого слова), ради своих прихотей. Предательница. Когда в поле зрения попадала эта изуродованная оболочка Юри, Егор с брезгливостью отворачивался. Казалось, весь мир застыл в отвращении. Даже санитары, время от времени вставляющие в прямую кишку тела Юри градусник. Это была не та Юри, сейчас лежащая на всеобщем обозрении без нижнего белья и с градусником в заднем проходе. Под внимательными взглядами судмедиков, монотонно описывающих повреждения на теле.       Затем были носилки, с грязными разводами и засохшей кровью на брезенте — вечными последними аксессуарами каждого покойника (или только самоубийцы?) и отработанная ткань, из которой раньше состояла Юри.       Когда же всё это кончилось, Летов, наконец-то выйдя из школы, сел на землю и начал бормотать молитву. Уже тогда погода стала портиться. Холодный ветер трепал его волосы, а он сидел в клумбе с цветами и врастал в глубину земли.       Он молился, и губы больше не говорили о самоубийстве, о себе и о Юри, а простые светлые слова, которым его научили в детстве.       И сейчас, на похоронах Егор молился. Чтобы дождь смыл всю эту грязь… и фальшивые слезы. Слезы эгоистов.       Слезы скорбящих собственников.       2.       Это было первое собрание клуба после похорон.       Всё было не так. Летов только зашел, но ему уже захотелось развернуться и уйти.       Первая девушка, которую он увидел, — Юри. Совсем маленькая, она, чуть ссутулившись, сидела и скромно улыбалась. Но, запертая в рамку, перевязанную черной лентой, Юри выглядела не прекрасно, а жутко.       Моника пришла вовремя. Возможно, даже первой, Летов не знал наверняка.       Никто не разговаривал. Все сидели как можно дальше друг от друга и напряженно думали.       Летов зашел, на него, как прожекторы, уставились три пары глаз. Зеленые — с сочувствием, голубые — с тревогой, розовые — со сдержанной злостью. И все — н а п р я ж е н н о. Как будто у всех в троих в головах по шашке динамита. Егор скажет слово — и он рванет.       Поэтому Летов осторожно показывает на улыбающуюся Юри.       — Зачем?.. — спрашивает он.       Никто ничего не отвечает. Моника опускает глаза. На парту перед Сайори капают слезы. Нацуки жмурится. Егор выдыхает: динамит намок.       — Не лучше ли забыть? — говорит Летов. — Сложить свою боль в стихах… Это поможет.       — Юри так делала, — прошептала Сайори и уронила еще пару капель. Егор посмотрел на нее и вспомнил мерзкий дождь на похоронах.       — Все хорошие книги начинаются с темы похорон, — сказал Летов, ухватившись за ясную мысль. — Давайте начнем новую книгу. Новую часть в книге. Уныние — грех. Надо жить дальше.       Нацуки резко вскакивает и бьет Егора ногой по животу. Летов слышит крик с надрывом прямо под ухом:       — Пидорас!       Летов сгибается от боли. Он видит Юри и ее улыбку. Его подташнивает. То ли от злости, то ли от удара, а, может, и от Юри. Раньше она была такой незаметной.       — У меня умерла подруга! — Нацуки давится от крика и слез. — Я все знала с самого начала. Это я не уговорила ее лечиться!       Егор выпрямляется. Он с гневом смотрит на маленькую плачущую Нацуки. Еще одна дочь?       — Ты действительно скорбишь по с а м о у б и й ц е?!       Нацуки замирает. Слезы мгновенно высыхают. Наступает тишина, но она не взрывоопасна.       — Это не ты не помогла Юри, это она не приняла твою помощь. Она не захотела говорить! И лечиться! И жить! Всем аутистам трудно жить, всем людям тяжело говорить о своих проблемах. Но нужно бороться.       Если Юри добровольно покинула нас, то не стоит и плакать по ней.       Нацуки сморкается в рукав. Поднимает голову и благодарно улыбается Летову.       Сайори подходит к фотографии Юри и швыряет ее о стену. Осколки разлетаются, как искры фейерверка на празднике освобождения. Сайори с восхищением смотрит на него… и на Егора.       Моника поправляет прическу и делает объявление.       — Что ж, собрание литературного клуба можно считать завершенным. Задание на завтра: написать какое-нибудь легкое и веселое стихотворение.       Скорбь и муки совести утомляют. Лучше сбросить всю вину на мертвого.       На самоубийцу.       3. Суицид. Ночь       Они любили друг друга, но не были парой. А разве так бывает? Парень и девушка, живущие во взаимной любви, знают о чувствах, заботятся друг о друге, много разговаривают и смеются, но они не встречаются. Вот разве бывает так?       Да. Если парень крепкой хваткой держится за свою свободу. Если девушка не привыкла к такому вниманию к себе, ждёт подвоха и не открывается полностью. Такое бывает.       И тогда парень сидит за столом и пишет новые миры. Тогда девушка сидит на кухне и ест шоколад со сгущенкой. Сладкое ее пьянит. Сначала она чувствует возбуждение, потом сытость и в конце концов сонливость. Но Сайори не ложится спать сразу, иначе ей будут сниться странные тревожные сны.       А может, у этих двоих аллергия на влюбленность, как у некоторых бывает на шоколад?       После того, как Сайори ложиться спать, Летов долго патрулирует рядом, находясь в постоянном страхе: вот он уйдет, и произойдет то ужасное или же девушка проснется, увидит его и испугается. И в этот вечер Егор также сидел на полу у кровати Сайори, уставшим сознанием пытаясь понять, почему всё сострадание, которое в нем вообще было, вдруг нахлынуло на эту девчонку. И не навредит ли это ей?..       Летов встал и подошел к столу Сайори. Среди неописуемого беспорядка особняком лежал исчерканный лист. Егор с трудом разобрал каракули. Это были попытки сочинить стихотворение и подбор рифм, которые, как ни смешно, в черновых вариантах вообще не использовались. Егор перевернул лист и начал писать:

Нас найдут по клочьям плоти Нас найдут по грязной ноте Нас найдут на прочных стенах Нас найдут по яду в венах -

Подохнуть у порога обетованной земли

Сорвать противогаз и липким сердцем об асфальт

У каждого из нас быть могут разные ходы

Но цель у нас едина —

Суицид

Пусть будет легко Нас отыщут под откосом Нас найдут по вашим доносам По подшивкам предписаний По подвалам серых сталинских зданий Подохнуть у порога обетованной земли Сорвать противогаз и липким сердцем об асфальт У каждого из нас быть могут разные ходы Но цель у нас едина — Суицид Пусть будет легко Нас найдут по ярым крикам Нас найдут по битым ликам Пеплу самобичеваний По запаху напрасных ожиданий Подохнуть у порога обетованной земли Сорвать противогаз и липким сердцем об асфальт У каждого из нас быть могут разные ходы Но цель у нас едина — Суицид Пусть будет легко Суицид Нам будет легко

      — Это достаточно легкое и веселое стихотворение, Моника? — вполголоса ухмыльнулся Летов.       Бедная Сайори. Во втором акте у нее нет стихотворений.       Во втором акте ее вообще нет.       — С кем ты разговариваешь? — сонно пробормотала Сайори, приподнимаясь на локтях. Летов, чуть вздрогнув, посмотрел на нее.       — Я читал тут твои почеркушки…       Сайори села на кровати.       — После… после смерти Юри у меня ничего не выходит. Не получается ни одного стихотворения. Как будто кто-то перевернул страницу или начал новую главу, где меня не должно было быть.       — Неправда. — Егор повернулся лицом к Сайори. — У тебя просто творческий кризис. Так совпало.       Он осторожно наклонился к ней и взял ее маленькие руки в свои. Хотелось сказать что-то успокаивающее, что-нибудь о том, что она очень дорога для него и он не хочет терять ее… но всё получилось и без слов. Сайори благодарно улыбнулась. Покосилась на исписанный лист.       — Я набросал кое-что к завтрашнему собранию клуба, — сказал Летов, заметив ее взгляд. — Прочитай.       — Но ведь собрание завтра…       — Я хочу, чтобы ты прочитала сейчас.       Он подал Сайори лист, и она, взяв осторожно его в руки, прочитала стихотворение. Долго и внимательно посмотрела на Летова.       — Честно?       — Да, не иначе.       — Ты гений, Егор, — сказала Сайори. — Серый гений. Снаружи всех измерений. Юри бы оценила…       Сайори не должна так говорить.       Сайори не должно быть во второй части.       Сайори должна была повесится.       Егор, что ты наделал? Ты ломаешь текст. Ты ломаешь собственную жизнь. Ломаешь жизнь сломанной Сайори. Посмотри, сломанные марионетки, освободившиеся от нитей — это даже не куклы. Они копия копии людей. Мысль о мысли, не являющейся мыслью. Картонные персонажи… даже не личности, просто слова.       А все слова — пиздеж, не ты ли сам это говорил?       Почему ты не слышишь меня?       c͝ą͠n̶ ̵y̸o̷u͇ ͎e̸v͢è͖n̵ ͝h̷ẹ̸a͝r͢ ̷mͅę̷? ̶ ̱       Сайори выдавила из себя улыбку. Ей тяжело было приходить в себя. Во-первых, депрессивная фаза, во-вторых, смерть подруги. Два удара, которые могли бы сшибить ее с ног в самую пропасть.       Если бы не Егор.       — На самом деле… — начала Сайори. — Эти мои почеркушки все-таки сложились в стихотворение. Но оно странное, и Моника точно хотела не этого. Я дам тебе прочитать.       Летов сел на кровать рядом с Сайори. Она отдала ему свою тетрадь. Их пальцы на мгновение соприкоснулись.       Егор открыл истрепанную тетрадь, пролистал старые стихи Сайори, то зеленое пятно на поэме, которая очаровала Летова, и прочитал следующее:

      Кролик мусолил капустный листок

В 69м году был знаменитый фестиваль Вудсток

Я полотенцем очки протер

У котейки хвостик нечаянно обгорел

Введенский в петле плясал

Маяковский пулю сосал

Передонов зубами во сне скрипел

В Сибири наблюдался католический бум

В сортире котейка странные звуки издавал

Серый котейка блевал огурцом

Был обзываем подлецом

Всю ночь на помойке мусор горел

Май сатанел

Под утро из тучи дождик попер

Отчаянно вспотел Егор

Глобальные вещи тужились в мозгу

Пальцы лазили в бороде

Женя Колесов перебрался в Москву

Федя Фомин получил пизды

Я в это время песенки орал

Передонов умирал

Давал недотыкомку напрокат

В Австралии есть такой зверек — вомбат

Кастанеда об этом ничего не писал

Серый котейка в ботинок ссал.

      По телу Летова пробежал холодок.       — Откуда ты знаешь всех этих людей?       «И котов?»       — Они мне приснились, — ответила Сайори. — Вряд ли они когда-либо существовали на самом деле. Таких не бывает… Или ты про Введенского с Маяковским? Ты мне сам их давал читать.       Hͅe ͝w͠h͝õ͠ Ẁaḯ͝ts̊ Be͠hînd ͝T͝ẖ̏eͅ ͅẆ̓a̔llͅ.̚       — Кто это сказал?! — закричал Егор. — Я не понимаю!..       — Егор, — с нарастающим страхом окликнула Сайори, — все в порядке? Что ты имеешь в виду? Почему ты…       Сердце ударило в бег. Летов часто задышал, прерывисто и поверхностно. Закружилась голова, буквы как будто залетали вокруг него.       — Текст… давит на меня.       «Но я ведь не в тексте? Это все иллюзия»       Как будто со стороны, Егор смотрел на себя, смотрящего на текст.       Сон.       Открыл глаза и на мгновение увидел свою старую омскую квартиру — теперь и она казалась не настоящей.       И текст, текст, текст, ТЕКСТ, тек͝с͜т Те͜кст͊ Т͝ЕКСТ͝ ТͅЕКСͅТ ТЀ͠КС͜Т͠ Т͝ЕͅЌͅС̕Т͝       Хочется кричать.       Пробелы пугают и душат, а текст обхватывают черными закорючками букв как лапками паука, заволакивая в паутину, высасывая мозг…       Боль в груди… он вынимает сердце.       Hͅe ͝w͠h͝õ͠ Ẁaḯ͝ts̊ Be͠hînd ͝T͝ẖ̏eͅ ͅẆ̓a̔llͅ.̚

***

      — Вынимает сердце, вставляя вместо себя мешок с протухшими потрохами. Понимаешь, почему я не хочу в ваш клуб?       Нацуки сидела на жестком стуле, склонив голову. Волосы закрывали ее лицо, и ее собеседник не мог видеть его выражение. Или не хотел.       — Эрнст, — проговорила Нацуки, — Юри умерла.       Эрнст стоял, облокотившись о подоконник, спиной к Нацуки. Его светлые волосы до плеч были оцелованы лучами заходящего солнца. Он кинул через плечо короткий взгляд карих глаз.       — Я знаю. Я все знаю.       — Почему ты тогда не был на похоронах? — Нацуки была притворно спокойной. Ее похолодевшие пальцы еле заметно дрожали.       — Трудно объяснить. — Чуть качнулась голова, солнце осветило верхнюю часть спины.       Нацуки любовалась его фигурой. Она все еще любит его. Но в то же время ей до боли хочется выбить ему зубы. Сломать шею, на которой собрались игривые лучики.       — Ты же ее любил, разве нет? — Нацуки хотела сказать это бесстрастно, но не вышло. И это был маленький детский камешек, брошенный в защищенный огород.       — Не знаю. Очевидно, я ее хотел. Нет, очевидно, я ее не любил. Она была насквозь пропитана этим трупным ядом… Литература! Она отравила ее. Я имею в виду литература отравила Юри, а не Юри литературу. Юри не успела… Хотя от ее стихов уже разило мертвечиной.       Нацуки встала.       — Тебе лишь бы поумничать. Поглумиться над чужим горем.       Эрнст повернул голову. Мягкий и ленивый взгляд карих глаз.       — Я похож на аморала или на наемного плакальщика на похоронах? Что ты хотела от меня услышать? Я не любил ее. Я люблю тебя.       — И Монику любишь! — закричала Нацуки. — И Юри трахнул! Везде успел, скотина!       — Мы уже это обсуждали. — Эрнст повернулся и выпрямился. — Я не понимаю…       — Засунь голову в духовку, может тогда поймешь! — со слезами на глазах проорала Нацуки и, хлопнув дверью, вышла.       Эрнст потянулся к стоящему рядом стакану. Приподнял его в воздухе, обращаясь к закрытой двери.       — Выпьем за упокой души. Аминь.

