Ночь была неспокойная: чёрное небо ревело, словно монстр с распоротым брюхом. Время от времени яркие вспышки окрашивали горизонт лиловыми мазками, оттеняя его от тёмного моря. Утро было приветливее: дождь прошёл, за собой оставил густой туман, жующий невысокие дома. Пять шагов — и ты растворяешься в молоке. А ещё было очень тихо. Настолько тихо, что эта тишина оглушала его.
Сырая дорога чавкала под каждым шагом. Два солдата спускались из города к порту. Вдоль их пути выстраивалась очередь из прилавков с рисом, рыбой и чаем. Чай славный, но нужен табак и хорошее саке, чтобы угостить им женщину из окейи — высокую серую гейшу.
— Она была добра к нам, мы должны сделать что-то для неё, — объяснил тот, что выше. — Хорошее саке — отличный подарок.
Завернув за угол, они попали на новую улицу. Фонари, ускользающие вдаль ровной полосой, издали напоминали призрачные силуэты. Впереди ярким светом горела торговая лавка. Пропал запах рыбы.
— Ты иди за саке, а я за табаком, — второй солдат остановился у покосившейся лестницы. — Потом на завтрак.
немыслимые дети,
прошедшие войну,
Утро сырое, зябкое. Леви шагал вдоль пустой улицы. В отдали гудел собачий лай. Он зашёл в один магазин, нашёл одну палатку и две каких-то лавки, и везде одно и то же — дерьмо. Либо дорого. Без табака можно обойтись, но всё равно обидно — много времени потратил. Постояв у яркой вывески, Леви немного подумал, затем повернулся в сторону рынка. Огни становились всё ярче, шума всё больше.
***
В 1914м было настолько хуёво, что богатая образованная женщина стала шлюхой для матросов. Прожившая свою юность в тепле и сытости, она не продержалась долго и умерла. Леви остался с дядей. Своего отца он не знал, как и мать, потому что был слишком мал. Побольше о ней он узнал, когда стал старше — пьяный Кенни ему рассказал, как её забили камнями ревнивые жёны. «Женщины опасны. Они чертовски красивы, они знают об этом, этим и пользуются», — говорил он: «А ещё они невменяемы, и ими управляет их злость». Слушая его, он представлял, как какая-то бабка размахивается булыжником в сторону его хрупкой матери.
Леви
Аккерман сделал пару шагов от палатки, встал на углу здания. Его пальцы пальцы почернели от табака, пока он крутил себе сигарету. Закурив, он немного постоял, чтобы передохнули ноги, и хотел уйти, но его отвлёк неразборчивый женский голос, утопающий в мужском гомоне. Воспоминания о матери повели его туда, в тот чёрный переулок. Там была
она.
— Эй, эй, не прыгай, — тощий человек развёл руками, останавливая высокую тень. Та металась из угла в угол. — Я тебя не обижу.
— Ты чего? Я тебя не понимаю! — прошептал мужчина рядом с ним. — Мы тебя до дома проведем…
Им под ноги посыпались рыжие миканы. Такие же рыжие, как фонарные столбы, свет которых не доходил до этого закоулка. Здешняя чернота могла скрыть их, и только пищащая японка могла бы послужить доказательством. Если её, конечно, не обмоют или хотя бы не вытрут.
— Ты мне уже надоела…
Липкие руки схватили девушку за локти. Один из мужчин подмял её под себя, вжал грудью в груду деревянных ящиков и задрал её кимоно. Она громко закричала. Из-за этого второй начал быстро расстёгивать свой ремень.
— Тише, тише, сейчас достану…
Она лепетала что-то, громко и много, и крутилась, крутилась, крутилась, как заведённая. Крупному мужику приходилось заламывать ей руки, чтобы утихомирить её, но она не сдавалась и билась, как птица, пиная под ногами мусор и цитрусы. Весь подол её кимоно был забрызган жидкой грязью. Когда оба приспустили штаны, их окликнули издалека:
— Чё за хуйня?
Японка завизжала. Ей зажали рот и нос грубыми пальцами.
— Всё в порядке, кэп. Девочку сняли…
Леви приблизился к силуэтам, увидел сослуживцев. Оба жались к стене, оба были пьяны и без штанов. Под одним из них была девушка — высокая худая японка с растрёпанными волосами и белым, белым как снег лицом. Её кимоно подвязывал золотой длинный пояс с узлом за спиной.
— Обычная юдзё. , — продолжил объяснятся солдат. — Мы ей деньги пихали, она не берёт.
— Потому что это гейша, блядь, кретины! — взревел Леви. — Быстро отпусти японку!
Едва Леви наклонился, чтобы поднять кирпич, мужики отпустили девушку. Та, путаясь в своей одежде, едва не взлетела — бросилась прочь так быстро, что никто,
наверное, не успел разглядеть её лица. Микаса не поняла и слова, не знала, что сделает третий. Она просто неслась по серой улице в сторону окейи, чувствуя, как всё в груди горит. Что скажут другие, когда узнают?! Лучше не говорить, лучше не говорить, лучше не говорить! Белые мухи одна за другой сыпались ей на чёрную макушку, на дрожащие плечи, на бесконечную дорогу перед ней, выбеливая хмурый город. Пошёл первый снег.
мы падаем в снежок,
и на твой щеке
нецелованный…
— Леви, почему так долго? — Эрвин встал со скамьи. В руках у него была бутылка, завёрнутая в шершавую бумагу. — Я уж думал, что ты потерялся... Леви, ты где руки разбил?
от ветра ожог.
