Я не предатель

— Пожалуйста, Кай, давай поговорим! — кричал Леви, вцепившись мертвой хваткой в руку своего мужа. — Пожалуйста, Кай, не уходи вот так! — Мне наплевать, Леви! Отпусти меня! — не будь Леви сильным омегой, способным дать фору альфе среднего телосложения, Кай бы давно откинул его в сторону. — Я хочу увидеть её… мне нужно… Глаза Кая горели, словно он лишился рассудка. Леви чувствовал, как дрожит тело мужа, и ему было страшно, потому что его четырнадцатилетняя дочь сейчас лежала в рехабе, а муж совсем не хотел его слушать, помешанный на идее воссоединиться с той, кого отметил как свою Истинную. — Она не хочет, — Леви крепко обнял Кая, тесно к нему прижался. — Она не хочет быть с тобой! Она считает, что ты ошибся! «Не уходи, не уходи, не уходи», — кричало всё внутри Леви. Он чувствовал себя растоптанным собственным мужем, который развлекался на стороне в худший момент его жизни — Имир попала в реабилитационный центр для наркозависимых, ей приходилось нелегко каждый день. Им с Каем следовало сплотиться для борьбы с общей бедой, поддерживать друг друга в столь тяжелый период. Но вместо ласки, заботы и помощи он получил отчужденного, холодного мужа, возвращающегося домой поздно ночью, когда Леви, поглощённый ночными кошмарами, одинокий в своём несчастье, чувствующий себя брошенным, уже спал. — Ты с ней встречался? — Кай редко говорил таким серьезным, стальным тоном. Леви стало не по себе. — Зачем ты влез не в своё дело, Леви? — Всё, что касается членов моей семьи — это моё дело, Кай, — Леви выпустил его из своей хватки, смотря пристально в глаза своего мужа, мгновенно ставшего чужим, несмотря на то, что их связывали годы совместной жизни. Леви приподнялся на носочках, протянул к мужу руку и легонько погладил его по щеке. — Приди в себя, Кай. Пожалуйста. За окном стояло яркое лето, а на кухонном столе — две вазы, полные черешни. Во всём доме ощущался стойкий ягодный запах, перекрывший следы чужой омеги на теле его мужа, но Леви всё же заметил красные отметины в районе шеи Кая, и ему захотелось кричать от бессилия. «Ты должен бороться до последнего, Леви. Главная задача любого омеги — сохранить свою семью. Даже если она неидеальная», — всплыл голос матери в его дурной голове. Кай достал телефон из кармана брюк, нажал на нужный номер и прижал устройство к уху. Его лицо засияло, когда послышалось неохотное «Слушаю» на том конце провода. Леви бы предпочёл умереть, лишь бы не видеть, как его альфа млеет от голоса чужой омеги. — Милая… я хочу быть с тобой… пожалуйста… я не смогу без тебя… я так сильно тебя люблю… Привычка альфы держать телефон на максимальной громкости (совсем как у старика) позволила Леви отчётливо расслышать каждое слово, произнесенное женщиной: — Отъебись от меня! Я замужем! Мне наплевать на Истинность, мой нос всё равно ничего не чувствует! Услышав это, Кай с трудом удержался на ногах — его рука опёрлась о стену, и он стал шумно дышать. Леви вырвал телефон из обессиленной кисти мужа и крикнул: — Не разговаривай с моим мужем в таком тоне, тупая сука! Пусть твой нос загрызут собаки! Оскорбления посыпались изо рта хамки, но Леви прервал звонок, сунув телефон в карман своих домашних шорт. Кай дрожал, смотря на Леви со смесью ужаса и ненависти во взгляде. Леви в очередной раз удивился глупости этого мира — вчера он был твоим дорогим мужем, а сегодня готов разодрать глотку из-за Истинности. Как они до этого докатились? — Я отведу тебя в кровать, Кай. Дай мне руку, пожалуйста. — Я хочу быть с ней, Леви. Отпусти меня… ты стал мне противен… даже вид твой… мне отвратителен. Леви в очередной раз проглотил обиду, убеждая себя и мужа, что в нём говорит природа. Это не мысли настоящего Кая, человечного, добросердечного, любящего мужа и отца. «Только не верить ему», — просил себя Леви. Не показывать, что эти слова могут быть истинными. — Я не верю, что это говоришь ты, Кай, так что не пытайся меня оттолкнуть, — главное, чтобы голос звучал уверенно, а то, что у него на сердце, Леви спрячет за привычной маской безэмоциональности. — Я ненавижу тебя, Леви… Делать вид, что всё в порядке. Держаться ради дочери. Бороться за семью. Не кричать. Не высказывать претензий. Молчать о том, что чувствуешь. Молчать о том, что действительно думаешь. Молчать. И бегать. Он не сразу заметил, как по его ногам скатились капли крови, потому что в животе совсем не тянуло, а Леви концентрировал внимание на муже. Именно Кай, пришедший в себя после страшной истерики, заметил, что у Леви выпачканы ноги. У того тревожно засверлило в сердце, потому что Леви хранил секрет, которым планировал поделиться с супругом после того, как всё уляжется. То, что должно было стать малышом через семь месяцев, ушло от Леви тихо и безболезненно. Сны с воспоминаниями снились Леви редко, и для них было одно условие: Аккерману следовало хорошенько понервничать, прежде чем лечь спать. Прошедшая ночь стала как раз таким случаем — он проснулся в холодном поту, поднялся на второй этаж и, убедившись, что Имир дрыхнет в своей комнате, здоровая и больше ни от чего не зависимая, Леви спустился и стал собираться на работу. Этот кошмар когда-то снился ему настолько часто, что он потерял остроту чувств каждой части того ужасного дня, кроме воспоминаний об Имир. Леви пришлось простить себе множество проступков, но былая наркозависимость дочери заставляла его ненавидеть себя всякий раз, когда тот вспоминал о ней. Её глаза, полные отчаяния, мольбы оставить её дома, судорожные обещания, что со всем завяжет. Это было удачей, что самые кошмарные моменты своей жизни, кроме смерти отца, Леви пережил одновременно, пока Имир не было дома. Ей не пришлось увидеть отца в самом жалком его состоянии и папу, который был измучен горем от потери беременности и болезни ребёнка, и не говорил ни с кем, кроме Ханджи. Это забавно — их семья выдержала тяжелейшие испытания, но раскололась на куски, когда Леви решил, что больше не может нести ответственность в одиночку. Правильно говорят, что на омегах всё держится. Когда Леви, наконец, вышел на улицу, желая дойти до работы пешком, как частенько делал, то обнаружил, что Парадиз сегодня