***

      Долгожданное собрание литературного клуба. Сегодня, как и хотелось Монике, оставшиеся, еще пока живые участники должны соскрести с чердака своей души остатки оптимизма и преподнести ей.       Перед тем, как зайти в класс, Сайори обеспокоенно посмотрела на Летова.       — Ты уверен, что действительно хочешь начать работу над фестивалем? Все-таки ты вчера пережил паническую атаку…       — Да нормально все, — буркнул Егор и рывком открыл дверь класса.       Они вошли внутрь и обнаружили только Нацуки. Моника опаздывала. Хоть что-то остается неизменным.       Нацуки сидела над томиком манги и водила указательным пальцем по парте. Подняла глаза на вошедших и быстро поздоровалась.       — Дожидаемся Монику, получается? — слабо улыбнулся Летов и сел рядом с Нацуки. Та молча кивнула.       Так они втроем сидели в этой неуютной тишине. Хотя, казалось, Нацуки не замечает вообще никого, в том числе и мангу на столе.       Наконец-то в дверном проеме появилась Моника. Летов никогда бы не подумал, что когда-нибудь сможет обрадоваться ей.       — Что ж, всем добрый день! — со своей обыкновенной фальшивой радостью поздоровалась Моника. — Приготовили оптимистичные стихи?       Никакой бурной реакции. Моника опоздала: у Сайори кончилась маниакальная фаза, а Летову с Нацуки уже не десять лет.       — Мой стиль немного изменился. — Сайори решилась пойти навстречу Монике. — Получилось что-то интересное.       — Что ж, приятно это слышать! — воскликнула Моника. — Думаю, мы можем прямо сейчас начать обмен стихами.       — Погоди, — вмешался Летов, — мне хотелось бы с тобой обсудить фестиваль. У меня есть несколько идей…       …и много неистраченной энергии. У трудоголика ломка без трудоголя.       — Давай заварим чай, — сказала Моника и под руку повела Егора к шкафчику, где хранился чайный набор.       Тем временем Сайори села рядом с Нацуки и начала о чем-то тихо рассказывать, периодически поглядывая на Летова.       — Так… предчувствую, ты мне сейчас скажешь что-то не очень приятное, — сказал Егор Монике вполголоса.       — Да, — также ответила Моника. — Мы не будем участвовать в фестивале.       — Но почему? — как можно тише возмутился Летов.       — У нас не хватает участников. — Моника наполнила электрический чайник водой. — К тому же… ты думаешь, мы можем победить с такой репутацией клуба?       — Ты хочешь сказать, что из-за самоубийства Юри к нам не будут присоединяться?       Моника поставила чайник.       — А ты думаешь нет? Нам вообще повезло, что наш клуб не прикрыл школьный совет.       В ее словах был смысл. Но желание Егора развить литературный клуб после ее слов стало сильнее всякого здравого смысла.       — Я думаю, у нас все-таки получится. Я найду нового участника.       — Возможно, ты найдешь его, хотя я верю в это с трудом. — Моника разливала чай по чашкам. — Ты тут не причем, опять же, репутация клуба… Но даже если он и присоединится к нам, ты что, действительно уверен, что самоубийства не кончатся?       Эти слова поставили Летова в тупик. Он не сразу нашелся, что сказать.       — За себя я точно ручаюсь. И за тебя — ты игрок.       — Я не игрок, но безумно их люблю, — заметила Моника с улыбкой.       — И за Нацуки, — продолжал Егор, — она очень сильная.       — А Сайори? Сейчас она в депрессивной фазе.       — Она пьет таблетки, но, если честно, я не уверен. Но пока мы ее поддерживаем…       — Пока ты ее поддерживаешь. — перебила Моника.       — Ну пусть так. Все-таки один к четырем, что кто-то из клуба покончит с собой.       Моника оперлась руками о шкафчик.       — Это двадцать пять процентов. Слишком большой риск.       — Бля, Моника, че за хуйню мы с тобой обсуждаем? — не вытерпел Летов. Видимо, он сказал это слишком громко, так как Нацуки оглянулась и усмехнулась. Впервые за этот день.       — Всего лишь жизнь, — пожала плечами Моника. — Помоги с чашками.       — Короче, имей в виду, — Летов взял чашки и чуть наклонился к Монике, — я помогаю и поддерживаю Сайори. Пока ей никто не ебет мозги, она с нами. Понимаешь, на кого я намекаю?       — Да, — невозмутимо ответила Моника. — Но знаешь, что по-настоящему ебет мозги? Отношения. Понимаешь, на что я намекаю?       Егор коротко посмотрел на лицо Моники. Один-один.       Они расставили чашки на парту перед Сайори и Нацуки. Пришлось сдвинуть четыре парты, чтобы не сидеть друг у друга на коленях. Нацуки рассеянно заметила:       — Надо было кексов испечь… я почему-то не подумала.       — К завтрашнему дню мы можем испечь их вместе, — с небольшим энтузиазмом предложила Сайори и постаралась ободряюще улыбнуться, но улыбка вышла кислой и неестественной.       — Отлично, я как раз хотела попробовать новый рецепт, — сказала Нацуки.       Моника посмотрела на Летова, которому, как и ей, очень хотелось прервать этот светский диалог.       — Так, давайте начнем обмен стихами, — сказала Моника. — Нет, нет, не надо вставать.       Никто и не собирался.       — Мы будем сидеть рядом. Давайте сначала обменяются стихами те, кто сидит друг напротив друга.       Летов сидел напротив Нацуки. Вполне удачно. Он хотел было подняться за своей альбом-тетрадью, но Моника уже передала ему ее. Нацуки поспешно допила чай и поставила свою чашку как можно дальше от себя. Приняла альбом-тетрадь.       — Как давно я держала эту твердопереплетную хрень в руках, — задумчиво протянула Нацуки, взвешивая тетрадь на руке. — Это было совсем иное время.       Егор нетерпеливо мотнул головой. Нацуки недовольно фыркнула и отдала ему свою тетрадь. Летов впервые держал тетрадь Нацуки свободно; она отдала ему тетрадь так просто, что он мог открыть ее на любой странице и прочитать всё, что угодно. Однако ему этого не хотелось — он уже уважал Нацуки. И она это заметила.       — Последнее стихотворение, — сказала Нацуки.       Летов быстро пролистал до нужной страницы и прочел. следующее:

Твой разум проблем и страхов преисполнен, С годами забиравших способность удивляться. Но сегодня я покажу тебе одно место особое, Пляж, куда мы вместе будем отправляться. Берег, в незримую даль уходящий, Океан ослепительным светом сияет. Стены твоего разума скоро растают Под солнца лучами палящими. Я буду пляжем, что твои тревоги смоет, Я буду пляжем, о которым ты грёзишь, Я буду пляжем, где твое сердце затрепещет Так, как, думал ты, уже никогда не будет. Погребём твои тяжкие мысли в куче песка Купайся в солнечном свете, меня за руку держа, Смой свою беззащитность солёной водой И покажи мне ореол сияющий свой. Оставим нашу память следами на песке. Ощути свободу, ветром паруса раздув, И вспомни, что ты прекрасен в то мгновение, Когда наши губы сольются, в страсти утонув. Я буду пляжем, что твои тревоги смоет, Я буду пляжем, о которым ты грёзишь, Я буду пляжем, где твоё сердце затрепещет Так, как, думал ты, уже никогда не будет. И, если позволишь рядом мне быть, Твоим пляжем, твоим спасением. Ты себя снова научишься любить, И все тревоги предашь забвению.

      Стихи Нацуки ввели Летова в задумчивость. Но как бы то ни было, они действительно были оптимистичными. Вопросы лениво крутились в голове, однако Егор выбрал наитупейший из них:       — Это мне?       Нацуки пожала плечами.       — Это всем. Мне, тебе, Сайори, Монике, Юри, моему отцу… еще кое-кому… или нет.       Егор еще раз пробежался глазами по стихотворению Нацуки.       — Слушай, мне кажется, это твое лучшее стихотворение, — сказал он. — Это немного напоминает мне… тоже некоторого человека. Вообще, действительно, гений рождается в страданиях.       — Мы все рождены из боли и страдания, в этом нет ничего гениального, — проворчала Нацуки и вырвала тетрадь из рук Летова. — Насчет твоего скажу… мудак ты, Егор. И протест у тебя мудаческий.       — Мудаковатый.       — Нет, мудаческий, — возразила Нацуки. — Мудаковатый — это чуть-чуть мудак, подобный мудаку, а мудаческий — истинно мудак и никто больше.       — Спасибо за пояснение, — с безобидным сарказмом ответил Егор. — Но вообще я писал не об этом.       — Слушай, ты ведь в курсе, что я отлично понимаю то, о чем ты пишешь?       — Нацуки, а ты боишься смерти?       — Не знаю, я ничего не могу об этом сказать, я ни разу не умирала.       Летов усмехнулся.       — Но ты же что-то об этом думаешь?       Нацуки одними губами сказала: «Ничего».       — А мне кажется, что я уже умер и гнию в собственных произведениях.       — В собственном говне, — вставила Нацуки. — Извини.       — Не надо. — Летов сдавленно засмеялся.       Нацуки посмотрела на Егора, как будто не решаясь его о чем-то спросить.       — Я вот одного понять не могу… — начала Нацуки. — А ты был на похоронах Юри?       Летов никак не ожидал этого вопроса от Нацуки.       — Конечно. Я вообще-то на всех похоронах бываю. Сайори подтвердит, что я был. Да? — Летов толкнул в бок Сайори, которая сосредоточенно читала стихотворение Моники. Та быстрым движением подняла голову.       — Я был на похоронах Юри? — спросил Егор у нее.       — Да, а что? — ответила Сайори и озадаченно посмотрела сначала на Летова, потом на Нацуки. — Ну… — неуверенно продолжила она. — Егор точно все время был рядом и обнимал меня. Я хорошо это помню.       Моника положила голову на руки и с улыбкой наблюдала за разговором.       — Нацуки, если ты неуверенна, то можешь промотать к самому началу текста и все перечитать, — проговорила Моника. — Шучу. Ну что ж, Егор, можем обменяться стихами.       Летов передал Монике тетрадь-альбом, а та ему — свою тетрадь.       — Первое стихотворение, — промурлыкала Моника.       Егор начал читать.

Придет вода

Придет вода

Да так и будет — чего б не жить дуракам

Чего б жалеть по утрам — боль на педаль

В ладошки бить по щекам — соль на мозоль

По пояс плыть по снегам — да разве жаль

Стеной на стену, углом-ребром

Спиной к стене в углу да гвоздем

Карябал мат

Вопрос-ответ был ли бит — будет медаль

Был ветер гром под столом — будет постель

Я буду спать.

Слиняли празднички — в одной воде стирали

Сыпь порошок в другой стакан

Придет вода

Придет вода

По той воде пузырьки — над нею радуги-мосты

Чего б не ждать дуракам — зима да лето одного цвета

Зима да лето одного цвета.

