Мадс с тревогой глядел на открывающуюся дверь в свой карцер. Он внутренне сжался, подсознательно готовясь к ещё большей боли. Ярость вдруг возросла в нём с ещё большей силой, когда он заметил в руке барона новый кнут. Зубы его стиснулись, а птичьи лапы поцарапали каменный пол. Барон шёл к нему с холодной и мёртвой улыбкой на губах. Он видел всю подноготную в мыслях своего демона, всё знал и понимал. Но до конца наказания было ещё далеко…
Перед Мадсом оказался стакан воды, стоящий на полу прямо под его лицом. Мадс тут же рванулся к нему, чувствуя невероятный прилив жажды и необходимость в воде снова, не в еде, а просто в капле влаги. Но он не мог даже дотянуться до него, слишком низко стоял стакан. Миккельсен зарычал от бессилия и злости и посмотрел на барона, который стоял над ним, не спуская с него заинтересованных и безжалостных глаз. Трёч подумал, что Тим бы на его месте стал кричать, молить о пощаде и буквально вытягивать хоть одну каплю воды. Мадс молчал. Слишком горд он был для того, чтобы просить, но его глаза говорили: «Пожалуйста…».
Барон решился сломить гордость раба окончательно. Слишком уж заводила и раздражала его она. Он опустился рядом с Миккельсеном и вытянул откуда-то из темноты шприц. Мадс замер в ожидании. Ещё большая милость для него, вторая запрещённая доза?
— Раз тебе так нравится колоться — маленький презент от хозяина.
Мадс почувствовал, как барон, нарочито неаккуратно и резко вогнал шприц в его вену, желая доставить побольше боли. В неё полилось нечто жгучее и не особо приятное. Он повернул голову насколько мог и попытался укусить барона за плечо, больше не контролируя себя, как пойманный и связанный, оставленный на смех людям волк. Зубы его едва царапнули черную ткань. Барон несильно шлёпнул Мадса рядом с губой. Он заметил край взгляда демона и вновь почувствовал эту затаённую мольбу. Сейчас он хотел вытянуть её наружу как можно быстрее.
Мадс вдруг понял, что в его паху, вопреки остальной боли и мерзости, окружавшим его, начинает ощутимо тянуть. Его член наливался кровью с каждой секундой под воздействием наркотика, не дающего облегчения. Барон сидел в кресле сбоку и наблюдал за этим процессом достижения апогея боли и унижения. Яички отяжелели совершенно и казались величиной с апельсин. Мужской орган горел, как в огне, но нельзя было даже сжать бедра, чтобы освободиться от этих ощущений. Миккельсен не выдержал наконец и почти завопил:
— Барон, пожалуйста!.. я не могу больше так…
Брови старшего демона чуть поднялись.
— Что такое?
Мадс не плакал, его глаза были сухие, но в его голосе отчётливо слышались нечеловеческие рыдания:
— Пожалуйста, не надо больше. Дотроньтесь до него, я… Я умоляю, я прошу вас! Хозяин… Пожалуйста-а!
Барон удовлетворённо откинулся на спинку кресла. Мадс, окончательно раздавленный, униженный, сломленный, умоляющий, доставлял ему невероятное удовольствие, вместе с невероятной картиной — его сочащийся член и дрожащее окровавленное тело…
Барон поднялся и, проходя мимо, едва коснулся члена Миккельсена кончиком кнута. Тот охнул и вытянулся, однако не получил ни капли вожделения и облегчения. Трёч знал, что его раб их не заслужил. Демон внутри почувствовал жгучее удовлетворение от того, что смог окончательно опустить его, заставить вымаливать прощение…
За бароном закрылась дверь. Мадс уронил голову на свои запястья и мучительно застонал от боли, затронувшей самые маленькие точки его внутреннего я…
***
На шестой день наказания Тим не поднялся с кровати, как и в пятый. Он лежал, уткнувшись лицом в матрас и постоянно кутался в одеяло, несмотря на тёплую погоду. Ему было холодно, Анатоль чувствовал, что мальчику больно, внутри и снаружи, где-то под сердцем и посреди груди. Он понимал, что мальчик заболевает от горя, но сам он был слаб, так, что не находил в себе сил даже съесть хоть что-то. Бутылки со спиртным выстраивались рядами на прикроватной тумбочке, порой, опустошённые, падали вниз, но не разбивались на мягком ковре. Когда Тим приходил в себя и тихонько спрашивал у Анатоля: «Ну как там?», а получив долгий взгляд и мрачное качание головой тихо вздыхал и тёк слезами, слуга вливал в его губы новую порцию пунша. Даже во сне маленький Тим замерзал. Он был погружён в долгое пьяное забвение, которое, однако, оканчивалось теми же всхлипами. Анатоль не работал и почти не вставал с постели. Он выпивал всё больше и больше, погружаясь в сон вместе с мальчиком, но ненадолго, очень ненадолго. Он понимал, что гнев хозяина может упасть и на него, но сил подняться и хоть что-то сделать не было. Они лежали и плакали вместе, очень тихо и горько. Они не знали, что будет дальше с ними и с Мадсом. Единственным спасением становился круговорот: пьяный сон — пробуждение — боль — пьяный сон. И так снова и снова по кругу, без конца вечного дня…
***
Мадс кричал. Его спина, поросшая чёрно-красными перьями, обнажила кости. Барон не переставал нахлёстывать его кнутом, словно видя перед собой образ бодлеровской морской птицы, вмиг потерявшей гордость и превратившейся в игрушку безжалостных людей. Крики заставляли барона стегать его всё сильнее и сильнее, заставляя терять последние остатки крови и сознания. Гнев жёг Миккельсена, который из последних сил старался увернуться от ударов, старался не чувствовать этой боли. Но все слова слились в нём в один звериный рык, рёв и вопль, один нескончаемый запах мяса и крови, от которого у Мадса текли слюнки, но демон даже не понимал, что хочет сожрать свою же собственную боль от растерзанной плоти. Внутри он просил остановиться, закончить это, он хотел уже просто отправиться на тот свет, хотел наконец избавиться от собственного тела, лишь бы не чувствовать, не видеть, не слышать, не знать… Он был какой-то жуткой птицей под топором мясника, который, вопреки своему изощрённому эстетизма, не испытывал ничего к этому уродливому зрелищу, кроме отвращения, однако не переставая выматывать Мадса. Наконец рука барона опустилась. Миккельсен рухнул, как подсечённая одним ударом топора осина, подтекая кровью из своего рта. Барон откинул кнут на пол и быстрыми шагами покинул карцер, выходя ко дну чаши Лунаполиса. Стояла непроглядная грозовая ночь. В неё должно было произойти одно, невероятно важное, но очень болезненное событие. Барон подставил лицо дождю. Одежда на нём промокала насквозь, но он не ощущал ткань. Он смывал с себя свою боль и боль Мадса, думы спутались у него в голове, как намокшие светлые волосы. Но только одна мысль не давала ему покоя уже последние несколько дней: «За что я с ним так? За что?»…