приобрёл атмосферу романтической суеты — всюду висели розовые вывески, парочки томно глядели друг на друга, а на Центральной улице пели песни о любви. Леви закатил глаза — День Святого Валентина. Праздник, который в юности вызывал раздражение, в молодости — радостное ожидание подарков от мужа, сейчас — ничего, кроме болезненных отголосков воспоминаний о хороших днях, которые у него когда-то были. Леви не заметил, как жизнь перестала быть жизнью, превратившись в сплошное воспоминание. На рабочем столе его ждала традиционная ежегодная валентинка от Петры, куча бумаг и очередные жалобы клиентов на Оруо. Леви бы давно уволил этого осла, но из раза в раз давал ему шанс, потому что Оруо когда-то оказал ему услугу — помог устроить Имир в лучший рехаб Элдии, откуда она вышла новым человеком. Леви тогда не мог поверить своему счастью — все вокруг говорили, что бывших наркоманов не бывает, но с Имир действительно что-то случилось в том заведении. Леви даже стал подозревать, не выбили ли из дочки случаем всю дурь, но та, попав домой, стала постепенно открываться — сначала только и делала, что плакала, потом попросила прощения у родителей, купила новую гитару и стала жить дальше. Именно поэтому Оруо вечно урезали зарплату, но не увольняли. А этот гаденький нахал осознавал свою безнаказанность, поэтому к идеалу не стремился. Надеясь спокойно попить чай на рабочей кухне, Леви наткнулся на сраных голубков, которых старательно избегал весь день. Он беззастенчиво наблюдал за тем, как покрасневший Оруо подарил Петре огромный букет белых лилий, перевязанных розовой атласной лентой. Мужчина самодовольно улыбался, словно подарил Петре машину, а не веник из магазинчика за углом. Та тоже хороша — смущённо отвела взгляд, сказав дрожащее «спасибо, конечно, но не при начальнике же». Леви почему-то заулыбался. Тогда у Аккермана в мыслях совершенно неожиданно возник вопрос — как Эрвин поздравил свою жену сегодня? Он пытался не возвращать память к семье Смитов, выкинуть из головы всё, что произошло несколькими неделями ранее. Но всякий раз, когда Леви пытался не думать об Эрвине, становилось только хуже, словно это работало в обратном порядке. Может быть, он встал пораньше и напёк для неё панкейков в форме сердечек? Оставил извинительную записку, что убегает по делам и спрятал коробку с дорогим украшением у жены под подушкой? Неумело сыграл на гитаре её любимую песню? Каждая сцена из воображения заставляла внутреннего омегу ёжиться. Это верх жестокости к самому себе — представлять подобные сцены с Истинным. И тогда у Леви в воображении невольно нарисовалась картина, как бы выглядел их с Эрвином общий День Святого Валентина. Он бы купил ему синюю рубашку, в цвет его превосходных глаз. Эрвин бы улыбнулся ему и поцеловал. Каково это, интересно, поцеловать Эрвина? Наверное, у Эрвина были партнеры и до Альмы. Кому-то повезло коснуться большого мускулистого тела, шелковистых волос, губ, которые могли целовать и нежно, и грубо. Что чувствовали те счастливчики и счастливицы, которых мистер Смит удостоил своей любви и привязанности? Каково это, когда тебя берёт такой мужчина, во всех смыслах соответствующий идеалу, влажным мечтам каждой омеги? Леви считал, что он никогда не узнает, и запретил себе тянуться к недосягаемому. Что толку от желаний, если они делают больно? На них даже не подрочить. Леви пытался и расплакался в процессе. Подумать только — Леви, известный скупостью своих эмоций и часто в ней самой обвиняемый, заплакал, когда передёргивал себе. С ним правда творилось что-то странное, и это было легко объяснимо — природа требовала своего, как ни убеждай разум о невозможности отношений, Истинность не позволяет забыть о выбранном судьбой мужчине ни на день. В пять часов вечера, когда Леви вернулся домой, его встретил тревожный запах горелого. Тягучее волнение зародилось внутри — вдруг случилось замыкание, и его дом начал нещадно гореть? Омега побежал на кухню, не сняв туфлей. — Снова не получилось! Ненавижу! — прокричала Имир на всю кухню. — Имир, — подал голос омега, начинающий раздражаться, — что тут происходит? Альфа повернулась к папе с ошалелым видом — она, кажется, и не заметила его шагов. Надевшая лучший фартук Леви, идеально выстиранный и выглаженный прежде, сейчас — перепачканный в красной субстанции (предположительно, в джеме), Имир стояла над противнем с безнадёжным видом и опущенной головой. Леви мысленно приготовился к потоку нытья. — Папа-а-а, — протянула Имир, совершенно неожиданно расплакавшись. — Я пеку печенья для Хистории в третий раз! Но у меня не получается! — Дура, — с долей ласки ответил Леви, наблюдая за тем, как безразличная даже к японским слёзовыжималкам Имир плакала сродни ребёнку из-за неудачи с лакомством для Истинной. Леви покачал головой — столько лет пытался научить дочь готовить, но та не проявляла никакого интереса и сбегала от папиных уроков при первой возможности. Он пробовал всякое — покупал и красивые формы для готовки, пищевые красители, приглашал шеф-повара на мастер-класс, но Имир сказала, что ей незачем учиться этому. «Моя дорогая жена будет баловать меня всякими вкусностями, так что мне это ни к чему!», — объясняла безответственная девушка, и Леви оставалось только злобно смириться. — Не реви. Дай только туфли сниму и вернусь. Имир закивала головой, совсем как ребенок, и Леви, быстро сняв обувь и аккуратно положив её в обувной шкаф, вскоре снова возник на кухне. — Странно, папа, что ты даже не переоделся. Не боишься испачкаться? — Что за глупые вопросы? Какая разница, если я стираю каждый комплект одежды сразу после носки. На лице Имир изобразился ужас (она, кажется, с каждым днём была всё больше шокирована зловещим маниакальным стремлением папы к чистоте), а Леви ещё раз окинул взглядом сложившуюся обстановку — миска, перепачканная в слишком жидком тесте, рассыпанные съедобные конфетти в форме сердечек (хорошо же подготовилась) и кусочки скорлупы. Леви сказал себе, что ему следует держаться, чтобы не раскричаться сейчас и не придушить нахрен ни к чему не приспособленную дочь. Он, конечно, её обижать не собирался, но в очередной раз удивился, как