А по весне на стене вырастут волосы

Да как же так

Все книжки без корешков

Вся рыба без костей

Придет вода

Придет вода

Чего б нежить

Ломать башку на бегу — слетать на крылышках из бинтов

Лепить из снега дружков и продавать по рублю

Искать иголки в стогах —

Найдется в сене игла-змея

Иголка — змейка

Не сохнет сено в моей рыжей башке

Не дохнет тело в моем драном мешке

Не сохнет сено в моей рыжей башке

Не вспыхнет поле на другом бережке

Придет вода

Придет вода

      Тошнотворный комок покатился к горлу. Стихотворение не было оптимистичным. И автором была не Моника.       — Мне надо пройтись, — тихим голосом сказал Егор. Сайори обеспокоенно приподнялась, но Летов остановил ее. — Одному.       Выйдя из класса, он обеспокоенность взялся за голову и сжал в пальцах волосы. Моника была первее его на несколько ходов. И знала о нем больше, чем он о ней. Искусно намекала и проводила параллели. Сука, которая знает всё.       Это было неожиданно и чуть не выбило почву из-под ног Летова. Но страх появился.       За Сайори. Потому что Янка была действительно хорошим примером разрушающей любви Егора.       В их отношениях Летов был доминантой, центром картины. Егор чувствовал, что Янка тянется к нему, хочет поделиться чем-то своим взамен на его опыт. Но очень крупно ошибся. Ей этого не хотелось.       Не раз Летов натыкался на непонимание или на холодную реакцию. Он давал ей читать книги, но Янка редко их дочитывала. Егору казалось, что она упорно не замечает распростертые двери его сердца. Ну и вот результат: ругань, холод в словах, слова-пиздеж, расставание, озеро.       Но, несмотря на всё это, ближе человека, чем Янка, у Егора не было. Вот парадокс. Люди, которых мы любим до безумия всем сердцем, срать на нас хотели или хотели, но как-то через силу. Как было с Янкой. А Летов никогда не знал «почти» — он либо был весь, либо его не было вообще.       Виноват ли он был в том, что случилось? Всё то же «может быть». Егор не мог ответить на этот вопрос ни сейчас, ни в тот момент, когда у Янки на квартире он трясущимися руками перебирал ее черновики.       Сознание обмануть можно, а тело — нет. Сейчас ему отчаянно хотелось блевать.       Летов пошел дальше по коридору и вдруг услышал отчаянные стуки по тарелкам. Потом удары по барабанам, как сердцебиение.       Это точно было наяву. Егор это понял, как только увидел человека, в чьих руках барабанные палочки перескакивали друг через друга, как будто соревнуясь, кто из них сдохнет первым.       Человек поднял глаза, и от этого быстрого взгляда у Летова перехватило дыхание, но не в предвкушении любви.       В предвкушении панической атаки.       Господи, не сойти бы с ума.       Не сойти с ума Не сойти с ума Не сойти с ума Не сойти с ума Не сойти с ума Не сойти с ума Не сойти с ума Не сойти с ума Не сойти с ума Не сойти с ума Не сойти с ума Не сойти с ума.       В пальцах закололо так, будто тысячи маленьких игл устроили кровавую оргию.       НЕ ПИСАЛИ ЛИ ОБ ЭТОМ РАНЬШЕ?       МОНИКА ПРАВА. СЛЕДУЕТ ПЕРЕЧИТАТЬ.       ПЕРЕЧИТАЙ ТЕКСТ.       НАША ЖИЗНЬ — ТЕКСТ.       ТЕКСТ ОФИЦИАЛЬНО-ДЕЛОВОГО СТИЛЯ.       ПОРНО-ПОЭМА.       Это точно было наяву. А ЧТО ТАКОЕ НАЯВУ как будто соревнуясь, кто из них сдохнет первым. Это точно было наяву. Егор это понял, как только увидел П͕РГ͚ЫͅМ͡И͟ЫИ͞ЃШК в чьих руках барабанные палочки перескакивали друг через друга, как будто соревнуясь, кто из ЛИТЕРАТУРНОГО КЛУБА сдохнет первым.       СОРЕВНОВАНИЕ!       БУДЬ ПЕРВЫМ!       БУДЬ П͕РГ͚ЫͅМ͡И͟ЫИ͞ЃШК              4.       Эрнст не мог назвать себя добрым человеком ровно также, как не мог назвать себя злым. Он никогда никого не принуждал, но и никому не отказывал. Он был открыт для каждого, но очень редко говорил о себе. Любил всех и никого одновременно. Вообще, Эрнст часто придерживался нейтральной позиции.       Но когда этот, непонятно откуда взявшийся, бедолага начал задыхаться и краснеть, Эрнст, быстрый, как кошка, тут же принял участие в судьбе этого человека. Он помог ему прилечь, взял за руку, одновременно и успокаивая, и щупая пульс, хотя ему мало о чем говорили бешеные удары крови внутри пострадавшего.       — Эй, ну ты чего? — сказал Эрнст, расстегивая ворот чужой рубашки. — Ты в порядке или че там?       Наконец, незнакомец ошалело посмотрел на Эрнста. Дыхание стало менее частым.       — Ты кто?       — Да никто. Эрнст, если тебя мое имя интересует. Ты-то кто?       Человек дотронулся руками за свою потную голову и тихо съехал по стене.       — Пиздец…       Эрнст усмехнулся.       — Ну, я примерно как-то так его и представлял.       Эрнст встал и начал заниматься барабанной установкой. Летов осторожно поднялся.       — Не нужна помощь?       Эрнст хотел было что-то сказать, но вовремя прикусил губу.       — Помощь всегда нужна. Мне нужно разобрать эту хуйню и отнести на первый этаж. Ты готов?       Летов взъерошил волосы на голове.       — Чем смогу, помогу. Меня зовут Егор.       Эрнст улыбнулся.       — Мне будет проще называть тебя пиздецом. Ты не против?       Егор ухмыльнулся.       — Я всегда буду против.       Они начали перетаскивать части установки с этажа на этаж. По пути Эрнст рассказал, что его выперли из музыкального клуба за «токсичное обращение к остальным участникам».       — На самом деле, он просто ревновал меня к своей девушке, а та к нашей вокалистке, а вокалистка еще к нескольким девушкам, — болтал Эрнст. — Ну ничего. Я еще посмотрю, где они найдут такого же охуенного ударника, как я.       Летов же рассказал о том, что в последнее время он мучается от панических атак. Формулировка странная, конечно. Как будто раньше он получал от них удовольствие.       — Ты, кстати, действительно охуенный ударник.       — Такой, что у тебя началась паничка.       — Да не в тебе дело. Я просто заебался.       — Я прекрасно это понимаю. — Эрнст поставил последнюю часть на первый этаж и потянулся. — Ну вот и всё. Спасибо!       Летов внимательно смотрел в лицо Эрнста.       — Это тебе спасибо. Я чуть не помер.       Эрнст сощурил глаза.       — Возможно, я скажу не очень приятную из штук, но вот что. Тебе показалось. Ты бы не умер.       — Как скажешь. — Летову, в общем-то, было все равно. Но странная мысль уже родилась. — Так ты, значит, сейчас без клуба.       — Ага.       — Не хочешь вступить в литературный?       Эрнст почесал затылок. Егор мысленно собрался с силами.       — Вообще, мне уже предлагали в него вступить, но тогда я отказался. А ты сам — из литературного клуба?       — Да, — буркнул Егор.       — Тогда я согласен, — ответил Эрнст. — Хотя я вообще не знаю, зачем мне там быть. Я литературу ненавижу.       — Похуй! — Летов махнул рукой. — У меня другие планы на этот клуб. И мне понадобиться твоя установка и твой талант. И мозги, наверное, тоже, хотя я еще не знаю, насколько ты умен.       — Настолько, насколько нужно, — сказал Эраст и улыбнулся. — Завтра я припрусь в твой клуб, не переживай.       Егор вообще не переживал. У него появились новые силы. И трудоголь.

***

      Летов наблюдал за тем, как подъезжает машина, как Эрнст грузит вещи. Как, интересно, этот человек связан с литературным клубом? И почему тело Егора так на него отреагировало?       Автомобиль скрылся из виду, Летов пошел обратно в клуб. Надо объяснится перед Сайори или нет? Стоит ли рассказать об этой встрече?       Нет и нет. Сайори дорога ему, но она часть литературного клуба. А в нем творится что-то странное.       Егор пообещал себе, что узнает, в чем причина.       Мелькнула странная мысль о том, что смерть Юри, возможно, не случайна. Или случайна до такой степени, что все полетело в пизду.       Хотя так можно говорить о любой смерти.       Егор не успел вернуться в клуб — на него налетела Сайори. Она посмотрела на него. Губы дрожат, лицо напугано. Увидев его, она со свистом вздохнула.       — Ты так долго не возвращался… Я испугалась. Я глупая, правда? — захныкала Сайори.       — Нет, нет, нет, все в порядке. — Летов обнял ее и нежно погладил по голове. — Пошли домой.       — Вещи…       — Да похуй. Моника разберется.       Он взял ее за руку, и они вместе спустились по лестнице. Дошли до дома в полнейшем молчании, да и нечего было говорить — все было и так понятно. Сайори знала лучше других, что такое хаос в душе.       Вернувшись домой, Летов сбросил с себя одежду и поклялся, что больше не будет носить эту дурацкую школьную форму. Потом лег и уставился в потолок, положив руки на живот.       А что случилось бы с Сайори, если бы Егор умер?       Да, возможно это действительно дурость, и Эрнст прав: Летов бы не умер. Однако…       — Сайори, — окликнул Егор вошедшую девушку, — что бы с тобой стало, если бы я умер?       Сайори села рядом.       — Меня бы не стало.       Летов приподнялся на локтях, одним лицом как бы спрашивая: «Шутишь?».       — Я серьезно. Я же хотела покончить с собой. А потом у меня появился смысл в жизни — ты. Наша… дружба. — Сайори запнулась на последнем слове.       Егор упал головой на подушки и застонал.       — Да как же так-то! Блять, Сайори, я думал, ты решила бороться!       — Так я и борюсь. За тебя. А тебя не станет, и зачем жить?       — Нельзя вкладывать смысл жизни в других людей, — пробормотал Летов.       Сайори наклонилась к его лицу.       — Если этот человек — ты, то можно и нужно. Я люблю тебя.       По телу Егора пробежала приятная дрожь и утонула где-то в паху. Сайори так пристально рассматривала лицо Летова, что заметила, как расширились его зрачки. Она приблизилась к нему и поцеловала. Он буквально поймал ее поцелуй и жадно продолжил. Прижал к себе. Оба тела напряглись. Дрожь салютовала по всему телу и все быстрее растворялась в паху.       А потом произошло необратимое.       Через секунду после проникновения в голову Летова ударила все накопленное напряжение и исчезло. Все кончилось. Он упал рядом с Сайори — красный, потный и опозоренный.       Сайори покосилась на Егора, затем молча потянулась за трусиками. Стоит ли говорить, что это не то, о чем она мечтала?       Сайори поднялась и погладила Летова по щеке.       — Спокойной ночи. — Поцелуй. Сайори пошла к себе в комнату. Стоило ли оно того?..       Егор сделал вид, что уснул.       А в душе был полнейший хаос. Но кто, если не Сайори, знает, что такое хаос в душе?

***

      Егор проснулся с мыслью, что он не подготовил стихотворения. Но желания писать совершенно не было. Летов встал и пошел в комнату к Сайори. Она уже собиралась в школу. Егор сконфуженно остановился в дверях.       — Ты… нормально всё? Я тебя не обидел?       Глупые вопросы. Летов прекрасно понимал, что ничего не нормально, он ее обидел и разочаровал.       — Да нет, всё окей, — улыбнулась Сайори. — Я наконец-то встала пораньше и успела позавтракать. Я тебе тоже оставила.       — Яичница?       — Да! — Сайори застегнула сумку и поджала губы. — Ничего, если я не буду тебя дожидаться?       Вопрос, как неожиданный удар в грудь. А еще вчера она говорила, что он для нее — смысл жизни.       — Всё нормально, — сказал Егор. Все слова — пиздеж. Ничего не нормально. Всё рушится как карточный домик, но Летов почему-то не решался об этом сказать. Только не Сайори.       — Тогда я побежала. — Сайори действительно побежала, оставив на прощание только беглый и ничего не обозначающий поцелуй.       Когда входная дверь тихо хлопнула, Егор впервые за несколько лет беззвучно заплакал.       Он пытался себя успокоить тем, что слабость — это временно. Когда-то он говорил это Сайори. В другой жизни, в другой части, тогда, когда он действительно был ей дорог.       Моника неправа. Мы не текст. Нас нельзя переписать. Нельзя прочитать несколько раз, если не понял.       Если жизнь — это текст, то только такой, который никогда не кончается. Просто перестает двигаться.

