***
Тим сидел на коленях у барона, прижавшись макушкой к его щеке. Сердце Тима билось ровно и спокойно, тихое дыхание чуть щекотало грудь его хозяина. Мальчик был таким нежным, мягким сейчас и тёплым, что он успокаивал его, как огромный ласковый кот. — Папа… — прошептал Тим и чуть повернул голову, слегка оторвавшись от барона. Тот чуть прикрыл глаза, сжав талию мальчика сильнее. Он называл его папой в минуты исключительной нежности, особенно выделяя свою близость и любовь к нему, к родному человеку, своей семье, который, однако, мог и проявить довольно сильную жёсткость. Но сейчас барон был расслаблен, находясь с самого утра в неплохом настроении и такое обращение мальчика дарило ему особое тепло. — Да, мой маленький? Тим высунул лицо из тёмных складок. — Может, ударишь меня? Барон замер в оцепенении. — Что? — спросил он в шоке, — Ударить? Зачем и… За что? Сейчас он искренне недоумевал. Это не было просьбой о приятных для мальчика шлепках, это было нечто необъяснимое, со странным и жутким смыслом, который, однако, барон не мог уловить. Тим отстранился от его груди и поглядел прямо в голубые глаза с вызовом и дерзостью, однако перемежая их с деланной детской наивностью. Он проговорил, чуть склонив набок голову: — А за то же, за что Мадса бьёшь. Ни за что. Барон сжал на бедре кулак. Тим узнал о том, что происходило в каземате. Это было половиной беды. Второй половиной было то, что мальчик осмеливался так нагло показывать зубы опекуну. — Тим, — начал барон, начиная сдвигать брови, — во-первых, это тебя не касается совершенно и не относится к тебе. Во-вторых, у нас был с ним один уговор, он нарушил его, следовательно… — Следовательно это не такая вина, чтобы его избивать. Он не ел и не пил три дня, у него не заживает спина, и это отличная плата за один укол, не слишком «мало» для такого виноватого?! — Тим прервал барона и повысил голос. Он не мог понять, за что могут так наказывать Мадса, который был невиновен по его мнению. Он совершенно забыл, разозлившись, о том, что он сейчас раб, о том, что перед ним его хозяин, он не помнил почти не о чём, только об измученном Мадсе. Барон выдохнул через нос и постарался сохранить спокойствие. — Тим, я должен его наказать. Это необходимо. Он провинился и должен усвоить урок, — сказал он глядя мальчику в глаза. В тех отражался он сам, целиком и полностью. Тим фыркнул и слез с колен опекуна. — Конечно, уже и так без живого места, а надо ещё. Барон, ему плохо, ему больно, он один, неужели вы не можете этого понять? И за такую малую провинность, и такое ужасное наказание! Я даже не знаю, как назвать это! Это ужасно, — Тим почти сорвался на крик, оскалив белые зубы и поворачиваясь к двери, — я иду к нему. Ему нужен кто-то рядом, может я сделаю это лучше вас, — он повернулся к двери и сделал шаг к ней. Он снова говорил с бароном на вы, будто воздвигая между ними невидимую, но непроницаемую стену на очень долгое время. Барон схватил Тима за шиворот, повернул к себе, размахнулся и изо всех сил закатил мальчику такую пощёчину, что тот упал на пол, теряя на долю секунды сознание от удара. — Кажется, ты забыл, что не нужно лезть не в свои дела, — зашипел Трёч. На глаза мальчика навернулись слёзы. Он был готов уже зарыдать от боли, обиды и непонимания. — Если ещё раз ты позволишь себе говорить со мной в таком тоне, — барон почти кричал на него, — то тебе мало не покажется! — взгляд демона был презрительный, смешанный с гневом и брезгливым холодом. Анатоль вырос за спиной Тима словно из-под земли, начиная поднимать его. Тим попытался дёрнуться из рук, начиная всхлипывать. — Отпусти меня! — мальчик рванулся ещё раз, но слуга держал его крепко, начиная оттаскивать из комнаты барона. Глаза Анатоля встретились на секунду с глазами хозяина. Этой секунды было достаточно. «Я молчу. Я чувствую их боль, я вижу это, но если я скажу, то получу не меньше. Здесь неправы только вы, барон», — так говорили эти печальные глаза…***
Трёч сидел в кресле, глядя на Мадса. Тот измученно спал, опустившись на конечности и положив голову на руки, которые всё явнее и явнее приобретали признаки настоящих птичьих лап, впрочем, как и ноги. Барон осматривал его израненную спину, ноги, руки, расчерченное кровью лицо, всё обезвоженные и истощенное тело. Он ощущал всю силу и красоту этого закованного в цепи, но не сломленного демона. Иной другой бы на его месте начал бы кричать, плакать, звать на помощь своего же мучителя. Но не Мадс. Он мужественно терпел, не показывая свою внутреннюю, затаённую боль, которая вытекала изо всех щелей, исторгала его демонический облик наружу и показывала его истинное начало. В этот день барон не входил к нему до этого. И не планировал входить. Останавливаться было поздно. Мадс был на полпути к превращению в высшее существо, демона, близкого к барону, но всегда на ступень ниже. Трёч глубоко внутри себя восхищался своим мальчиком, однако всё ещё не мог вырвать из памяти то, что случилось четыре дня назад. Этот день стал передышкой. Милосердием к приговорённому на «милость, без пролития крови»…***
Тим рыдал, сотрясаясь всем своим худеньким тельцем на груди у Анатоля. Ему было больно, холодно, противно-страшно. Он захлёбывался слезами, почти кусая рубашку Анатоля. Он не мог сейчас понять то, как барон поступил с ним. Не мог его простить. Он судорожно цеплялся руками за пиджак слуги, едва ли не крича: «За что, за что, за что?!». Его щека горела, но не заглушала внутреннюю муку. Анатоль знал, что сейчас никто, кроме самого барона не может помочь мальчику, знал, что злить хозяина значило навлечь на себя кару, причём часто несоразмерную поступку, как тогда, далеко в прошлом, выгорела дотла деревня, жительница которой призналась Анатолю в любви, он знал всё, но найти нужных слов, чтобы успокоить несчастного сейчас мальчика не мог… В руках слуги оказалась бутылка с тёмной жидкостью, мигом оказавшаяся у губ мальчика. Тот проглотил её, почти давясь горько-сладкой влагой. Это был пунш, валивший Анатоля с ног по молодости. Сейчас он должен был хоть немного облегчить боль Тима, заставить его забыться сном хоть на ночь, чтобы утром… Вновь погрузиться в этот кошмар? Анатоль перенёс едва всхипывающего мальчика на кровать, давая тому утонуть в мягком матрасе. Так паршиво он себя редко чувствовал, но для него это было хуже всего. Он ничем не мог помочь ни ему, ни Мадсу, никак и ничем. Можно было только усыпить боль на время, но не излечить её источник. С этими мыслями демон отхлебнул напиток, затем ещё и ещё и наконец улёгся на кровать рядом с засыпающий, но ещё плачущим Тимом. Из тёмного глаза слуги выкатилась сероватая слеза, тут же растаяв где-то в одеяле. Анатоль начинал пьянеть и отключаться. Последней его мыслью было безответное и печальное: «И правда, за что?»…