плохо работает инстинкт самосохранения у глупой альфы. — Для начала, убери эту мерзость, — сказал Леви, указывая пальцем на беспорядок, устроенный девушкой. Ей дважды говорить не пришлось — Имир оперативно собрала мусор со стола, вытерла его и принялась вымывать кучу грязной посуды. Леви достал из холодильника масло и положил на стол, чтобы оно стало мягче перед готовкой. Всё остальное уже лежало там — кучка яиц, сахарная пудра, неряшливо порванные пакетики с ванилином и разрыхлителем, мука и банка с джемом. — Как прошел твой день, папа? Отец тебя не поздравил? — вдруг задала Имир вопросы, которые Леви больше всего боялся услышать сегодня. На душе стало совсем гадко — Леви не хотелось об этом говорить. Расстраивать дочь, и без того подавленную временным (?) отсутствием отца, ему претило. Но проницательность Имир не позволила бы ему что-то утаить, да и врать в их семье было не принято. — Не поздравил. — Вот как, — Имир выключила воду и вытерла руки кухонным полотенцем. — Придурок. — Закрой рот. Какая разница, что произошло между нами? Он всё ещё твой отец. Относись к нему с должным уважением и не позволяй себе таких выражений. Омега дотронулся до пачки масла — на ней остался след от пальца, и Леви кивнул самому себе. — Достань чистую миску, положи туда масло и насыпь сахарной пудры. Леви наблюдал за тем, как нелепо Имир вела себя с продуктами — измазала пальцы в мягком сливочном масле, рассыпала пудру, но худо-бедно справилась, исполнив указания папы. Вынув миксер из выдвижного шкафа, омега подключил его к питанию, забрал миску у дочери и стал взбивать содержимое. — Миксер неприятно жужжит, папа! Леви посмотрел на дочь в своей привычной манере, та нервно ему улыбнулась, а её претензии мгновенно испарились. Когда омега убедился, что масса в посудине стала пышной, он выключил миксер, разбил в масляное облачко два яйца и принялся снова взбивать. Удовлетворившись приготовленным, Леви передал миску дочери. — Теперь добавь муку, разрыхлитель и ванилин. Мерный стаканчик для муки был уже полон — кажется, Имир действительно старалась сделать всё правильно, но отсутствие опыта сказалось. Взяв его в руки, дочь вдруг шумно чихнула. Облачко из муки возникло в воздухе, и Леви, стоявший рядом, получил белое пятнышко на пиджаке. — Прости, папа! — поспешила сказать она, потому что испачкать Леви означало подставить себя под угрозу гибели. Но Имир досталось больше — на всём её лице и даже на ресницах с бровями осела мука. Дочь смотрела на него с опаской и непониманием, когда Леви, вопреки любым ожиданиям, рассмеялся. — Что это с тобой, папа? За окном уже повечерело, приятная зимняя прохлада заполнила комнату, отражение тёплого оранжевого света уютно устроилось на бледных стенах. Имир стояла рядом с ним, слушая указания, из окон доносился детский смех живущей по соседству детворы. Леви вспомнил, как маленькая Имир рассказывала ему про все виды динозавров, пока он готовил еду или старательно вычищал кухню. Вспомнил, как они бились над её домашними заданиями несколько часов, и Леви приходилось кусать свою ладонь, чтобы не кричать на ребенка. Вспомнил, как красил ей ногти, когда та влюбилась в самую популярную омегу школы и желала таким образом привлечь её внимание, несмотря на попытки Леви убедить девочку, что в ногти никто не влюбляется. Вспомнил, как утешал её после истерики длиной в час, когда та самая омега назвала Имир уродиной. И всё здесь — на этой кухне. — Просто мы давно не проводили время так, — объяснил омега, — вместе. Имир кивнула папе, высыпав муку к остальным ингредиентам. Затем она опустошила пакетики с ванилином и разрыхлителем. — Тебе ведь одиноко, папа? Отец ушел. Я вечно торчу где-нибудь с Хисторией. Ты чувствуешь себя брошенным, верно? Склонность Имир неожиданно лезть в душу обычно раздражала Леви. Проницательная дочь всегда точно угадывала, что он чувствует, ей даже не требовалось расспрашивать. От кого ей досталась эта способность? У Кая проблемы с эмпатией, а Леви понятия не имеет, как надо выражать чувства. — Оставь эти глупости, Имир. Я ещё не в том возрасте, чтобы ты подтирала мне задницу. Конечно, Леви хотелось поделиться с кем-нибудь камнем, огромной обездвиженной махиной лежащим на сердце. Обычно люди рассказывают о чувствах друзьям или психотерапевтам, но Ханджи в последнее время очень занята, а к психотерапии Леви морально не готов. Но не взваливать же груз своих бед на молоденькую дочь, радующуюся жизни. К тому же, если Леви подтвердит, что Имир права… ей станет совестно. Она станет больше времени проводить дома, в ущерб своим собственным желаниям. Леви такой исход совершенно не нравился. — Тебе не обязательно говорить вслух. Я вижу это по твоим глазам. — Не строй из себя мудрую подругу главного героя, Имир, — Леви щелкнул её по носу. Имир поморщилась. — Лучше замешивай тесто. Имир запустила руки в миску и стала неуверенно мять бежевую жижу. — Ты боишься, что тесто, как болото, утащит тебя за собой? Увереннее! Леви снова заполнил мерный стаканчик, добавил муки в посудину, чтобы Имир не было липко. Пальцы девушки задвигались активнее, но процесс давался непросто, судя по её измученному выражению лица. — Папа, это гораздо сложнее, чем кажется! — Не ной. Попробуй побить его кулаками. Так можно сублимировать подавленную агрессию, если она у тебя есть. Имир кивнула еще раз. Она сжала руки в кулаки и стала исполнять сказанное. Совсем скоро Имир увлеклась — тесто уже стало похожим на нормальное, но ей почему-то хотелось бить подольше. — Представляешь, что это я? Имир рассмеялась и, кажется, собиралась ответить, но вдруг Леви позвонили. Любопытная Имир отстала от теста, наблюдая за папиным поведением. У Аккермана задрожали руки — это позвонил Эрвин Смит. Ему сейчас придётся услышать его бархатистый низкий голос… в тот момент Леви, совсем как четырнадцатилетняя омежка, млеющая от первой любви, даже не подумал, почему непредатель вдруг сам ему позвонил. — Леви, простите за беспокойство. Дела совсем плохи. Альма очень просит Вас приехать к ней в больницу. Геолокацию я скину. И Леви, не сказав ни слова дочери, побежал к выходу. Ничему его жизнь не учит.