***

      Через несколько часов Летов подходил к дверям литературного клуба, где неподалеку стоял Эрнст. Всё было более-менее в порядке.       — Черт, Пиздец, у тебя всегда такая суровая рожа? — смешливо поприветствовал Эрнст Егора. — Это всё литература.       — Нет, это всё недосып.       — И панички, — вставил Эрнст.       — Ну так что, — с любопытством спросил Летов, — ты не передумал насчет литературного клуба?       Эрнст пожал плечами.       — Мне нечего терять. Я уже просрал всё возможное.       — Понимаю. — Егор действительно понимал.       Двери класса открылись, и три девушки увидели двух мужчин. Три пары глаз — прожекторы. Минутное недоумение.       А затем — взрыв.       Нацуки, с кексами в руках, резко развернулась и швырнула их на поднос. Моника подбежала к Егору и, почти теряя самообладание, начала дергать его за рукав и яростно шипеть:       — Ты кого привел? Ты кого привел?       Переключилась на Эрнста:       — Ты обещал не приходить! Эрнст, ты обещал!       Только Сайори с недоумением переводила взгляд с Егора на Эрнста и обратно. Егор отвечал Монике что-то вроде: «Так нам же нужен был новый участник клуба — он здесь. В чем истерика? Почему проблема?» и тому подобное.       Вдруг Сайори распахнула глаза. Ее как будто осенило.       — Эрнст… Ну точно же! Вот он, мой друг детства… но кто же тогда Егор?..       Эти слова заставили замолчать и Монику, и Егора. Эрнст не показывал никаких эмоций. Только, возможно, скуку.       Моника выглядела потерянной. Летов тоже недоумевал. Нацуки на другом конце класса шумно дышала: то ли справлялась с нахлынувшим гневом, то ли с желанием заплакать, а, может, и то, и другое.       Эрнст наклонился к Монике, но его слова также услышал и Летов:       — Сбой в матрице? Ну что ж, разруливай.       Моника закрыла в глаза и глубоко вздохнула. Неохотно надела спавшую маску.       — Итак, литературный клуб, давайте поприветствуем нового члена. Думаю, его не стоит представлять, потому что мы и так все его знаем.       Плечи Нацуки еле заметно задрожали.       — Да, — подала голос Сайори, — его-то, может быть, мы знаем… Но вот этот, рядом с Эрнстом, — это кто?       Егора разозлил ее тон. Не давая отчет своим словам, он гаркнул:       — Хуй в пальто — вот кто!       Моника к тому времени совсем пришла в себя. В ее голове образовался какой-то план.       — Ребята, ну что же вы… Давайте сядем и выпьем чаю! Нацуки как раз испекла кексы. Как раз к такому — приятному — случаю!       Нацуки обернулась и, Летов не мог этого представить, с нежностью посмотрела на Эрнста. Эрнст еле заметно улыбнулся ей. Его глаза блестели. Всё это не ускользнуло мимо Моники.       — Эрнст, соболезную тебе, — сказала Моника и пожала ему руку.       — Ты насчет вступления в ваш клуб? — хохотнул Эрнст. — Да ладно, Моника, я хоть и не люблю литературу, но…       — Я о Юри. Вы же были так близки.       Нацуки отвернулась. Сжала кулаки так, что костяшки побелели.       Эрнст хмыкнул и освободился от руки Моники.       Летову очень хотелось упасть и заорать: «Да какого хуя тут творится?!», но чувство обиды было сильнее любопытства. Он, не встречаясь взглядами ни с кем, сдвинул парты, поставил стулья. Моника принесла чайный сервиз, Нацуки — кексы. Однако, когда пришло время садиться, Егор по привычке сел рядом с Сайори, но та отсела от него подальше. На ее место приземлился Эрнст. Буквально. Видимо, тоже был на взводе.       — Давайте проясним ситуацию. Эрнст — наш хороший друг и новый член клуба, и Егор тоже. Все были просто очень счастливы увидеть Эрнста здесь, потому что в первый раз он отказался вступать в наш клуб.       — Егор нам не друг. Он выдавал себя за Эрнста, — выдохнула Сайори. Летов ненадолго встретился с ней взглядом. Глаза Сайори были полны отчаяния.       Егор осознал всю свою бессмысленность и беспомощность. Как он может доказать Сайори, что он вообще не из этого мира? Что он просто подыгрывал и, как это бывает, заигрался? Что как бы ему не захотелось, он не смог бы притворится Эрнстом — разным было всё, и характер, и внешность?       А надо было? Может, действительно, всё это не более чем иллюзия…       Поэтому глаза Летова потемнели и охладели. Он больше не смотрел на Сайори как-то по-особенному. Он вообще на нее не смотрел.       Для него ее больше не существовало.       — Нет, уверяю, ничего подобного не было. — Моника ласково потрепала Сайори за плечи. — Мы же все друг друга знаем. Нацуки, можешь, пожалуйста, налить все чаю?       Нацуки молча поднялась и взяла чайник. Подошла к Эрнсту и начала наливать чай… мимо чашки и прямиком ему на брюки. Эрнст вскочил:       — С-с-сука!       Конечно, он хотел сказать: «Неужели ты не видишь, что льешь кипяток мне на ноги?», но сейчас ему было не до красноречия.       Нацуки с грохотом поставила чайник.       — Если ты еще раз придешь сюда, я тебе глаз на жопу натяну!!! Ты понял?! — закричала Нацуки.       — Вы вообще ебанулись со своей литературой тут все! — возмутился Эрнст. — Матрица, значит? Да нет никакой матрицы — вы просто ебанаты! Пиздец, пошли отсюда.       Летов встал и открыл рот, чтобы сказать Сайори что-нибудь обидное, такое, чтобы ей стало стыдно, но в него полетела чайная чашка. Просвистела мимо уха и разбилась.       Разбилась чашка, значит не догнать…       Тогда Егор молча показал фак и ушел вместе с Эрнстом. Сзади они слышали тихие всхлипывания.       У обоих сжалось сердце: «Может, это плачет она?».

***

      На скамейке на заднем дворе школы сидели Летов и Эрнст. Разговаривали. День клонился к вечеру. Пятно на брюках Эрнста не высыхало, но ему было все равно.       — Ожога не будет. Она сама-то, наверно, испугалась. У нее никогда не было склонности к насилию. Вот знаешь, когда отцы пьют, их дети либо тоже становятся алкоголиками, либо никогда не пьют. Тут также. Нацуки никогда никого не ударит. Хоть она иногда выглядит пугающе.       — Чем же ты ее так вывел из себя? — спросил Егор.       Эрнст пошарился во внутреннем кармане пиджака. Достал пачку сигарет. Протянул Летову, тот помотал головой.       — А почему Сайори считает, что ты — самозванец? — спросил Эрнст, вставляя сигарету в зубы.       Егор растянулся на скамейке так, что большая часть тела была над землей.       — Я расскажу, у меня-то всё просто. Как-то я решил выкурить косяк в лесу, сел на пенек…       — И задохнулся, — задумчиво вставил Эрнст.       — Чё? — не понял Летов.       — Ну анек такой знаешь же? Научился ежик дышать попой, сел на пенек и задохнулся.       Егор усмехнулся.       — У меня примерно такая же история. Я открываю глаза — я в этом мире. Впервые вижу Сайори, она предлагает мне вступить в клуб. А я, думая, что это глюки, делаю всё, что от меня хотят. Подыгрываю. Интересуюсь. Но после смерти Юри… хуета какая-то. Раньше всё было гладко, я даже поверил, что тут все реально. А теперь… я не понимаю ничего.       Эрнст щелкнул зажигалкой.       — Треш, — сказал он сквозь дым.       Летов уставился на небо, по которому медленно плыли темные облака.       — И всё?       — Не ну а че? Наркотики — очень плохая тема, — деловито начал Эрнст. — Ваще, лучше к Монике с такими взглядами. Она тоже считает, что наш мир — матрица, всё вокруг обман и тэпэ и тэдэ. Верит в какого-то автора и каких-то читателей. Но если наш мир — только текст, то почему я ничего не могу переписать?       — Если учесть, что мы персонажи, то мы действуем только так, как задумал автор, — сказал Егор.       — Треш, — заключил Эрнст.       Посидели молча. Уже темнело.       — Откуда ты знаешь Монику и остальных? — спросил Летов. — И тебе действительно предлагали вступить в клуб? Почему ты тогда отказался?       Эрнст кинул окурок в стоящую рядом урну.       — Я расскажу, но это будет стоить две сигареты.       — Беру в кредит.       — А травы нет?       — Откуда?       — Действительно, откуда, — хмыкнул Эрнст. — Сам всё в одну рожу выкурил и получил мультики до конца жизни. Ладно, в кредит так в кредит. Начну с того, что Сайори я знаю действительно с детства. Думаю, ты знаешь, как это бывает: живете рядом, гуляете рядом, родители дружат. Ничего интересного. Я считаю, что это вообще не располагает к большой истории любви, иногда даже к большой истории дружбы. Каждому свое, как говорится. Мне Сайори чисто как сестра и не более.       Монику я знаю, потому что какое-то время она была мне одноклассницей. Скажу по секрету, я восхищаюсь ей. Серьезно. Она не такая, как остальные «лидеры» класса. Она очень умная. Вот говорят, троечники — те люди, которые могут выходить из разных жизненных ситуаций. Моника — такая. Троечник, который вышел из всех сложных ситуаций и стал отличником. Если она и не может повести за собой, то во всяком случае объединить против себя — может. Это тоже немаловажно в коллективе. Хоть как-то дисциплинирует.       Мы с ней друзья с привилегиями. Что? Ты не знаешь, как это бывает? Ну… даже не знаю как объяснить. Дружба плюс секс, без каких-либо сильных чувств. Нет, это не называется «встречаться»… Ты вообще можешь представить, «встречаться с Моникой»? Это тоже самое, как встречаться со стрекозой. Мне нравятся стрекозы, но я не могу с ними встречаться. Моника не с нашей планеты вообще. Нет, гораздо лучше, чем мы.       И вот Моника как-то предложила мне вступить в клуб. Да, Моника. Я же говорю, мы с Сайори не близки, чисто «привет-пока». Сайори мне, конечно, говорила про клуб и свою роль в нем, но она вообще много чего говорит. Я никогда особо не вникал.       А я отказался. Я ведь правда не люблю литературу. Потому что прочитал ее достаточно. Литература стирает какую-либо индивидуальность. Я за это и себя ненавижу. Вот я научился читать в четыре, сотри мне из памяти все книги, которые прочитал, вот я по опыту и останусь четырехлетним ребенком. Книги — чужой опыт, чужие мысли, чужие жизни, которые вызывают реальные эмоции… только смысла в этом нет. Читать огромные опусы, ради нескольких истин, которые и так каждый понимает. А не понимает — значит, и не поймет. Радует меня только научпоп, хотя в нашем научпопе все меньше «науча» и все больше «попы».       И сидеть в клубе добрые часы, дрочить чьи-то идеи… Стихи? Мусор. Мало людей умеют писать действительно хорошие стихи. Поэты кончились. Остальные или удачно копируют кого-то другого, или просто бездарности, которым даже рифмовать не дано.       Ладно, не об этом речь. Отказался я. Ухожу с чистой душой из школы, стою на светофоре, и вижу. Нацуки с Юри. Ну, я тогда еще не знал их по имени. Ну вот, стоят они втроем: Нацуки, Юри и огромная кипа книг. На Нацуки вообще лица не было. Как будто не кипу книг тащат, а как минимум гроб. Извиняюсь, не совсем уместно. В общем я перебежал дорогу и спросил их, не нужна ли помощь. Я хотел Юри впечатлить. Я же еще не знал, что Нацуки необыкновенного ума человек. Встречают по одежке. А Нацуки выглядит на тринадцать.       Они были не против моей помощи, и я донес эту кипу куда, думаешь? До литературного клуба! И вообще это были не книги, а коллекция манги. Не то чтобы манга не литература… Просто к манге у меня меньше претензий. Она хотя бы не претендует быть чем-то великим. Я вот это сказал, и Нацуки сначала как будто и не знала, как отреагировать. То ли обижаться, то ли улыбнуться. В конце концов улыбнулась, ну так, как она умеет. И Юри тоже. По-своему.       Я вот еще тогда понял, что безумно люблю их.       «Чем проще, тем лучше. Я не думала, что именно за это и люблю мангу», — говорила Нацуки.       Потом я проводил их до дома, по пути зашли в кафе, говорили. И вот так началась моя жизнь на два лагеря. Однолюбам не понять, да? Ты же знаешь и Юри, и Нацуки. Абсолютно разные. Вроде как нельзя их любить одновременно. Но… они очень хорошо дополняют друг друга. А вдвоем они шикарно дополняют меня. А меня надо дополнять — мне четыре года…       Эрнст мог бы продолжать говорить, а Летов — слушать. Пусть Эрнст давным-давно ответил на вопрос Егора, и мог бы сделать это покороче, но Летов был не против. Егор частично был согласен с Эрнстом. Литература — это только допинг. Эрнст был неправ в одном. Без литературы все-таки своей мысли не родится. Нужно от чего-то отталкиваться.       — Не, херня. Если человек не умеет делать выводы, по книжкам он это делать не научится. Поэтому лучшие учителя не книги, а умные люди. Которые хотя бы научат учиться.       Тут Егору нечего было возразить.       Уже совсем стемнело. Последние ученики прошли мимо них с каких-то секций: со стрельбы, с бассейна, с бокса. Никто как будто не замечал пару молодых людей. Егор любил это. Быть незаметным.       Между Эрнстом и Летовым появилась белая рука, пальцы которой держали три открытых бутылки пива. Парни синхронно посмотрели сначала на бутылки, потом назад. Сзади скамейки, на газоне, стояла Моника.       — Я могу присоединиться к вашей беседе? — спросила она. Без напускной вежливости — по-простому.       Летов отвернулся, а Эрнст пожал плечами и сунул четвертую сигарету в рот. Моника восприняла это как «да» и села между ними. Егор машинально принял бутылку и выпрямился.       — Я бы хотела извиниться. — Моника протянула бутылку Эрнсту и припала губами к своей. Эрнст взял бутылку в руку и пустым взглядом стал ее рассматривать.       — Ты о чем? — Егор сделал глоток. — Я, сразу скажу, относился к тебе с настороженностью. И сейчас отношусь, несмотря на всё приятное, что сказал о тебе Эрнст. Но! Мне не в чем тебя обвинять. Ты оказала мне первую помощь. Да и если бы не оказала, виновата ли ты в том, что я считаю тебя соперником? Нет. Бывает иногда такое, люди не нравятся друг другу. Кто в это виноват? Никто.       — Я о ситуации в клубе сегодня. Это глупо, наверно…       — Моника, лучше молчи, — сказал Эрнст. — Иначе я буду использовать эту бутылку не по назначению. Сделаем вид, что действительно никто ни в чем не виноват. Хотя это не так.       Егор поежился. Холодало. Но пиво было хорошим.       — И поэтому ты не пьешь пиво? Ты думаешь, я его отравила?       — Не, просто я в последнее время с алкоголя блюю фонтачиком. С любого. Видимо всё, прощай пьяная молодость.       — Тогда мне бутылку отдай. — Летов потянулся к Эрнсту через Монику. — Я блевотни не боюсь.       Эрнст легко расстался с бутылкой. Моника постукивала пальцами по стеклу, думая, что сказать.       — Егор, какие у тебя планы на фестиваль?       — У меня есть несколько идей, но они такие эгоистичные. Я думал ими поделиться сегодня. Эрнста специально для этого привел. Да только вышло по-другому, вышло вовсе и не так…       Моника посмотрела на Эрнста. Тот быстро замотал головой, улыбаясь:       — Я не знаю, лол. Он не делился со мной. Вообще я знаю Пиздеца только один день. Окей, один день и несколько часов. Треш, конечно.       — Блять, да ты заебал, — засмеялся Летов. — Если я Пиздец, то ты ебучий Треш.       — Треш, — повторил Эрнст, имитируя английский акцент.       Эрнст докурил сигарету и встал. Егор тоже неохотно поднялся, кидая пустые бутылки в урну.       — До завтра, получается, — сказал Эрнст и, сунув руки в карманы, направился куда-то назад.       Летов кивнул Монике и пошел в противоположном направлении.       А Моника сидела и боролась с желанием поднять бычок и докурить. Перед ее глазами еще стояли эти предложения: «Ты вообще можешь представить, «встречаться с Моникой»? Это тоже самое, как встречаться со стрекозой». Любого человека можно назвать стрекозой, в этой жизни каждый что-то пропел.       И Моника тоже. Литературный клуб.       5. Моё описание меня бережет       Когда Егор пришел, дома уже не было ни Сайори, ни её вещей. Он хотел приободрить себя, мол, теперь будет достаточно места для инструментов, но не получилось. Почему-то эта девчонка оставила огромную дыру в нем.       Летов сел за письменный стол и начал писать стихотворение к завтрашнему собранию.

