я тебя предам.
Он вышел, когда солнце поднялось высоко над городом и раскрасило его в рыжий. Спускаясь с холма, он видел цитрусовое море вместо заснеженных улиц, разглядывал плоские крыши с кружевом дыма и искал глазами низкую окейю Чоу Тибы. Он бы ни за что туда не пошёл и не пойдёт, потому что всё, что его терзало — обыкновенные любопытство и несправедливость. Он, сын еврейской проститутки, родился в менее консервативном месте и был недостоин звания «человек», а она? А она просыпалась в холодной комнате и с закрытыми глазами слушала, как кто-то возит тлеющие угли кочергой. Ей всю ночь снилась опечаленная мама, которую уносит в море на шаткой лодке. «Микаса!» — кричала она и плакала: «Хватайся за верёвку! Хватайся!». Скользкий канат от лодки никак не хотел ложиться в руки девушки.***
Дни становились короче, ночи — чернее. Жадное море бурлило и рычало, как дикий зверь; а суровые ветра хлестали город, сотрясая крыши. Это была необузданная зима. Её из-за горизонта принесли американцы. Микаса, скользя, куталась в накидку и шагала по узкой дороге, растирая замёрзшие щёки. Сны с матерью беспокоили её: женщина снилась почти постоянно, и в каждом последующем сне становилась громче — начинала истерику. «Быть может, она злится, что ты отдаляешься от неё?», — предположила Кацуми, выслушав ученицу: «Ты почти не навещаешь её, совсем о ней не думаешь». После партии в маджонг она открыла свой сонник и прочитала: лодка и море сулят много работы, а неспокойная мать снится к пренебрежению своими обязанностями, к неверно выбранному пути. — Я усердно работаю, наставница. — прошептала Микаса. — Учусь и днём, и ночью. Моя мать должна гордиться мной. — Быть может, но истину знает только твоё сердце. — женщина легонько прикоснулась к её груди веером. — Оно знает, о чём я. Майко побелела, став такой же, как снег под окнами их дома. Это всё из-за дома на холме и человека, которого она там встретила. Кацуми, рассмеявшись, разложила фишки, и они начали игру заново. А на следующее утро, ещё более холодное, Микаса отправилась к железнодорожной станции, чтобы добраться до деревни Дзукари, где она родилась и где были похоронены её родители. Нужно было задобрить мать щедрыми подарками, помолиться, поставить для неё сладкие благовония и попросить у неё благословения. В это же самое время на тот же самый поезд садился Леви, одетый в вельветовый костюм и тёплое пальто. С собой у него была только свежая газета. Дело в том, что Дзукари — поселение хафу. И там он впервые познакомился с Фарланом — сыном француза и японской аристократки, которая спустилась до юдзё после его рождения. Их многое связывало, и он бы хотел навестить его спустя очень много времени. Сняв пальто, Леви прошёл по тёплому и почти пустому вагону, ища пустую лавку. Его окликнул негромкий голос девушки. Это была хафу. Она была холодно одета и мелко дрожала. Её лицо искусал режущий ветер, нарумянив её щёки и острый нос. Несмотря на то, что она была без грима, он сразу её узнал и, постояв немного, нерешительно сел напротив девушки. — Здравствуйте, — сказала она, сложила руки на своих коленях. — Здравствуй, юная майко. Куда ты едешь? — К своей матери. Помолчав, Микаса вздохнула и нерешительно продолжила: — Вы не заходили в окейю. — Я редко выхожу на улицу. Американцев недолюбливают. — А Вы, разве, американец? Серые глаза девушки стали немного уже. Леви это не понравилось. Он осадил девушку терпеливым жестом руки, прося её не разговаривать об этом. Не станет он болтать с какой-то незнакомой ему японкой о том, кто он и кто его родняя тебя предам.