***

— Это моя дочь Альма, — светловолосая женщина средних лет держала свою молодую копию за плечи, словно пыталась преподнести её, как дорогую вещицу, — поздоровайся, Альма. Эрвин взглянул на неё — пышные длинные волосы обрамляли белое лицо, а голубые глаза, так похожие на глаза самого Эрвина, смотрели возмущённо, с немым вопросом вроде «Чего ты пялишься, извращенец?». Смит решил, что девушка не шибко желала оказаться в доме Смитов — сложив два и два в своей голове, он предположил, что Альму привели сюда насильно с целью втюхать её парню из обеспеченной семьи. И, кажется, у Дакоты Уильямс, этой мерзкой женщины без капли человечности, получилось. Альма Уильямс, дочь маминой новой подруги Дакоты, оказалась чертовски красивой. Эрвин смотрел, не в силах оторвать взгляд, желая потрогать светлые локоны, изящно лежащие на её хрупких плечах, втянуть поглубже запах, который источала эта девушка. Он не мог подумать, что в мире есть омеги, пахнущие хлопком. — Здравствуйте, мистер Смит, — наконец произнесла Альма, протягивая ладонь с длинными пальцами, увешанными тонкими колечками. Ладошка мисс Уильямс утонула в руке Эрвина, и он оставил на ней вежливый поцелуй, от которого та дрогнула и отстранилась. — Что ты… — Альма, — строгим голосом сказала Дакота, и это звучало как предупреждение. — Простите, — ответила девушка, тревожно поглядывая на мать боковым зрением. Эрвину показалось неестественным, что мама может вызывать столько страха у кого-то. Девушка пыталась замаскировать это улыбкой, тронувшей мерцающие от косметического блеска розовые губы. — Что Вы, это мне следует извиниться. Меня воспитали слишком старомодным. Совсем забываю, что для кого-то это может выглядеть домогательством. Альма вопросительно уставилась на Эрвина, словно проверяла, в себе ли он вообще, и даже собиралась что-то сказать, судя по открывшемуся рту, но миссис Смит позвала к столу, крича с кухни о том, как она устала ждать, пока Дакота со всеми поздоровается. За столом Альма почти ничего не ела. Она часто удалялась позвонить по важным причинам, и Эрвин уже подумал, что она не может и пары часов прожить без своего возлюбленного, но миссис Уильямс рассказала, что у этой удивительной девушки, похожей на фарфоровую куклу, есть ребёнок. — Её Истинного застрелили. Он был таким придурком. Мы с Аланом уговаривали Альму не выходить за него, но Истинности противиться тяжело, как известно. Теперь она осталась одна, и ребёнка нужно тянуть самой. Я ей говорила, что этим всё и закончится. Но мозгов у неё маловато. Упрямая девчонка. Эрвин сжал вилку настолько, что его костяшки побелели — он виделся с Дакотой второй раз в жизни и сейчас окончательно удостоверился, какая она отвратительная. «Отзываться так о дочери — ужасно, ещё хуже — когда делаешь это при чужих людях», — подумал Эрвин. Он почему-то почувствовал болезненную потребность защитить Альму, хотя познакомились они меньше часа назад. Смиту было неизвестно, какой характер у мисс Уильямс. Быть может, она правда не сахар, и Эрвин бы в ужасе убежал от неё уже после месяца дружбы. Но внутренние ощущения, на которые Смит обычно не привык полагаться, подсказывали, что эта девушка… славная. Она слушала, не перебивая (в отличие от своей мамы), много улыбалась и старалась не сталкиваться взглядом с Эрвином, потому что смущалась (он видел, как едва заметный румянец возникал на её щеках). Эрвин не знал о ней ничего, но считал, что Альма Уильямс милая. — Не обращайтесь с ней так. Вам следует поддерживать её, а не обвинять. Мама посмотрела на Эрвина, и он различил в её взгляде одобрение. Из-за своей болезненной вежливости она испытывала трудности с выражением несогласия. Эрвин женщину понимал и всегда брал инициативу в свои руки, будь это приставучие продавцы пылесосов или семейные друзья, вымаливающие денег в долг. Дакота мрачно ухмыльнулась — Эрвин знал, что ей нечего будет ответить. Он понял с первых минут, зачем женщина привела свою дочь, почему посматривала на Эрвина загадочно и поправляла волосы уже взрослой Альмы. Именно поэтому Дакота не могла себе позволить произвести плохое впечатление — это значило, что злобная стерва проглотит критику в свой адрес, лишь бы угодить богатой подруге и её симпатичному сыну-альфе. Эрвин одного не понимал — зачем оскорблять свою дочь на глазах у того, кому пытаешься её сосватать? «Видимо, её эго куда больше, чем я предполагал. Возможно, Дакота чувствует внутреннюю конкуренцию с Альмой, вызывающей у неё триггеры своей молодостью и красотой, превосходящей её собственную в несколько раз», — погрузился в размышления Эрвин. Альма вернулась за стол и принесла извинения. Улыбаясь, она стала рассказывать о своём ребенке, о том, как ей было тревожно оставлять своего сына Эрена на младшую сестру, каким он растёт непоседой, и как много он для неё значит. Эрвин не заметил, как стал улыбаться — слушать о детях оказалось приятно, и он обнаружил в себе желание обзавестись своим когда-нибудь. Альма смотрела на него мягче, чем при встрече. Эрвин хотел поклясться, что умрёт ради её снисхождения. — Лишь бы Эрен не пошёл в отца, — нарушила идиллию Дакота, насаживающая большой кусок мяса на вилку. — Алкоголизм, продажа наркотиков, дед Эрена вообще повесился… не лучшая наследственность. — Мама, прекрати, пожалуйста, — Альма выглядела растерянной и смущённой. Её мгновенно погрустневшие глаза забегали от лица Эрвина к лицу его мамы, будто она пыталась проникнуть в их головы и узнать, что Смиты о ней думают. — Я говорю правду, — пожала плечами Дакота. — Мы ещё намучаемся с твоим сыном, я уверена. Моё предложение отдать его маме Гриши всё ещё в силе. Сама подумай — ты не получила образования, с ребенком работать тяжело, мужа у тебя нет, я не в том возрасте, чтобы следить за детьми. Альма опустила глаза, не в силах справиться с унижением. Её плечи стали подрагивать, а кончики пальцев коснулись нижнего века. Она, кажется, старалась не заплакать. Эрвин собирался уже ответить Дакоте, используя все гадкие слова, которых она заслуживала, как вдруг его мама вскочила из-за стола. — С меня хватит, Дакота! Пошла вон! Эрвин смотрел на неё, не мигая — он редко видел маму такой, и всякий раз восхищался тем, как праведный женский гнев испепелял всё вокруг. Так мать однажды ударила отца, навязывающего Эрвину необходимость пойти в политику, и он настолько испугался, что больше никогда об этом не заикнулся. Миссис Уильямс сейчас напоминала отца — смотрела с такой же паникой в злых голубых глазах, похожих на море, терпящее штурм (в то время, как цвет глаз Альмы напоминал спокойствие великого океана). — Мирна, что я такого… — Я сказала тебе уйти вон! — мама не дала ей договорить и схватилась за тарелку. — Не уйдёшь сейчас же — я брошу её в тебя! Довела девочку своим маразмом! Свинья! Идиотка! Сгори в аду! — Альма, пошли, — шепнула Дакота, встав из-за стола и схватив свое шерстяное