Моё описание меня бережёт

Моё описание меня стережёт

Моё описание меня бережёт

Моё описание меня стережёт

Как снаружи, так и внутри

Как снаружи, так и внутри

Как снаружи, так и внутри

Как снаружи, так и внутри

Значит

Надо сделать так:

СТОП!

      Написав последнее слово, Егор начал обдумывать фестиваль. Некоторые мысли записал в конец тетради-альбома.       И так он постепенно вернулся в свой прежний внутренний и закрытый от других мир.

***

      Наступило время собрания литературного клуба. Эрнст стоял возле его дверей.       — Ты что, боишься заходить сюда без меня? — спросил его Летов.       Эрнст почесал нос.       — Ну вообще, да, — сказал он. — Очень некомфортно находится в клубе с теми, кто тебя хочет обварить кипятком.       — Ноги-то как?       — Нормально, не критично. — Эрнст пожал плечами. — К нашему приходу чай уже почти остыл. Жду, пока этот остынет.       — Да ладно, не ссы, — сказал Егор и открыл дверь класса.       Все уже были на месте. Нацуки с Сайори о чем-то говорили вполголоса. Увидев Эрнста и Егора, они замолчали. Нацуки воскликнула:       — Ты всё еще здесь?! Нахрен приперся?!       Непонятно было, к кому она обращается, поэтому Эрнст с Летовым молча переглянулись и сели на задние парты. Нацуки с Сайори возмущенно зашептались.       Тем временем Моника вышла из кладовки и хлопками привлекла внимание к себе.       — Итак, сегодня мы начнем работу над фестивалем. Поэтому у нас будет не обмен стихами, а обмен идеями. Приготовленные стихи мы будем читать так, как мы бы хотели прочитать их на сцене…       — Хотели бы?! — возмутилась Нацуки. — По-моему я давным-давно ясно дала понять, что я не хочу читать стихи на публике.       — У меня есть несколько идей, — одновременно сказали Егор и Сайори. Испуганно переглянулись. Замолчали.       Моника вздохнула.       — Давайте по порядку. Сначала идеи. Егор, начинай.       — Почему он?! — взвизгнула Нацуки.       — Потому что он меня уже несколько недель интригует. К тому же, он привел нового члена.       — В жопу таких членов, — пробормотала Нацуки. Эрнст кашлем подавил смешок.       Сайори между тем встала и недоуменно подняла бровь.       — Вообще-то я тоже давно делилась с тобой идеями! Еще раньше, чем этот тут появился. И вообще, я вице-президент этого клуба!       Моника вздохнула еще раз.       — Ладно, Сайори, говори.       Теперь встал Эрнст.       — А почему ты идешь у неё на поводу? Ну и че, что она вице-президент? Пиздец очень много работал в последнее время! А что Сайори сделала для клуба? Попытку самоубийства? Чай?       Моника зажмурилась и попыталась что-то сказать, но Нацуки вскочила и перебила ее:       — Ты не смеешь так говорить!!! Без Сайори Егора вообще бы не было в этом клубе! Егор только убил всю атмосферу здесь и довел Юри до самоубийства! Сайори не могла этого знать, она всегда пыталась как лучше, а Егор всё разрушил! Зачем ты пришел, я спрашиваю? Поплясать на могиле?       — Я пришел ради тебя! — выкрикнул Эрнст.       — Ты довел Юри до самоубийства?! — сквозь слезы воскликнула Сайори, обращаясь к Летову. — Ты… ты…       — Пидорас! — задыхаясь от гнева, выдавила Нацуки.       — Я НИ В ЧЕМ НЕ ВИНОВАТ! НИКТО НЕ ВИНОВАТ! — заорал что есть мочи Летов.       Наступило молчание. Щеки Эрнста покраснели, он потупил взгляд и сел, взявшись за голову. Нацуки скрестила руки и отвернулась. Сайори плакала, широко раскрыв глаза и глядя в одну точку.       — Я полюбила убийцу… — тихо бормотала она.       Моника открыла глаза и сказала всего лишь одно предложение:       — Вы должны сами решить: победить или нет.       Нацуки задумчиво наклонила голову.       — Этот фестиваль важен для всех нас. Поэтому я буду терпеть даже этих двоих, лишь бы победить и дать новую жизнь клубу, — сказала она. — И готова читать стихи.       Моника посмотрела на Эрнста. Тот дернулся.       — Я должен что-то говорить? Я такого же мнения. Правда, я никого тут не терплю. Вы мне все нравитесь.       — Согласен, — отозвался Летов. — Только мне на вас всех похуй.       Сайори сидела, не шевелясь. Она мысленно уже вычеркнула ноябрь из своей жизни.       — Я, видимо, тоже, — вяло сказала она. — Мы же команда.       Она с тоской думала о литературном клубе, для которого, как правильно заметил Эрнст, она вообще ничего не сделала. С той же тоской — о Юри, для которой она тоже ничего не сделала хорошего.       Это очень странно: отдавать себя до донца всем, и в итоге не оставляя после себя ничего полезного.       Зачем пытаться?       Егор видел это всё, ведь совсем недавно они делили хаос в душе поровну.       Видел и молчал, потому что так проще. Оправдывал себя тем, что уже ничего не может сделать, Сайори была обречена с самого начала.       Нельзя вкладывать смысл жизни в других людей. Люди либо разочаровывают, либо умирают.       Моника вышла к доске.       — Егор, поделись своими идеями насчет фестиваля.       Летов подошел к ней, взял мел в руки и начал выделять основные пункты.       — Я думаю, сделать всё примитивненько. Мы с Эрнстом выступим в начале: наложим музыку на мои стихи. Потом Моника выступит с презентацией. Далее — каждый читает свои стихи. Под конец каждый скажет пару ласковых о клубе. Ну вот, как-то так.       Егор положил мел и стряхнул его остатки с рук.       — В конце я, пожалуй, сыграю на фортепиано музыку к своим стихам, — добавила Моника.       — А музыкальный клуб нас не поколотит за такую наглость? — спросил Эрнст.       — Пусть колотит, — ответила Нацуки. — Вместе с клубом выпечки: я планирую приготовить кексы.       Моника улыбнулась. Села за парту.       — Теперь пусть каждый всем прочитает стихи, подготовленные сегодня. Вставайте у доски и начинайте. Может, первым будет Эрнст? Как новый член клуба?       Эрнст поерзал на стуле.       — А это обязательно?       — А ты боишься? — Нацуки повернулась к Эрнсту. Тот встал и вышел к доске.       Отсюда было хорошо видно, насколько мал литературный клуб. Эрнст начал читать наизусть, делая большие паузы после каждой строчки:

Куда зовешь меня?

Какой судьбой маня?

В кулак сожму я даже солнце

Я выпью эту жизнь до донца

Скажи как хочешь, не могу

Отсюда первым я сбегу

      — Это всё? — хмыкнула Нацуки. Эрнст неуверенно кивнул. На защиту встала Моника:       — Нацуки, твои стихи ненамного длиннее. К тому же, для первого раза это очень хорошо.       Нацуки злобно ухмыльнулась.       — Особенно для того, кто сочинил эти стихи на ходу.       Эрнст отвел глаза и покачался на носках. Голос подал Егор:       — Не хочу никого обижать, но эти стихи для фестиваля не подойдут. «Отсюда первым я сбегу». Звучит так, будто тебя здесь держат силой.       — Я напишу всё, что думаю, но чуть позже, — сказал Эрнст. — К фестивалю успею, обещаю.       — Ты лучше дай слово. Обещал не значит женился, — сказал Егор. — Давайте следующей будет Нацуки.       Эрнст сел на место, к доске бодро вышла Нацуки.       — Недавно у меня было такое настроение… я вспомнила кое-что. И после этого воспоминания я решила написать это стихотворение.       Нацуки сконфуженно посмотрела на «зрителей» и начала читать.

Завтрашний день будет ярче со мною рядом.

Но, если сегодняшний — мрачный, я тоже прихожу в упадок.

Меланхолия моя уже не так глубока.

Потому что ты сейчас глядишь на меня.

Говорю громче всех, когда что-то сказать хочу,

Но не выйдут мои чувства пусть я даже их прокричу!

В моих словах уже не видна пустота,

Потому что ты сейчас слушаешь меня.

Когда есть что-то надо мной, я к звёздам тянусь

Но бываю слаба, и тогда успехов я не добьюсь.

Зато силы наполняют меня рекой,

Потому что ты сидишь рядом со мной.

Непоколебимой была моя вера в себя.

Но что делать, коль на осколки разлетелась она?

Моя вера стала намного сильней

Потому что ты смог довериться мне.

Перо моё — строгий критик собственных чувств.

Я такой себе писатель, но у меня есть вкус.

Стихи мои звучат гораздо милее,

Потому что ты сейчас думаешь обо мне.

Потому что ты, потому что ты, потому что ты.

      Нацуки посмотрела на Летова, ожидая его вердикта. Боковым зрением наблюдала за реакцией Эрнста. Тот восхищенно смотрел на Нацуки.       — Черт, как вы это делаете? — воскликнул он. — Я же тоже описал свои чувства, но у меня не получилось вот так…       — Это от характера чувств зависит, — сказал Летов. — Чувства у тебя обыкновенные. Вот и стихи вышли как у чукчи.       — Спасибо, Пиздец, я знаю, что я не поэт, — хмыкнул Эрнст. — А у кого-то чувства необыкновенные? Их у каждого человека пять. Я это еще с младших классов знаю.       Нацуки села на место и спрятала тетрадь в портфель. По ее лицу было понятно, что она слышит эти слова не в первый раз.       — Поэты чувствуют мир иначе, — ответил Летов. — Через образы и воспоминания. А не через рифмованные строчки.       — Иначе, — повторил Эрнст. — А как я, такой дурак, понял стихотворение Нацуки, да и других поэтов, писателей, если их чувства мне недоступны?       — В этом и беда: ты не понял, но думаешь, что понял, — сказал Егор, надеясь, что спор подходит к концу.       Эрнст насмешливо глянул поверх головы Летова, как человек, полностью уверенный в своей позиции.       — Я смогу смимикрировать под стихи хоть завтра. Используя только пять базовых чувств. И то не все. Готов поспорить.       Егор пожал плечами.       — Мне все равно. Главное напиши свои обещанные гениальные стихи к фестивалю.       — И это будет.       Моника встала, думая выйти к доске, но вспомнила про Сайори.       — Сайори, не хочешь прочитать свои стихи?       Сайори подняла голову.       — [[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[[, — сказала она.       — Ох, жаль, — сказала Моника. — Что ж, тогда я прочитаю свои и закончим на Егоре.       Моника достала свою тетрадь и начала читать.

Однако он смотрел не на меня.

Запутанная, я отчаянно оглядываюсь вокруг себя.

Но мои выжженные глаза не могут больше различать цвета.

Есть ли другие в этой комнате? Они ведь говорят, да?

Или это просто стихи на плоских бумаги листах,

чьи звуки безумного скрипа творят какофонию у меня в ушах?

Комната начинает сужаться.

Всё меньше пространства оставляя.

Воздух, не доходя до лёгких, рассеивается, удушая.

Я паникую, должен быть выход.

Он прямо здесь под рукой.

Подавив страхи все, я беру перо и пишу стих свой.

