и даже сейчас ты меня предашь?
Зима медленно сходила с апельсиновых гор, облизывала снегом небольшой город у подножья и его порт. В начале февраля Микасе исполнилось восемнадцать лет, а в конце просветлело чёрное море. Госпожа Кацуми сказала, что это хороший знак перед обрядом. Как и говорила Чоу Тиба, никто из японцев не хотел становиться данной — все кое-как сводили концы с концами. Зажиточные люди, которые могли бы оплатить долг майко, не задерживались здесь. Все уезжали в большие города, чтобы заработать больше. — Нелёгкая доля выпала на твою судьбу, — прошептала Кацуми за очередной партией в маджонг. Это была её любимая игра. — Будь ты рождена на год позже, нашёлся бы хороший покровитель. А сейчас… — А сейчас я — белая подстилка? Удивлённая такой резкости, Кацуми вскинула глаза и замерла. Микаса стала грубее. Окейа пыталась душить в ней её фривольность, но всё их усердие с приближением мидзуагэ треснуло, как корка на речном льду. И всё из-за американского солдата! Многие из тех, кто жил у Чоу Тибы, видел, как много и как часто была Микаса у него в порту. Грязные сплетни, словно лоза, поросли вокруг них, оскорбляя майко: и женщины, и мужчины называли её порченной и обещали ей судьбу юдзё, которой она очень боялась; а вокруг неё все боялись говорить об этом вслух. И так, в безмолвном отвращении, Микаса стала ближе к Дзукари, объединившей её с Леви одной непростой тайной — Аккерман. — Цени свою судьбу, Микаса, — бормотал Леви, сидя с ней на остывших ящиках. — В непростом японском мире тебе, неяпонке, очень повезло. — Мы с Вами часто говорим об этом. Жить, как японка, мне уже не нравится. И даже мечты матери не могли заставить её передумать. Становясь ближе к нему, мрачному и нелюдимому, Микаса становилась ближе к противоположному далёкому берегу, где не осталось места предрассудкам. Когда февраль подошёл к своему концу, и наступил не менее холодный март, перемены впитались в её смешанную кровь: она уже понимала какие-то «американские» слова и желала знать об отце больше, чтобы стать с ним ближе. Мать во снах больше не плакала, только стояла в стылой воде по самые щиколотки и загадочно гоняла воду синими пальцами. Вскоре, снег сошёл совсем. Яркое рыжие солнце грело камни на оживлённых рыночных улицах. Японцы смирились с существованием оккупантов и стали на них зарабатывать: в своих лавках они баснословно поднимали цены на выпивку, на сигареты и мясо, хотя раньше отказывали им в обслуживании. — Вот увидишь, десяток, два, и Япония станет проще, — утешал её Леви, когда они прогуливались туда-сюда по оживлённому перекрёстку. — Не переживай, тебя здесь примут. Говорить с ним о мидзуагэ было страшно. Обряд настигнет её через две недели, а не через десяток или два. Стараясь получить всё, что было запрещено, она стала американцам подругой: она ходила в порт, но не за едой, а за весельем. Она танцевала с солдатами на пристани и играла им на сямисэне, который таскала с собой из дому. Кровь её отца закипела в её жилах, приветствуя родное, и это родное отзывалось ей так же ярко — американцы ухаживали за ней, снимали перед ней шапки и кланялись ей, когда Леви приводил её. Они восхищались её образованием и учили курить. — Ты становишься чужой, — прошептала Кацуми, когда они выбирали ткань для её кимоно к мидзуагэ. — Я чувствую перемены. Ты стала совсем другой. — Мне нравится это, — Микаса подняла лоскут, расшитый золотыми журавлями и солнцем. Ткань была огненно-красной, как пожар в сухом лесу. — Давай купим? — Ты разбиваешь мне сердце. И сердце своей матери. Девушка была неумолима. Она верила, что избежит этого, что станет американкой и оставит здесь всё, даже красивую ткань с журавлями, чтобы выйти на далёкий берег с ним под руку. Непонятно, как и с чем пришла любовь в её сердце: в Дзукари или позже? Или на холме? Она увидела в Леви свой шанс, но увидел ли он его в ней?***
Прошла неделя и четыре дня, и за это время в Японию пришла весна. Ветра были всё ещё холодными, но солнце отогревало землю. В порт прибыло ещё большее количество людей, и город был захвачен шумом. Стоило открыть окна, и поток из голосов, прибывших из-за моря, заполнял всю комнату. Эта речь была знакома Микасе. Она отвлекалась на неё, расцветая, как цветник. Замечая это, Кацуми белела. Её воспитанница больше не принадлежала этому миру. — Подумай хорошо, кому ты вручишь своё икубо, — наставляла она её, пытаясь вернуть. — И это должен быть не американец. — Я уже решила, — Микаса завернула пирожное в бумагу. — Я понесу его в порт. Я подарю его хорошему человеку. — Микаса… — Кацуми тяжело выдохнула, словно вынырнула из тёмных вод. У неё дрожал голос и губы. — Я не стану останавливать тебя. Но пообещай мне, что будешь счастливой. Жаль, что счастье для неё слишком далеко и недостижимо.я тебя предам.