пальто, висевшее на спинке стула. — Я не просила Альму уходить, — Мирна посмотрела на Альму, шокированную происходящим не меньше Эрвина, и выражение её лица посветлело. Мама ей ласково улыбнулась. — Солнышко, ты можешь остаться, если хочешь. Мы с Эрвином приготовили очень вкусный вишнёвый пирог! Нельзя сказать, что Эрвин сильно помогал, мне пришлось посадить его в зону видимости, чтобы не воровал вишню, но он честно отделял ягодки от косточек, а значит, внёс свой вклад! — Какая глупость! Моя дочь не останется в доме, где её маму смешали с грязью! Ну же, Альма! Вставай! Девушка повернула голову к матери. Она не собиралась вставать, судя по тому, что вальяжно развалилась на стуле. Взгляд Эрвина невольно примкнул к её пышной груди, обтянутой кофтой голубого цвета. Смит схватился за бокал с вином и отпил, мысленно отругав свои глаза за неподобающее поведение. «Она, наверное, мягкая», — всплыло у него в голове. — Ты же слышала, мамочка? Я ещё не попробовала десерт. Эрвин поймал её взгляд на себе. Крики и летящие тарелки стали фоновым шумом, потому что она улыбалась с хитрым блеском в глазах, и он бы, возможно, не утонул безнадёжно в этом прелестном создании, если бы не решил тогда улыбнуться ей в ответ. Он уснул над её кроватью впервые за три дня, и даже тогда ему приснилась она — молодая, сломленная, но всё ещё прекрасная и полная жажды жить. Грудь женщины тихонько вздымалась, и Эрвин довольствовался тем, что Альма дышала. Ещё два года назад они бесились, что границы страны закрыли из-за коронавируса, а сейчас Эрвин считал удачей то, что жена всё ещё жива. Врач сказал, что метастазы появились в головном мозге, и это означало, что Альме осталось совсем чуть-чуть. У неё сильно болела голова, она спала почти всё то время, которое находилась в больнице. Со злосчастного дня, когда разгневанный судьбой Эрвин выносил почти не дышащую жену на руках из дома, в котором спали ничего не подозревающие дети, прошло две недели. Пришлось придумать для них нелепицу — Эрвин сказал, что Альма решила поехать в Турцию, раз ограничения сняли. Как она мечтала посмотреть на дворец Хюррем Султан и больше не могла терпеть ни дня. «Вы же знаете, какая у вас импульсивная мама!», — улыбаясь, врал Эрвин, вспомнивший о давнем желании жены, возникшем после того, как она стала поклонницей турецких сериалов. Улыбающаяся Хистория принялась тогда строчить маме кучу сообщений, но Армин не сказал ни слова — он точно не поверил в очевидную ложь. Тогда Смит мысленно отругал себя, что передал сыну столько своих генов. — Эрвин, — она просыпалась так же неожиданно, как и засыпала. Безжизненные глаза смотрели в упор, — когда придёт Леви? — Скоро, дорогая, — он ласково улыбался, держа холодную руку и вспоминая о том, как целовал её кожу при первой встрече, — совсем скоро приедет. — Хорошо, Эрвин, — бледные губы изогнулись в улыбке. — Так хочу увидеть своих детей… хочу посмотреть на их лица… в последний раз… — Альма, одно твоё слово, и я привезу всех. Ты же знаешь, милая. Всё будет, как ты хочешь. — Нет, — она отрицательно покачала головой, — ни в коем случае… пусть они проведут последний спокойный день. — Не говори так, — Эрвин не переставал улыбаться, хотя слезы застыли в глазах. — Мой хороший Эрвин, — она потянулась рукой к его груди и почти невесомо погладила, — я не хочу умирать. За окном вечерело — золотистый свет заката проникал через больничные окна, и всю палату залило тёплым оранжевым цветом. Раньше Эрвин не знал, как выглядит безнадежность. Его папа ушёл пару лет назад в возрасте семидесяти двух лет, и Эрвину показалось, что этого, конечно, не так много, но достаточно, чтобы прожить хорошую жизнь. Молодая Альма не должна была уходить. Ей исполнилось сорок лет, а душой она была моложе всех своих детей вместе взятых. Сила воли позволяла ей даже во время рака жить почти полноценной жизнью, потому что Альма плевала на боль и натягивала улыбку, чтобы поддержать детей в нужный момент, быть надежной опорой для Эрвина и не тревожить людей своими проблемами. Эрвин это тайно ненавидел — он мечтал, чтобы она рассказала обо всем, чтобы могла разделить груз своей боли, чтобы перестала притворяться. Но та угрожала ему расправой всякий раз, когда он, поссорившись с ней по этому поводу, уже хотел было пойти и выложить всю правду живущим своей обычной жизнью детишкам. Внутренний Эрвин всё ещё не понимал, что происходит — слишком много всего навалилось, и он не успевал обработать информацию. Эрвин сталкивался со смертью, знал, как это больно. Ему хорошо было известно щемящее чувство в груди, когда смотришь на фотографии людей, которых уже нет в живых, но Альма… Альма была его женой. Они шли столько лет бок о бок, помогая друг другу лечить душевные раны, радуясь успехам детей, беззаботно болтая на кухне или ругаясь в общей спальне. Эрвин нуждался в Альме, а она собиралась уйти, оставляя его с дырой в сердце. Больше всего на свете он ненавидел несправедливость. Словно справедливость — не понятие из разряда утопии. — Мне так страшно, — говорила она сдавленно, и её щеки, побледневшие ещё больше за последние недели, моментально увлажнились из-за скатывающихся по ним дорожек слез. — Мне так страшно, страшно, страшно… Мне тоже страшно, Альма. Я не знаю, как жить без тебя. Он не сказал ей ни слова, потянувшись к бледным губам и поцеловав их с таким отчаянным желанием, словно они снова стали двадцатилетними. Останься ещё немного, Альма. Будь моей головной болью дальше, но не оставляй меня. Одиноким. Разбитым. Никому ненужным. — Помнишь, Эрвин, как твоя мама угостила меня вишнёвым пирогом на нашей первой встрече? Она тогда сказала, что ты только ягодки от косточек освобождал. Ты с тех пор совсем не изменился, — напомнила она, когда Эрвин оторвался от ее губ, — такой же дурак… Он улыбался ей, боясь показать случайно, что душе его тяжело и мучительно, что его тревожит будущее, ожидающее их детей, что он ощущает сейчас животный, болезненный страх. Она улыбалась добрые десять лет, делая вид, что не замечает холода в глазах мужа. Он улыбался, скрывая обиду на женщину, которую любил когда-то больше всего мира, потому что она никогда не могла дать ему того, в чем Эрвин так нуждался. — Угощение миссис Смит сильно ободрило меня. Она назвала меня солнышком… родная мама никогда не называла меня солнышком. Мне хотелось расплакаться ей прямо в плечо. Я тогда даже не подозревала, что стану миссис Смит когда-нибудь. Но ваш дом ощущался иначе. У нас веяло холодом. Мама часто плакала. Миссис Смит же всегда улыбалась. Даже её блюда были пропитаны любовью. Я тогда решила, что тоже стану улыбаться, пусть мне и очень больно. Твоя мама была для меня примером, которого мне не хватало в детстве. Навещай её почаще, Эрвин. После смерти мужа Мирна Смит переехала жить к своей сестре, как они мечтали с самого детства. Эрвин каждый месяц отправлял маме кучу денег, и