      — Девчонки, вы такие классные! — сказал Эрнст. — Красивенькие стишки!       — «Стишки» остались в младшей школе, — с раздражением сказал Егор. — Вместе с пятью чувствами.       Моника улыбнулась.       — Егор, не надо быть к нему относится так строго, — сказала она.       — Ну да, если сделать скидку на то, что он умственно-отсталый, — буркнул Летов. Эрнст засмеялся в кулак. Из-за его смеха Егор тоже улыбнулся.       — Ну что, Пиздец, давай теперь твои стихи послушаем, — сказал Эрнст, улыбаясь. — Посмотрим, что ты чувствуешь.       — Хуй в жопе, — сказал Егор. — Вот ты чувствуешь хуй в жопе, и я чувствую хуй в жопе, но есть один нюанс…       Эрнст засмеялся. Летов вышел и прочитал свои стихи. Все внимательно слушали.       Когда Егор закончил, на лице «зрителей» еще блуждала задумчивость. Первым не вытерпел Эрнст:       — Хер знает, но мне это очень нравится!       Моника кивнула.       — Это очень точно описывает мои чувства в последнее время. И наше общее положение.       Эрнст головой показал на Монику.       — Видишь? Она поняла. Значит чувствуют все, все-таки, одинаково.       Летов отмахнулся. Эрнст выпрямился.       — Ну ее-то ты не назовешь умственно-отсталой? Тем более ваши стихи очень похожи.       Моника улыбнулась. Егор был уже доведен до ручки. Он не смог сказать ничего связного и отмахнулся во второй раз. Эрнст лениво прикрыл глаза и прижался к спинке стула. Моника встала и начала подводить итоги.       — Итак, мы обозначили примерный план фестиваля и потренировались читать стихи перед публикой. Завтра я, Нацуки и Сайори займемся декорациями и буклетами. Пожалуйста, приготовьте свои самые лучшие стихи к фестивалю. Завтра посмотрим, что получится.       Все начали расходится. Последней к выходу поплелась Сайори. Моника подошла к ней и мягко остановила:       — Сайори, у тебя же были какие-то идеи? Не хочешь рассказать?       —!»№%:,.; ()_(;.,: %№»!»№%:,.; ()»№%:, ;.,:,.;.       Только Моника поняла, что это обозначало «Нет».       6. Парадокс       Дома Летов с головой нырнул в свой собственный мир. Он был более интересен, чем эта поломанная реальность.       Быстрыми движениями руки он писал:

Бензином пахнут весна и мыло

а одинокие добровольцы

Из амбразуры своих величий

блюют на мир пузыристой злобой

Я спрячу тело под занавеской

и совокупность зловещих знаков

Храня великую добродетель

возненавидеть себя, как брата

Завидуя тем, кто громче пёрнет

Кто дальше плюнет

Кто выше вздёрнет

Больнее клюнет

Земля смердит до самых звёзд

Никому не бывать молодым

Кипит движенье в помойной яме,

комично скрипнув, сгорела лампа

Ты сделай вид, будто всё нормально,

мол, ничего не случилось вовсе

Захлопни ставни, поешь пельменей,

скрути верёвочку между пальцев

Сними ресницами копоть мысли,

вперёд товарищ, шагай смелее!..

Завидуя тем, кто громче пёрнет

Кто дальше плюнет

Кто выше вздёрнет

Больнее клюнет

Земля смердит до самых звёзд

Никому не бывать молодым

Воздушный шарик искал колючку,

смешной юродивый тихо плакал

На фоне красочных декораций,

на фоне массовых наблюдений

Намокли речи, увязли пальцы,

затем шлагбаум закрыл дорогу

Мне сообщили, что все — подонки,

я согласился и засмеялся

Завидуя тем кто громче пёрнет

Кто дальше плюнет

Кто выше вздёрнет

Больнее и подлее клюнет

ведь

Земля смердит до самых звёзд

Никому не бывать молодым

      Теперь Егор более явственно ощущал, что находится в трех измерениях одновременно: в своем прежнем мире, в литературном клубе, внутри себя.       И из-за этого он врастал внутрь себя все стремительней и неизбежнее.       А на другой улице в другом доме Эрнст стучал клавишами по ноутбуку, глазом наблюдая, как персонаж на компьютере находит новые локации, амулеты, приключения. Будь здесь Летов, он бы поинтересовался, чем это времяпрепровождение отличается от чтения книг.       Эрнст не смог бы объяснить, и слава небесам, что он никогда не задумывался об этом. Иначе бы его мир рухнул.       Оба готовились атаковать литературный клуб.

***

      День был необыкновенным и предвещал нечто великое. Егор с пятнадцати лет не мог избавиться от этого чувства. Также как и от ощущения близости собственной смерти.       Летов вошел в класс и внезапно расхохотался.       Ну ведь точно! Это всё текст. Но персонаж здесь только он.       Остальные были его двойниками. Нацуки — его гнев, Моника — желание доминировать, Юри — слабые и эгоистичные стороны характера (поэтому она и покончила с собой), Сайори — удушающий оптимизм внешнего мира (поэтому они и расстались). А Эрнст — животное начало, Фрейдовское «it».       Все до смешного просто!       Нацуки пощелкала пальцами перед лицом Летова.       — Что с тобой? Всё в порядке?       — Теперь в полном, — сказал Егор сквозь смех и рассказал все свои умозаключения. По мере рассказа бровь Нацуки поднималась всё выше.       — Ты не мог бы сойти с ума после фестиваля? — сказала Нацуки, как только Летов закончил. — М-да. Я — гнев. Как будто у меня других чувств нет.       Егор покашлял и огляделся.       — Ты тут одна, что ли?       — Ты дурак? Вон же Сайори.       Задохшийся оптимизм реального мира, или как ты там ее назвал.       Нацуки показала на одну из парт. Летов увидел Сайори и немного смешался.       — Я почему-то ее не заметил.       — Угу. Почему-то, — проворчала Нацуки. — Знаешь, у меня есть такое подозрение, что…       На этом моменте в класс вошли Эрнст и Моника. Нацуки замолчала. Эрнст пожал руку Летову и сел рядом с Сайори. Нацуки проследила за ним взглядом. Егор заметил белую повязку на глазу Эрнста. Моника поставила рюкзак на парту и начала:       — Итак, ребята, давайте начнем со стихов. Будем читать в том же порядке, что и вчера. Эрнст, начинай.       Эрнст помотал головой.       — Я не буду читать эти стихи всем. Они только для Нацуки.       Нацуки ударила кулаком по парте и выругалась себе под нос. Пытаясь не смотреть на Эрнста, она воскликнула:       — Вчерашние стихи посвящались не тебе, придурок!       Эрнст слабо пожал плечами и повернулся к Сайори. Что-то тихо сказал ей.       Только Моника видела, что Сайори уже почти потеряла цвет.       Эрнст поднялся и пошел в сторону выхода. Моника с удивлением кинула ему вслед:       — Ты куда?       — Я вернусь. Пять минут, Моника, — сказал Эрнст. Летов поспешил за ним: «Я составлю тебе компанию».       Когда они вышли из класса, Егор поделился с Эрнстом всеми своими умозаключениями. Эрнст раздраженно прошипел:       — Я же говорил, если ты веришь в матрицу и прочую бурду, то тебе к Монике.       Летов с интересом посмотрел на собеседника.       — Вы с Нацуки как-то слишком спокойно отреагировали на мои слова.       — Да потому что своих проблем по горло, — быстро ответил Эрнст. — Некогда спектакли разыгрывать.       — Ты вообще куда так несешься? — спросил Летов. Он действительно едва поспевал за Эрнстом. — И что с глазом?       — А вот Нацуки, — сказал Эрнст, — обещала же глаз на жопу натянуть. Шучу. Это я сам недавно получил.       — Чего так?       — А ты думаешь, что мало людей хочет выбить мне глаз? А иду я в туалет.       Летов остановился. Эрнст, пройдя еще немного, остановился тоже. Егор улыбнулся.       — Я не буду тебя сопровождать.       — Нет уж, сопроводи. Я иду в женский туалет. Возможно, за твоим алиби.       Летов заинтересовано поднял бровь. Эрнст повернулся и пошел дальше, Егор припустил за ним.       Они вошли в женский туалет, Эрнст приложил указательный палец к губам. В туалете не было ни души. Когда Эрнст в этом убедился, он начал ползать на четвереньках по кафельному полу, время от времени пригибая голову.       — Что говоришь, ищем-то? Алиби? — насмешливо спросил Егор. — Мог бы и не собирать грязь со всего туалета. Дело в полиции закрыли, хотя, я думаю, его и не открывали, а что думают в литературном клубе, а тем более — в школе, мне, извини, похуй.       Эрнст поднял голову.       — Я не только для тебя стараюсь.       И дальше продолжил ощупывать руками низ стен.       Летов стоял рядом, засунув руки в карманы и опершись о противоположную стену. Молчание прервал Эрнст.       — Моника права. Мы действительно были очень близки с Юри. И я многое о ней знал. Единственное, что я не знал и не знаю — почему она покончила с собой. Как она это сделала?       Эрнст не видел, как сморщился Егор, но спиной чувствовал, что Летову не хотелось этим делиться.       — Ножом в горло, — неохотно сказал он. Перед глазами снова появилась эта неприятная картина. Егор зажмурился. Ему немного поплохело, то ли от воспоминания, то ли от типичного запаха туалета.       Эрнст начал постукивать пальцами по плитке, долго изучая каждую.       — Юри начала заниматься селфхармом при мне. Не в смысле, под моим контролем, а типа мы уже встречались в то время. Меня это тревожило, я пытался ей донести, что это не нормально, но она слишком остро на это реагировала. Иногда даже доходило до истерики. Я понимаю, что это не оправдание мне, но я реально ничего не мог сделать. Ну типа, это же хуйня, сказать человеку с проблемами: «Просто не режь себя». Нихера это не просто. Нацуки тоже пыталась добиться того, чтобы Юри пошла к психиатру, и иногда бывали моменты, когда Юри соглашалась, но потом опять вдруг резко передумывала. Теперь-то я понимаю, что нужно было поговорить с ее родителями, но тогда мне казалось это… да ничем не казалось, у меня просто не возникало такой идеи. Родители… не участвуют в жизни своих детей. И дети потом ничего не говорят. К сожалению, все считают, что это в порядке вещей. Но нет, это хуево.       А школьные психиатры — это хохма. Когда были медосмотры, Юри резала руки в районе плеч, так что они ничего не увидели. Потом медосмотры прошли, и свобода… Вообще учителей Юри не интересовала. Девочка со средней успеваемостью, тихая, ну и что? Мало ли таких?       Юри была очень романтичной… я думаю, ты помнишь ее стихи. А еще она писала мне письма. Мы переписывались с помощью телефона очень редко. Обычно таким образом обменивались фотографиями. И кстати, незадолго до самоубийства Юри, некоторые ее фотографии исчезли, ну то есть их удалили. Юри или кто-то другой.       Я часто… Нашел! Черт, ну и спрятала.       Егор подошел к Эрнсту. Тот вынул одну из плиток. За ней находилась дыра: почти идеальный прямоугольник, в котором лежали два ножа и грязный свернутый лист. Эрнст в первую очередь взял лист. Развернул и начал читать. Летов сел на колени рядом, и вытащил ножи. Один был необыкновенно красив и чист; другой заржавел от нечищенной крови, и рукоятка его была попроще. Эрнст дочитал содержимое страницы и положил во внутренний карман пиджака. Посмотрел на ножи на ладонях Летова:       — Их было три. Два ее самых любимых, и один вот этот. Она использовала его ежедневно. Видимо, тогда она наконец-то выбрала ее самый любимый нож.       — Блять… — поморщился Летов.       Эрнст положил ножи обратно в тайник. Поставил плитку на место.       — Пошли. Нас заждались в литературном клубе.       Егор пошел за Эрнстом. Сейчас будет разоблачение.

***

      Нет.       Парни зашли в класс, и Нацуки, закатив глаза, выдохнула: «Наконец-то». Моника с ожиданием посмотрела на Эрнста:       — Значит, ты не будешь читать стихи всем? Только Нацуки?       Эрнст молча кивнул.       — Что ж, тогда первую выслушаем Нацуки.       Эрнст взялся за маленький блокнотик и быстро что-то там записал. Потом сел рядом с Сайори. Летов сел на первую парту недалеко от Моники. Нацуки вышла к доске.       — Я… Это стихотворение не обо мне, в общем. Я не буду ничего объяснять!       И начала читать:

Я люблю, когда папа рано приходит домой

Я люблю, когда папа готовит мне ужин

Я люблю, когда папа дает мне карманные деньги

Я люблю, когда папа проводит со мной время

Я люблю, когда папа спрашивает меня о моих друзьях…

Я люблю, когда папа спрашивает меня о чем угодно

Я люблю, когда папа дает мне деньги на обед

Я люблю, когда папа приходит домой до заката

Я люблю, когда папа готовит…

Я люблю, когда папа не вмешивается в мою личную жизнь

Я люблю, когда папа не указывает мне, как одеваться

Я люблю, когда папа не обсуждает моих друзей

Я люблю, когда папа не обсуждает мои увлечения

Я люблю, когда папа приходит домой и не будит меня…

Я люблю, когда папа оставляет еду дома

Я люблю, когда папа говорит тихо

Я люблю, когда папа не трогает мои вещи

Я люблю, когда папа случайно роняет монеты в диван

Я люблю, когда папа слишком устает, чтобы заметить меня

Я люблю, когда папа слишком уставший для всего…

Я люблю, когда

папа слишком

уставший для всего.

      Нацуки закончила стихотворение дрожащим голосом. Все всё поняли, но, как это обычно бывает, промолчали. Чтобы разрушить эту неприемливую и трусливую тишину, Егор медленно зааплодировал. Остальные подхватили эти аплодисменты. Нацуки села. Ее руки дрожали. Она опустила голову.       Эрнст выдернул лист из блокнота и положил перед Нацуки. Не глядя на нее, вернулся на место.       — Теперь Моника, — сказал Егор.       Моника вспорхнула со стула и начала читать:

Есть одна древняя повесть, она рассказывает о странствующей леди. Леди, которой все известно. Леди, которая нашла ответы на вопросы повсеместные, Весь смысл бытия, Всю жизни суть, Все, что когда-либо отыскать пытались. И вот он я, перо Потерянная жертва беззащитная, гонимая ветров потоками. День за днем я ищу её. Ищу, почти надежду потеряв, зная, что верою в легенды я не прав. Но когда прахом обратились все мои попытки, Когда у остальных я наблюдал лишь спины да затылки, Легенда — это всё, что у меня осталось — последняя тусклая звезда, в чёрном небе мерцает. И вот однажды ветер прекратился. Я опускаться быстро стал. Я падал и падал, казалось, бесконечно. Плавно, как перо. Сухое и безликое. Но меня двумя пальцами поймала чья-то рука. Прекрасной леди принадлежала она. Я взглянул ей в глаза и утонул в её взгляде. Леди Которая Знает Всё, догадалась о моих мыслях. Прежде чем я сказал, она прошептала ответ пусто и близко. «Я нашла все ответы, но цена им ничто. Нет в мире смысла. И цели давно. Мы лишь невозможное ищем. Я не легенда. Её попросту нет». Легким дыханием она меня обратно в полёт отправила, а там порыв ветра меня подобрал, унося в далёкие дали.

      — Из-за таких как ты мы застряли в постмодерне, — усмехнулся Летов. — Что ж, замечательная штука. Как и все твои стихи. Определенно подойдет для фестиваля.       Моника улыбалась и кивала Егору в знак согласия. Летов обернулся к Нацуки:       — Ну что с Эрнстом? Какой там вердикт?       Щеки Нацуки горели румянцем, а глаза блестели. На ее лице блуждала светлая и немного глуповатая улыбка. Она двумя пальцами задумчиво и нежно держала помятый маленький листок. Нацуки не заметила, как он выпал у нее из рук. Его подобрала Моника и прочитала вслух:

наши тела соприкоснулись

с чувством уверенности и неуязвимости

мы целовались. Время перестало существовать

Ты хоть понимаешь,

что ты натворила?

                  горе моё? -

                        я люблю тебя

      — МОНИКА, ЭТИ СТИХИ — МОИ! — закричала Нацуки, с силой вырывая листок из рук Моники.       — К сожалению или к счастью, Эрнст и его стихи принадлежат не тебе одной, — заметила Моника и удивленно посмотрела на вскочившего Эрнста.       — Может быть, я и блядь, — начал он, — может быть, я и не ангел, но во всяком случае я не доводил Юри до самоубийства и всегда был готов помочь ей! А теперь, Юри вышла из игры или из пьесы, я не знаю, на чем ты повернута, Моника, так ты теперь повторяешь то же с Сайори!       — Что ты несешь? — слабо попыталась защитится Моника. — Я была подругой…       — Фиалка завянет, шарик лопнет, ночные окна закроются! Так? Если забыла, может, перечитаешь?       Егор внезапно вспомнил стихотворение Юри про енота, ее реакцию на его вопрос и ответ Моники, который ему послышался в первый раз. И Летовское первое впечатление о Монике — неизгладимое и самое точное.       Летов подключился к атаке Эрнста.       — Моника, а ты ведь не дура. Если Эрнст видел проблему, то разве ты, как близкая подруга Юри, ничего не замечала?       — Сука!!! Да!!! — закричала Нацуки. — Я постоянно говорила Монике, но она как будто игнорировала проблему.       — Да вы все игнорировали проблему, — вставила Моника, но Эрнст спокойным голосом парировал:       — У меня есть достаточно доказательств.       Моника посмотрела на него ошалевшим взглядом. Попыталась взять себя в руки:       — Нет, я ни в чем не виновата. И даже если ты что-то вырвал из контекста, полиции это будет неинтересно.       — Мне не нужна полиция, чтобы свести твою репутацию в нуль. Достаточно интернета, — ответил Эрнст и посмотрел на Егора. Тот посмотрел на Сайори. Потом на Нацуки. Она всё поняла.       — Мы защитим Сайори от тебя. Даже если придется ради этого закрыть литературный клуб, — дрожащим от слез и гнева голосом сказала Нацуки. — Сайори будет ходить к психиатру. И не будет общаться с тобой.       — Ребята, это идиотизм, — сказала Моника, — вы просто хотите найти виноватого. Но Егор верно говорил, что в смерти самоубийцы виноват только самоубийца.       Эрнст и Нацуки недоуменно посмотрели на Летова. Тот злобно рассмеялся:       — Ты, блять, серьезно хочешь сослаться на меня? У меня мнение меняется поминутно, я не настолько нищий, чтобы всегда быть самим собой. Так что этот высер тебя не спасет.       Егор развернулся и мотнул головой в сторону выхода. Я ДОСТУП К ТЕКСТУ ОТКУДА У ТЕБЯ ДОСТУП К ТЕКСТУ ОТКУДА У ТЕБЯ ДОСТУП К ТЕКСТУ ОТКУДА У ТЕБ       Нацуки помогла Сайори встать, осторожно придерживая ее за локти. Вывела из класса. Егор выдернул из тетради-альбома стихотворение к сегодняшнему дню и хлопнул им по парте перед Моникой.       — Дарю.       Эрнст медленно вышел вслед за Нацуки и Сайори. Летов догнал его уже в коридоре.       — У тебя действительно есть доказательства? Ты нашел что-то стоящее?       Эрнст пожал плечами.       — У меня есть письмо от Юри, где иногда она ссылается на Монику, думаю, это достаточно. Конечно, лучше личного дневника Юри доказательства не найти… но Моника нас опередила и избавилась от улик, раз полиция не нашла ничего интересного. Жалко, что ты падал в обморок, но че сделаешь теперь-то.       Так они дошли до скамейки на заднем дворе школы и сели. Эрнст достал из нагрудного кармана местами истрепанный листок и показал Летову.       — Вот письмо. Милый ангел души моей, бла-бла-бла… Помню, как я впервые порезала себя. Ощущение очень возбуждающее. Кажется, тогда я поняла, что ты чувствуешь во время секса. Однако, я должна быть ответственной. Не думаю, что часто буду делать это, только если не решу убить себя. Хотя Моника говорила, что это поможет мне стать настоящим писателем. Я понимаю, о чем она говорит, и мне кажется, она права. Прости меня, но я не могу заставить себя сходить к психотерапевту, когда я еще ни разу не была такой счастливой. Лучше наслажусь этим впечатлением, пока… тут перечеркнуто, но вроде было написано пока меня не поймали и не отправили в реанимацию. Это еще не всё, под конец: Как жаль, что Моника всегда во всём права. Моё счастье в том, что у меня есть ты со своей сладкой ложью. С тобой я чувствую что-то наподобие далекого счастья… так, вода пошла… вот. Моника не права только в одном — насчет тебя: ты меня не жалеешь. Я не знаю, любишь ли ты меня, но ты явно видишь во мне человека. Моника и мои секреты воспитывают во мне личность, а ты — поддерживаешь дух… ну и всё.       Егор вздохнул.       — Не получится у тебя уничтожить Монику. Только светлую память о Юри.       Эрнст достал еще один лист.       — А это я нашел сегодня. Нерегулярное сердцебиение. Учащенное. Аритмия. Я продолжаю внимательно осматривать тело, выискивая симптомы этих недугов. Что тут у нас? Боль в груди? Головокружение? Нет. Всё не так. Симптомы Элиссы куда сложнее. Я наблюдаю их уже во второй раз. Крики от боли. Неестественно бледная кожа. Кровавая рвота. Я могу найти этому только одно объяснение, — информация от Ренье была абсолютной и беспардонной ложью.       Это не может быть совпадением. Невозможно. Я не знаю, насколько сильно тут приложил руку Ренье. Но вот, что я знаю наверняка: с этой семьей определенно что-то не так. И я принял их приглашение, позволив себя во всё это втянуть. Сквозь стены я слышу крики Элиссы. Но я беспомощен. Ренье сказал, что он скоро вернется к ней. Он сейчас в ее комнате? Почему крики стали еще громче, чем раньше?       — Что это значит? — пробормотал Летов и потянулся к руке Эрнста. Тот спокойно передал ему лист и достал сигарету.       — Юри — автор, Моника — соавтор, — держа сигарету в зубах, прошепелявил Эрнст. — Юри не нужно вмешиваться в чужое, у нее своих миров хватает… хватало. После смерти близкого человека тяжелее всего с временами глаголов, не так ли?       Егор запрокинул голову и уставился в небо. Вспомнил, как он искал в бумагах Янки что-то вроде предсмертной записки, и не найдя, испугался до ужаса. Потом пытался убедить себя и остальных в том, что записка все-таки есть, просто написана иносказательно. На самом деле, нет. И этот клочок бумаги — не последнее откровение Юри, а просто ее работа. Черновик или вырезанный, но любимый эпизод.       К сожалению, а может быть, к счастью, Летов не автор, а поэт. Он всегда останется персонажем.       — Как думаешь, автор — бессмертен? — задумчиво протянул Егор.       Эрнст щелкнул зажигалкой и закатил глаза.       — Я, кажется, уже третий раз говорю, что я не верю ни в текст, ни в автора, ни в читателей. Я быдло, мне не нравится идея авторопочитания в принципе.       Летов всем телом повернулся к Эрнсту.       — Ну а все-таки? Если автор есть, то он бессмертен?       Эрнст поджал губы и уставился вдаль.       — Смотря, где он сейчас находится. Во сне, например, никто не может умереть.       — Патологоанатомы шлют привет.       — Из сна можно не вернуться, но умереть нет. А автор… — Эрнст сделал паузу. — Автор показывает себя в тексте только в крайних случаях. И с самых необыкновенных сторон. И самыми необыкновенными способами. Поэтому, чтобы убить автора…       — …надо избавиться от текста, — продолжил Летов и кивнул. — Юри жива, пока с нами ее третьесортное творение.       Эрнст медленно, словно китайский болванчик, закачал головой. Замолчали.       Ничто не реально?       После этого он вытащил маленький блокнотик и написал еще что-то. Он не заметил, как Летов встал и ушел, не попрощавшись.

      7. Сто лет одиночества       Он должен сделать что-то такое, чтобы достичь бессмертия.       Чтобы он остался в памяти и после того, как исчезнет любая память.       Летов сел и начал писать.

И будет целебный хлеб Словно нипочем Словно многоточие И напроломное лето моё Однофамильное Одноимённое Губы в трубочку Нить — в иголочку Не жисть — а сорочинская ярмарка! Заскорузло любили Освинело горевали Подбрасывали вверх догорелую искорку Раскрашивали домики нетрезвыми красочками Назывались груздями, полезали в кузова Блуждали по мирам, словно вши по затылкам Триумфально кочевали по невымытым стаканам По натруженным умам По испуганным телам По отсыревшим потолкам Выпадали друг за другом как молочные зубы Испускали дух и крик Пузырились топкой мелочью В оттопыренных карманах деревянных пиджаков Кипучие могучие никем не победимые Словно обожжённые богами горшки А за спинами таились Лыжи в сенях Санки Салазки Сказки Арабески На седьмой день ему все остопиздело: Пускай всё бурно расцветает кишками наружу На север, на запад, на юг, на восток Пусть будет внезапно Пусть будет неслыханно Пусть прямо из глотки Пусть прямо из зеркала Безобразно рванет из-под кожи Древесно-мясные волокна Моя самовольная вздорная радость ЧУДОВИЩНАЯ весна!.. Чтоб клевать пучеглазое зерно на закате Целовать неудержимые ладони на заре Топни ногою и вылетят нахуй все стёкла и двери глаза вилки ложки и складные карманные ножички Ещё одна свирепая история любви Грустная сказочка про свинью-копилку Развеселый анекдотец про то как Свидригайлов собирался в Америку Везучий, как зеркало, отразившее пожар Новогодний, как полнолуние, потно зажатое в кулаке Долгожданный, словно звонкое змеиное колечко Единственный, словно вскользь брошенное словечко Замечательный, словно сто добровольных лет Одиночества.

      И душа восторжествовала.       