та спускала их на видеоигры, бары, дорогущую еду и услуги массажистов. Он действительно редко навещал маму, будучи спокойным, что та не одна, но детей к бабушке исправно отправлял каждые каникулы — они возвращались на пять килограмм тяжелее, чем были, и знали на пятьдесят матов больше. Мама сильно изменилась с возрастом — наконец, дала волю своей теневой стороне, не притворяясь чрезмерно вежливой и хорошей. Это был черёд Эрвина гордиться мамой. — Помнишь наш первый секс, Эрвин? — Ты у меня как всегда королева неожиданности, — подметил удивленный альфа. — Помню. Я никогда не спал с такой… горячей женщиной раньше. — Леви горячее меня. «Не смущайся. Не смей показать ей, что твоё сердце бьется быстрее, когда кто-то упоминает Леви. Держи себя в руках», — умолял себя Эрвин. — Не надо об этом, Альма. Альма предприняла попытку засмеяться, но у неё не шибко получилось — Эрвин удивлялся, что ей хватает сил разговаривать, потому что руки Альмы тревожно похолодели и посинели. Он понимал, что это значит. Скоро мир лишится сияющей звёздочки, освещающей всё на своём пути. Эрвин не знал, что он будет делать дальше. Возвращаться в дом, где родные дети возненавидят его. Наблюдать за социальными сетями своего Истинного, с которым у него ничего не выйдет. Жизни Эрвина, полной обязательств, дедлайнов и всевозможных дел, придавали смысл только те, кто дарил ему любовь. Армин, приходивший к нему в кабинет по вечерам, чтобы обсудить книги, Хистория, обнимавшая папу всякий раз, когда они увидят друг друга, Эрен, показывающий наброски своих картин. Эрвин гордился, что видел их первее Микасы. Его мрачные размышления прервал стук в дверь палаты. Эрвин мягко опустил руку жены и бросился посмотреть, кого принесло. Леви Аккерман, заполнивший своим ярким запахом все пространство, стоял прямо перед ним с нечитаемым выражением лица. Дыши, Эрвин. Вдох и выдох. Это совсем несложно. Несложно видеть его, обворожительного в своей холодной красоте, одетого в тотал блэк (как всегда), терпеть мерзкий шелест бабочек в животе, тайно наблюдать за тем, как изящно двигается подтянутое тело и осознавать, что он думает о том, как раствориться в Леви, когда его жена умирает. «Я просто мусор», — подумал Эрвин, возвращая свои мысли к супруге. Сейчас только она имела значение. — Леви, ты пришёл, я так рада! Лицо Альмы немного оживилось, и она заулыбалась ярче прежнего, завидев несостоявшегося свата. Ком подступил к горлу — Эрвин мечтал продлить жизнь Альмы до свадьбы Хистории. — Злодейка судьба, дорогой Леви, — говорила она полушёпотом. — У нас не вышло породниться. — Не тратьте силы на разговоры, — ответил Аккерман. Он выглядел мрачнее, чем обычно. Под тёмными глазами залегли синяки, его волосы были взъерошены, а рубашка помялась. Белое пятно на груди напоминало след от муки. Испачканный Леви — зрелище не из привычных, обычно он одет с иголочки, а рубашки идеально выглажены. Он ведь владелец клининговой компании, в конце концов. «Кажется, я отвлёк его от готовки», — подумал Эрвин, представив Леви в милом фартучке с зайчиками и внутренне улыбнувшись. Каково это, интересно — видеть домашнего Леви в смешном фартуке, ворчащего по утрам, готовящего для него завтрак? — Простите за мой внешний вид, — сказал Леви, очевидно поймавший на себе оценивающий взгляд Истинного. — Я выехал сразу же, как только мистер Смит позвонил. Не успел привести себя в порядок. Не оправдывайся, Леви. Ты будешь замечательным, даже если наденешь мешок из-под картошки. — За Хисторию я спокойна. Имир хорошая девушка, — женщина шумно откашлялась. — Пускай бережёт ее от импульсивных поступков. Это было чертовски тяжело — слушать предсмертные наставления жены, едва шепчущей слова, перескакивающей от одной темы к другой, несвязно говорящей. Палата пахла отчаянием, а свежие нарциссы, которые Эрвин поставил в вазу только утром, сейчас отдавали гнилью безнадежности. — Милый, подойди, — она слабо пошевелила рукой, изобразив приглашающий жест. Смит послушался, нервным шагом приблизившись к Альме. Тогда одна её холодная рука коснулась его, а вторая схватилась за Леви. Даже предсмертная Альма оставалась собой — женщина соединила их руки, и Эрвин был готов поклясться, что по всему его телу прошёл разряд тока, ведь тогда он впервые коснулся своего Истинного, и это чувство было несравнимо ни с чем. Будто всё шло, как надо. — Позаботьтесь друг о друге, — сказала она. Эрвин не смотрел тогда на Леви. Эти мучительно сладкие минуты прикосновения к тёплой ладони желанного омеги, хрупкая иллюзия близости с ним действовала упоительно — кажется, Эрвин забыл, как дышать. — Мне нужно попить воды, — голос Леви снова приобрёл стальные нотки, и он неторопливо вырвал пальцы из эрвиновских. Эрвин чувствовал, как Леви нервничал. Всё вокруг пропиталось беспощадным запахом мяты. Не хотелось оставлять его одного в этот момент, и тогда Эрвин мягко сказал жене, что проверит, в порядке ли Аккерман (это являлось абсолютной правдой, не считая томного чувства внутри, заставляющего Смита идти за своим омегой, когда тому плохо). — Будьте с ней снисходительны, Леви, — попросил Эрвин, встретившись с ним в коридоре, — она не со зла. — Не хочу давать ей ложных надежд. И тебе не следует, — посоветовал омега, обнаруженный с пластиковым стаканчиком в руках. «Разве это не ты, Эрвин, говорил ему, что ты не предатель, что ничего между вами быть не может, что нужно быть верным до самого конца, а сейчас разъедаешь себя изнутри, сгораешь дотла, когда он обозначает свои границы, потому что устал от мерзкого поведения всех вокруг?» — спорил Эрвин сам с собой. Это звучало так, словно Леви сунул его в гроб и забил гвоздями. Он, конечно, не поверил тому показательному безразличию, которое Леви пытался изобразить. Истинность позволяла ощущать все оттенки чувств омеги, и альфа нагло этим пользовался, различая в запахе Аккермана тоску, волнение и уныние. Когда они вернулись в палату, Альма уже спала. Душа разрывалась от наблюдения за тем, как жена впала в сон за какие-то пару минут, которые он отсутствовал. Леви сел на стул рядом с кроватью, смотря на лишённую чувств Альму, похожую сейчас на кошку — они тоже спали, дыша совсем незаметно, и Эрвину захотелось прижаться к её груди, услышать спасительный стук сердца и успокоиться… хотя бы ненадолго. — Леви, я могу попросить вас выполнить одну просьбу? — спросил Эрвин, когда прошёл час с тех пор, как они сидели в безмолвной палате, где слышались лишь капли дождя, стучащие за окном и редкие покашливания женщины. Леви кротко кивнул. — Загляните к нам домой. Хочу удостовериться, что Хистория с Армином в порядке и не переругались из-за готовки, как в прошлый раз, когда оставались одни. Они сожгли любимую сковородку Альмы в тот день. — Зная характер вашей супруги, я не удивлюсь, если она похоронила её. — На заднем дворе, неподалёку от апельсинового дерева, — признался Эрвин.

***

В доме Смитов Леви встретила Хистория, одетая в длинное платье цвета морской пены, с завитыми на концах волосами и блестящими от теней взбудораженными глазами. Сейчас она напоминала свою маму даже сильнее, чем обычно. — Господин Аккерман! — Хистория вскинула брови, очевидно, не ожидая увидеть хмурого папу любимой на пороге своего дома в День Святого Валентина. — Входите! Не спросить, что его привело сюда и сразу же добродушно пригласить в дом — это точно дочь Альмы Смит. — Твой отец попросил меня проверить, как вы тут. Он задержится… в своей командировке. — Вот как! А мы с Имир собираемся гулять всю ночь напролёт! Вы ведь не скажете папе, да? Нам по восемнадцать, и я под присмотром своей альфы, что может пойти не так? Леви хотелось закатить глаза. Он не собирался жаловаться Эрвину — у него и так проблем хватает. — Не волнуйся. Я ничего не скажу. У Хистории в один миг появилось столько благодарности в глазах, что Леви думал, маленькая мисс Смит бросится к нему в объятия. — Спасибо Вам большое! — Хистория действительно свершила задуманное — тонкие руки девушки осторожно обвили его. — Пойдёмте в гостиную, я принесу вам чаю! Имир говорила, что вы о-очень любите чай! Папа с каждой своей командировки привозит маме пару упаковок чая. У нас есть шкафчик, специально отведённый для этого! Леви пошёл с Хисторией, наблюдая за тем, сколько радости сейчас на лице этой вчера ещё девочки, ничего не подозревающей, чистой и светлой. Она одета, как нимфа из античных мифов, собирается провести всю ночь со своей любимой, жизнь кажется ей великолепной. Но совсем скоро… всё для Хистории может измениться. И Леви сочувствовал этой непосредственной юности, которой предстоит раствориться, когда Хистория узнает, что жизнь бывает жестокой. — Мистер Аккерман, какой чай вы хотите? Я принесу вам всё, что есть, и вы выберете, как идея? — Зелёный, Хистория. Просто зелёный чай. — Зелёный и всё? — Хистория сложила руки на груди, смотря на Леви с легким разочарованием во взгляде — кажется, он лишил девушку возможности похвастаться. — Это скучно, мистер Аккерман! Знаете, если вы перестанете пробовать что-то новое, не заметите, как превратитесь в дряхлого старика! Наглости этой девушке было не занимать! Разумеется, Леви понимал, что она провоцирует его, склоняя к выбору чая, который окажется похожим на ослиную мочу. Но трогать тему возраста — это запрещённый приём! — Я, вообще-то, моложе твоих родителей. — Нет никого, кто был бы моложе моей мамы, — Хистория самодовольно улыбнулась, и её лицо стало радостнее прежнего, — даже когда моей маме исполнится восемьдесят лет, она будет самой молодой на свете! Леви захотелось потрепать этого ребёнка по волосам, потому что сейчас она показалась ему очень милой. Ему сразу вспомнилось, как при первой встрече Хистория накричала на него, стремясь защитить свою Истинную. Это было очень хорошо — Леви её поступок оценил и записал в список достоинств Хистории «защищать дорогих людей с пеной у рта». — Ладно, неси мне всё, я выберу. У Хистории в глазах заискрил блеск победителя. Самодовольная улыбка тронула её розовые губы. Леви подумал, что Хистория — дурочка. Между тем, запах, которым тут был заполнен каждый миллиметр, больше не получалось игнорировать. Диван, на котором он сидел, телевизор, расположенный на стене, рамки, поставленные на каждой полочке большого стеллажа, папоротники рядом с ними и даже стены. Эрвин Смит здесь жил в каждой вещи. Это угнетало. Пока с кухни донёсся звук упавшей Хистории и её поспешное «Я в порядке!», Леви воспользовался моментом и решил рассмотреть фотографии поближе. На одной из них — совсем молодые Эрвин и Альма, он — в свадебном смокинге, она — в белом подвенечном платье и с цветами в волосах. Смотрят с кусочка бумаги счастливые и прекрасные. Рядом с ней — фотокарточка с беременной Альмой, держащей на руках маленькую Хисторию. Её волнистые волосы мягкими локонами спадают на плечи. Она сонная и домашняя, но по-прежнему очаровательная. Леви бы сказал, что Альма там — само воплощение жизни, женщины, познавшей то, что сексисты называют «счастьем омеги». На верхней полке — рамочка с изображением Эрвина и Альмы на пляже. Она в золотистом раздельном купальнике, а он… нет… Леви ведь не мог засмущаться от тела альфы в свои-то тридцать семь? Он ведь не настолько безнадёжен? Тело Эрвина можно было сравнить с греческой скульптурой… его торс, полный кубиков, накаченная грудь, широкие плечи и… о боже… его плавки, намокшие после купания в море… он что, огромный во всех местах? Леви быстро сел на своё место, не в силах больше рассматривать всё, что Альма Смит у него когда-то украла. Даже смущение осталось позади, когда он в очередной раз осознал, что эта сахарная жизнь с фотокарточек, заботливо сложенных Альмой Смит в красивые рамочки, могла принадлежать ему. Она называла Эрвина своим мужем много лет подряд и даже не подозревала, как сильно ей повезло. — Простите меня, я такая неуклюжая! — смущенно улыбалась Хистория, вернувшаяся в гостиную. Девушка держала в руках большую белую коробку, которую тут же открыла и поднесла к Леви. — Это всё — чай, мистер Аккерман! О боже! Тут, кажется, был не один десяток упаковок разного цвета, небрежно брошенных, даже не сложенных должным образом. У Леви в сердце защемило — такое хамское отношение к чаю… — У Вас глаза разбегаются, мистер Аккерман, — заметила