      ***

      Это последнее собрание литературного клуба перед фестивалем. Летов зашел в класс. Сколько раз он открывает эту дверь?       Он увидел только Нацуки. Эрнст и Моника еще не пришли, а Сайори, как сообщила Нацуки, находилась дома с родителями. Ей предстоят долгие походы по ПНД и лечение.       И судьба больше никогда не общаться с Моникой и иметь какое-либо отношение к литературному клубу.       — Мы сделаем вид, что мы не знали, что Сайори не придет на фестиваль, — сказала Нацуки. — Чтобы литературному клубу не отказали.       Эрнст зашел в класс, лохматый и одноглазый, так что Егор мысленно сравнил его с пиратом-выпивохой.       — Нас под конец осталось трое? — Эрнст еще раз пробежался глазами по участникам клуба. — Ладно, начнем без Моники, мы ее все равно бойкотируем.       Нацуки обратилась к Летову:       — Начни ты. В прошлый раз мы не успели тебя послушать.       Егор достал тетрадь-альбом и начал читать. По мере чтения его интонация изменялась, и к кульминации стихотворения он дошел до крика, оборвавшегося спокойным и пугающим оптимизмом заключения.       Эрнст и Нацуки переглянулись. Летов закончил. Они наперебой восклицали:       — Да ведь это шедевр!       — Ну наконец-то ты выдал что-то стоящее!       — Это точно должно быть на фестивале!       Егор слабо улыбнулся и предложил Нацуки прочитать ее стихотворение.       Нацуки открыла тетрадь.       — Стихотворение называется «Прыг-скок».       И попыталась читать на манер Летова:

Летели качели Без пассажиров Без постороннего усилия Сами по себе… Горло высохло Ветка намокла Ветка намокла Канава распухла Дармовою влагой Стоячей водичкой Стоячей водичкой Да чёрной судорогой Пальцы свело Голову выжгло Тело вынесло Душу вымело Долой за околицу Долой за околицу Выбелило волос Выдавило голос Выпекло морщины Засмеялись мужчины… Засмеялись мужчины Да заплакали женщины Пальцам холодно… Мыслям крохотно… Из земной юдоли В неведомые боли — ПРЫГ-СКОК!!! ПРЫГ-СКОК!!! ПРЫГ ПОД ЗЕМЛЮ СКОК НА ОБЛАКО ПРЫГ ПОД ЗЕМЛЮ СКОК НА ОБЛАКО Задрожали усы Заплясали часы Прыг — секунда Скок — столетие Прыг — секунда Скок — столетие… Поседели усы остановились часы сгинуло время выгорело семя захлебнулась рвота удавилась икота скорчился страх да под телогрейкой....... Во мраке зеркало, вода и свеча… Кто-то внутри умирает хохоча… Губами пенясь… губами пенясь зубами стуча жди затмение жди знамение тех, кто ждёт тебя ночью в поле!.. Постигай порядок… Постигай порядок - Кто святой отец… Кто ни разу не жилец… Кто разорвал кольцо… Кто упал под колесо… В аккурат всё сбудется… Всё позабудется… Всё образуется… Двинулось тело Кругами по комнате Без всяких усилий Само по себе Само по себе САМО ПО СЕБЕ!!! Скрючились пальцы Чёрной судорогой Чёрной судорогой Скрючились пальцы! Из калёной стали В чудовищные дали — ПРЫГ-СКОК!!! ПРЫГ-СКОК!!! ПРЫГ-ПОД КОЖУ СКОК НА ЯБЛОНЮ ПРЫГ ПОД КОЖУ СКОК НА НЕБО!!! Ночь зеркало вода и свеча И белая скатерть… пламенела краска каменела маска… За пазухой — стужа Прохудилась кожа Кап — кап Кап — кап Кап… Прохудилась кожа Опустела рожа Руки свело А душу вымело Душу вымело За околицу Досадный сор из мясной избушки… Закрылись кавычки Позабылись привычки… Брось свечу в ручей Брось свечу в ручей Пусть плывёт воск Пусть плывёт воск Вода играет… Воск плывёт Дитя умирает Старичок поёт: Сядь на лесенку Послушай песенку Сухого колодца Виноватого уродца Про то как случилось Что бадья разбилась Верёвка порвалась Да и воды не оказалось Да и вовсе не было ни хуя - Лишь змеилась змея Да струилась струя Струилась струя… ДА ПОСПЕВАЛА МАЛИНА ВДОХ-ДА-ВЫДОХ ВЫДОХ-ДА-ВДОХ ВДОХ-ДА-ВЫДОХ ВЫДОХ-ДА-ВДОХ… сбрось свой облик загаси огарок принимай подарок ВЫРВИ КОРЕНЬ ВОН! ПРЫГ-СКОК!!! ПРЫГ-СКОК!!! НИЖЕ КЛАДБИЩА ВЫШЕ СОЛНЫШКА НИЖЕ КЛАДБИЩА ВЫШЕ СОЛНЫШКА… ПРЫГ — ПОД ЗЕМЛЮ! СКОК — НА ОБЛАКО! ПРЫГ — ПОД ЗЕМЛЮ! СКОК — НА ОБЛАКО! НАД ДЕРЕВЬЯМИ! ПОД МОГИЛАМИ! НИЖЕ КЛАДБИЩА! ВЫШЕ СОЛНЫШКА!!! ПРЫГ-СКОК!!! ПРЫГ-СКОК!!! Летели качели да без пассажиров без постороннего усилия да сами по себе… В аккурат всё сбудется… всё позабудется… всё образуется.....

      — Осталось только Эрнсту написать нечто гениальное, и мы разорвем этот фестиваль к ебени матери. Повторяю: к ебени матери, — заключил Летов.       Эрнст во время чтения Нацуки внимательно и неотрывно смотрел на нее. Когда она закончила, он дотронулся пальцами до ее подбородка и аккуратно повернул ее голову. Ниже шеи Нацуки гроздями рассыпались синяки.       — Это?..       Эрнст вспыхнул и закричал.       — Да это наглость! К͟акͅое онͅа ͅймее̹тͅ ͝пͅравͅо͞ ͞вм͘е͝ш͝ѝ͟в̟атͅьͅсͅя ͅв л͘ор͢ ̮пͅерсо͜нͅаͅжеͅй͟! ̀! ͡       Выдохнул и снова посмотрел на Нацуки.       — Ты ведь знаешь, что можешь полагаться на меня?       Нацуки кивнула, не глядя ему в глаза.       — Если бы ты мог позволить мне жить у тебя… в последнее время он стал совсем невыносим.       — Можешь переезжать хоть сейчас.       Эрнст обнял Нацуки. Егор отметил их огромную разницу в росте.       Родители сначала хотят, чтобы ребенок был легким и беспроблемным. А потом, когда теряют с ним связь, требуют всю его душу. С силой открывают. Иногда в буквальном смысле — с силой.       Эрнст выпустил Нацуки из объятий. По ее щекам текли слезы.       — Остался только я.       Он вытащил маленький блокнотик, в котором последнее время беспрестанно чиркал, и начал читать.

Я устал безо всякой борьбы Мне б подальше от вашей больбы Так и было бы всё, если бы да кабы Заяц несудьбы А он смешливый, как девица Он стоит возле деревца И улыбкою щерится Очи голубы Заяц несудьбы Белый свет черным выкрасил Всю траву мою выкосил И поют: «Накось выкуси» Колдуны-грибы Заяц несудьбы Его уши не слышат мольбы От зубов его чахнут дубы Что ж так бабы в округе глупы, да рябы? Заяц несудьбы А он красивый, как Моника Где-то плачет гармоника Перебор пентатоника Джина с тоником бы Заяц несудьбы

Сбережения выпросил Всю родню мою выкосил Помотросил и выбросил Из своей арбы Заяц несудьбы Я пытался уйти от войны От надежды и чувства вины Но дороги почти не видны А глаза слабы Заяц несудьбы А он на солнышке выгорел Всю траву мою выкурил Из двора меня вытурил Ямы да столбы Заяц несудьбы И грибы все повытоптал Взял гробы, вдруг, да выкопал Вот дались же ему грибы и гробы Заяц несудьбы

      Неуверенно посмотрел на Нацуки и Егора. Летов с чувством покачал головой.       — Неплохо. Ты выложился весь.       Эрнст вздохнул.       — Но я всегда останусь на обочине литературы. Не моё это.       Нацуки дотронулась до его плеча.       — Я понимаю Егора, но тебя… не знаю, получится ли понять.       — Главное, чтобы получилось простить.       Летов прочувствовал нарастающую паузу и в конце концов сказал:       — Осталось только отрепетировать то, чем я планирую открыть концерт… фу блять, фестиваль. Нацуки, если ты не против, я украду у тебя моего барабанщика.       Нацуки ухмыльнулась.       — Если барабанщик даст мне ключи от его квартиры.       Эрнст улыбнулся и звякнул ключами. Пошел вслед за Летовым.       Некоторое время они шли, не начиная разговор. Хотя все подсказывало, что оба хотят высказаться. Первым не выдержал Эрнст:       — Из-за чего вы порвали с Сайори?       Егор нахмурился.       — Слишком личный вопрос. Я это и на Страшном суде не скажу.       Эрнст кивнул.       — Понятно.       Летов раздраженно брякнул:       — Ну что тебе понятно?       — Всё. Начинается на «сэ», кончается на «кс». Скользко, понимаю, но именно на этой теме все пары и поскальзываются.       Егор закатил глаза.       — Я обязан это выслушивать?       Эрнст с непониманием покосился на него.       — Ну, видимо нет, раз тебя это так бесит, — сказал Эрнст и театральным шепотом быстро добавил. — Не забывай, что всегда можно лизать!       Летов округлил глаза.       — Ты вконец ебнулся. Я там даже нюхать не буду. Фу блять.       Эрнст улыбнулся в кулак и покашлял. Егор на ходу вытащил тетрадь-альбом и открыл на последней странице.       — Тут аккорды, слова, — сказал он, — я надеюсь, ты поймешь с полуслова. Как я это представляю.       Эрнст пробежался глазами по странице и кивнул. Дальше шли молча.       Они открыли двери в актовый зал. Оттуда раздавались звуки фортепиано и женский голос.       — Черт, тут кто-то есть, — начал ворчать Эрнст, но Летов его жестом остановил и прислушался к словам песни:

Ветер в поле закружил Ветер в поле закружил Ветер в поле закружил Ветер в поле закружил Лоботомия Поздний дождик напугал Поздний дождик напугал Поздний дождик напугал Поздний дождик напугал Лоботомия Зацвела в саду сирень Зацвела в саду сирень Зацвела в саду сирень Зацвела в саду сирень Лоботомия

      Егор прошел дальше и увидел, как Моника играет. Пела также она.       Он в несколько быстрых рывков дошел до сцены и выкрикнул:       — Ну а что последний куплет не поешь?! Где «Вот такая вот хуйня»?!       Моника прекратила играть и положила руки на колени. За Егором медленно шел Эрнст и недоуменно смотрел на Монику.       Она вздохнула.       — Это глупо, да. Я признаюсь, но вы, наверное, не поверите. Мы находимся в тексте, к которому я получила доступ. Неполный, конечно, но этого достаточно, чтобы видеть воспоминания других персонажей. Кратко замечу, что на Юри нашло то же осознание, что и на меня, поэтому я побаивалась, что остальные в литературном клубе также об этом узнают. Мне нужно было чем-то отвлечь их, пока я ищу Автора… поэтому я пригласила в клуб Эрнста, но он отказался. А потом как-то так вышло, что в нашем мире появился ты. Мне оставалось только сделать так, чтобы у тебя не было выбора. Но как бы я не сжимала вокруг тебя пространство, ты всегда находил выход.       Летов стоял, как оглушенный. Эрнст мялся рядом и бормотал:       — Смотреть и искажать чужие воспоминания — это очень грязный прием. Ради чего это всё?       Моника встала и задрала голову.       — Найти Автора! Поговорить с ним, провести с ним остаток вечности… я готова ради этого на всё.       — Блять, а можно без меня этой хуйней страдать? — спросил Егор и обратился к Эрнсту. — Ты прав, тут культ автора какой-то.       Моника опустила голову.       — Я думаю, я смогу тебя вернуть в твой мир.       У Эрнста брякнул телефон. Пришло сообщение от Нацуки. Он прочитал: «Возможно, у тебя появились ложные надежды, но между нами возможна только дружба. Я подумала и поняла, что никогда не смогу простить тебя. Но нам нужно прекратить обвинять друг друга».       Эрнст выключил телефон и равнодушно бросил в карман. Никто этого не заметил.       — Но только сначала сыграйте то, что ты хотел… Я помню! Там-та-да-та-да-та-да-да… ходит дурачок по лесу…       Летов прыгнул на сцену и взял гитару. Эрнст поскреб пальцем по виску и развернулся.       — Я, пожалуй, подойду позже.

***

      Нацуки вернулась в дом Эрнста и сразу заметила белизну выдернутого листа на столе — он буквально ударил ее по глазам. Она с испугом подбежала и прочитала:       «Я не хочу быть просто другом.       Я люблю тебя.       Я уезжаю. Может быть, еще встретимся: Земля круглая, как любит говорить твой старик.       Ты права: обойдемся без Аркадии.       Я оставил тебе почти все сбережения. Пожалуйста, посмотри мои записи в письменном столе, это очень важно!       Я тебе доверяю. Ты сможешь сделать всех счастливыми».       Нацуки обессиленно села на пол и зарыдала.

***

      — Звучит как… забыла слово. — Моника пощелкала пальцами. — Вспомнила. Халтура. Ты торопился? Ну да ладно. История должна когда-то заканчиваться.       Егор с ожиданием смотрел на Монику.       — Ну и как будет происходить мое возвращение?       Моника очень близко наклонила голову к сидящему Летову.       — А вот так…       Прилив уверенности в себе. Летов сел, прижавшись спиной к холодной стене. Лёгкие вдохнули солнечные лучи запыленного города, и по венам потекла бесконечность. Его зрачки почти полностью поглотили радужку. Егор чувствовал эйфорию: всю прелесть и краски этого мира, ветер, касающийся его волос, пока он едет на велосипеде, и главное — ощущение, будто в этот момент он не один. Все его тело излучало восторг, и он уже был готов слиться с самой Вселенной, стать новым Буддой, Кришной, Христом одновременно или вообще никем, просто наслаждаясь полной гармонией с…

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ

J̤US͝T MO̍ŅIK̰A͘