вездесущая Хистория, нацепившая эту свою раздражающую ухмылочку, кажется, на весь день, — выбирайте скорее! Имир меня снова поругает… — За что? — За то, что издеваюсь над её папой. Вот же противная девчонка! Леви стал шариться активнее, но ни одно из названий чая не внушало доверия. Кажется, Альма Смит обожает экзотические штуки, но Леви уж точно не хотел проснуться с опухшим прыщавым лицом на следующий день. — Этот кажется не таким опасным, — заметил Леви, передав Хистории бежевую упаковку с рисунком уродливых фиолетовых цветов. — Страстоцвет, — воодушевленно прочитала название Хистория. — Хороший выбор, мистер Аккерман! Маленький ураган по имени Хистория Смит испарился с нужной упаковкой. Через пять минут он, впрочем, вернулся — Хистория принесла поднос с изящной белой чашкой из красивого сервиза, рядом — хрустальная сахарница и два блюдца — одно с печеньями в форме ракушки (кажется, их испекли дома), другое с шоколадными конфетами. Она положила его на журнальный столик у дивана. — Можете включить телевизор, если хотите, — предложила гостеприимная девушка, взявшая бежевую сумочку, лежавшую на кресле. — Мне уже пора. Если захотите что-то поесть, загляните в холодильник. У нас довольно много еды! Знаете, я сейчас учусь готовить, потому что скоро мне жениться, а я хорошо готовлю только пару блюд из курицы… Ну вот, началось. Такая же болтливая, как Имир. — Иди уже, — поторопил ее Леви, но вдруг вспомнил, что второго ребенка, вообще-то, нигде не видно. — Постой, где Армин? Хистория удручённо опустила глаза. — Он недавно начал принимать антидепрессанты. Есть побочные действия, в целом безвредные, но теперь… Армин спит больше, чем раньше. Может уснуть в пять или шесть часов вечера, а проснуться только утром. Вот и сейчас уснул. Ничего себе, один из детей Альмы имеет проблемы с психикой? Наивный Леви думал, что всё спокойно в датском королевстве, но оказывается, и на солнце есть пятна. — Понятно, — не стал расспрашивать Леви, не желая прослыть беспардонным. — Тебе стоит поспешить. Как мне закрыть дверь, когда буду уходить? — Позвоните мне. У нас есть система дистанционного управления. — Хорошо. Спасибо за чай. Хистория улыбнулась своей фирменной сияющей улыбочкой напоследок и ушла. Леви снова посмотрел на принесённый поднос. Он, несмотря на всеобщее мнение, обожал сладости, поэтому взял соблазнительную конфету. Вкусно… внутри оказался фундук. Леви подумал, что о таких вещах следует предупреждать, потому что аллергия на орехи — не редкость. Мелочь, а может убить. Он, на самом деле, не понимал, почему так стремится заполнить свой мозг разной ерундой. Все душевные раны почему-то разнылись именно сейчас — Альма Смит истязалась в предсмертных муках, а он сидел в её доме, едва не плача от зависти. Чему Леви завидовал? Короткой жизни? Потере Истинного в юном возрасте? Жизни с осознанием, что твой муж тебя не любит и не хочет? Но Леви не мог сказать себе что-то не чувствовать. Пытался всё это время, но стало только хуже. Подавленные чувства разрастаются до размеров гигантского снежного кома, который однажды задавит. Пусть совесть и грызла изнутри (он не мог простить себе, что чувствует зависть к умирающей женщине), но бежать ему было некуда. Эта комната, где он сейчас сидит… в ней, наверное, многое произошло. Совсем как у Леви дома, где каждый уголок навевал воспоминания. Здесь Альма с Эрвином жили и любили. И от осознания становилось непосильно тошно. Леви отхлебнул чая, закрыв глаза. Его нос втянул воздуха. Еще не выветренный запах Истинного заполнил легкие. Но ему хотелось больше. Больше запаха Эрвина Смита. Больше Эрвина Смита. Срастись с Эрвином Смитом. Стать его сутью. Их жизнь с Альмой, эти приторные фотографии… то, как он с ней обращается… как называет её милой и дорогой… Если бы я только мог заключить сделку с Богом, чтобы поменяться с тобой местами, Альма. Леви не заметил, как опустошил чашку за своими размышлениями. Ему следовало тут же встать с дивана и уйти из дома, приносящего ему столько страданий одним своим существованием, но взгляд зацепился за синюю рубашку, висящую на спинке стула, прилагавшегося к праздничному столу на двенадцать персон. На первый взгляд… она показалась Леви слишком большой, чтобы её носили Альма, Армин и уж тем более Хистория. Не может быть… Леви встал, подошел ближе, жадно схватил её. Она пахла Эрвином, как ничто другое в этом доме. Леви сел обратно, прижал рубашку к себе и вдохнул. Ему было так блядски хорошо. Рубашка чужого мужа? Мужа умирающей женщины? Сейчас ничего не имело значения. «Насрать», — подумал Леви. Я хочу быть таким пиздецки счастливым хотя бы на пару мгновений своей жизни. Почему-то стало клонить в сон, пусть Леви не привык ложиться так рано. Глаза слипались, а тело стало ватным. Что это с ним? Совсем расчувствовался от одной только эрвиновской рубашки? Но даже внутренний критик не смог привести его в чувства. Он обещал себе, что приляжет только на время, пять минуточек полежит в обнимку с одеждой своего Истинного, но не заметил, как вдруг бессовестно, беззастенчиво уснул. И спал бы он так до самого утра, не разбуди его звонок Эрвина в три часа ночи. — Если бы я только… мог поменяться с ней местами, — говорил дрожащий голос Эрвина. Альмы не стало почти в День Святого Валентина. И было целых два человека, хотевших занять её место, но по совершенно разным причинам.