Посреди ночи просто позови меня

Юске ***спустя четыре месяца*** Соль. Прохладной свежестью в прогретом солнцем за день воздухе. Вкусом моря на пересохших губах и белыми кристаллами на чёрных ресницах, пока смотрит вдаль почти не мигая. В его тусклом и уставшем взгляде оживает любопытство, когда видит широкий размах белых крыльев над синей водной гладью. Сопротивление мощному ветру кажется бессмысленным и альбатрос просто смиренно принимает волю стихии, подчиняясь чужой силе и балансируя на воздушных потоках под белоснежными крыльями. И столько гордости и величия в этой одинокой птице, что влюбляется лишь только один раз в жизни. Верность. Семье и обещаниям данным когда-то давно. В прошлой жизни, которую он уже почти не помнит. Все что было когда-то будто бы случилось не с ним. Но воспоминания до сих пор смотрят на него с потертого глянца старых фотографий его же улыбающимися глазами. Так странно. Время бежит сквозь пальцы и его не удержать, не ухватиться за хвост бегущего в вечность забытья события потрясшего твой внутренний мир и перевернувшим всё с ног на голову. Не остановиться в конкретном моменте и не пережить его заново. Никогда больше. Теперь только отпускать. Разжимать кулаки и расслаблять длинные пальцы, сквозь которые течёт время, подобно песку. И только близкие люди рядом. Те, кто остаётся с тобой несмотря ни на что. Кто борется за тебя даже тогда, когда тебе самому уже плевать. Ему повезло. Благодарность. Он должен быть благодарен. Сколько раз просил прощения? Виной съедаемый за всё, что успел натворить с собой и другими. Раскаивается и не забывает ни на минуту. Если бы только мог забыть, но память та ещё сука. Она напоминает на каждом шаге о малейшем неверно принятом решении и оплошности, совершенной сгоряча или по неопытности. И только Они молчат. Те, кто до сих пор рядом. Смотрят с пониманием в родных глазах, и прощают в который раз, готовые дать ему очередным авансом ещё сколько угодно шансов. Но ему более не требуется. Усвоил урок надёжно, крепко. Достаточно прожить его жизнь, чтобы научиться на своих же ошибках и натренировать достаточно силы воли, чтобы не вступать в одну и ту же реку дважды. Потому что тот единственный, чьё прощение важнее всего, никогда его не простит. Но парадокс в том, что в этой жизни только это для него и имеет хоть какое-то значение. Пустота. С которой он учится жить. Она поселилась у него в груди, окутала некогда живое сердце и замедлило его ритм. И только и остаётся, что принимать безропотно всё, что сыплет Судьба в раскрытые ладони. Жить правильно, чтобы не быть обузой для тех, кто поверил в то, что сможет. Примерив единожды образ, так похожий на него прежнего, носить эту маску почти не снимая. Пыль в глаза смотрящих на него украдкой с опаской и осторожностью. Такое обременительное беспокойство, к которому почти привык. И делать вдох лишь наполовину наполняя легкие, потому что до сих пор отзывается ноющей болью где-то в области солнечного сплетения. Потому что даже спустя столько лет он не может без Него дышать. Ему говорили он забудет, но он всё ещё помнит, как если бы это случилось вчера. И только маленькая детская рука в его широкой ладони напоминает ему о том, сколько времени прошло с тех пор на самом деле. — А это фто? — Макс или Маки, как его обычно называют близкие — маленькая копия своего отца Джона, всегда очень крепко держал Юске за руку своими маленькими пальчиками. — Это птица, — отвечает ему Юске и улыбается одной из тех самых немногочисленных теперь улыбок, в которых ещё чувствуется тепло. — Альбатрос. — Касиво. — Да. — Юке, дафай делаем фотьку для пап? И Юске исполняет просьбу малыша. Достаёт из заднего кармана джинс телефон и фотографирует белую птицу. Маки с серьёзным выражением на детском круглом личике проверяет результат и удовлетворительно кивает, тут же расплываясь в довольной улыбке. — Касивый Абатлос! — Погуляем ещё или вернёмся в дом? — Исё, — отвечает мальчик и выпускает его ладонь, чтобы протопать маленькими ножкам ближе к краю воды и попытаться догнать схлынувшую волну. — Хорошо. Только осторожно, малыш, не намочи сильно штаны, иначе твои родители будут очень недовольны. Ребёнок кричит ему в ответ что-то согласное и Юске широко улыбается на следующий за этим восторженный детский писк, когда Маки пытается убежать от медленно наползающей на песчаный берег небольшой волны. Ветер треплет Юске волосы и он рефлекторно пытается их пригладить и убрать упавшую длинную челку с лица. Его глаза полны сосредоточенного внимания пока он следит за своим крестником, а на губах блуждает расслабленная улыбка, которая делает черты его лица значительно мягче, делая похожим хоть и совсем немного на того прежнего мужчину, что почти всегда беззаботно улыбался и радовался каждому прожитому дню. — Юке! Ты видис? Сматли! — Маки восторженно вскрикивает и тычет указательным пальцем куда-то в сторону. Ещё мгновение и он пускается с места в неуверенный бег своими маленькими пухлыми ножками по мягкому, разгоряченному песку, чтобы что-то догнать. — Маки! — Юске окрикивает малыша и тоже двигается с места, ускоряя шаг, чтобы догнать неугомонного энерджайзера. Но одновременно с этим он прослеживает взглядом взятую ребёнком траекторию. Всматривается в идущий им навстречу силуэт, подсознательно пытаясь разглядеть в приближающемся человеке Алекса или Джона, но через какие-то доли секунды отчетливо осознаёт, что перед ним ни тот и ни другой. — А я тибя знаю! — самодовольно выкрикивает Маки деловито покачивая головой и хлопая в ладоши, пока мужчина, которому преградили путь, вынужден смерить его внимательным взглядом. — Знаешь? — с любопытством в голосе интересуется молодой человек и поднимает взгляд с ребёнка на остановившегося за его спиной в шагах пяти взрослого. — Да! Ты тот масик из тифона Юке. Плавда зе? — Маки оборачивается к побледневшему Юске за его спиной и в нетерпении спрашивает его ещё раз, — Ну скази ему, Юке! Сказать ему… Ему?! И понимание будто удар под дых, вышибает из лёгких остатки воздуха. Как? Почему? Это и правда Он?! Смотреть почти не мигая, пожирая гостя из прошлого жадным и полным внезапного страха взглядом. Устало надеяться, что это лишь игры ослабшего разума. А потом лихорадочно вспоминать, что слишком давно не употреблял что-то сильнее таблетки от головной боли и тут же отметать в сторону все свои первые предположения, которые бы давали трещину в достоверности увиденного миража. Нет, не мираж, а реальность. Наказание. Или награда за все пережитые им страдания? Вот только во взгляде напротив нет той радости от встречи, какую он надеялся когда-нибудь увидеть. Есть только такой же как у него страх и оцепенение от полной неожиданности. И ещё что-то… Еле уловимое, что тенью скользит в металлическом холоде стального омута. Подобно змее вынырнувшей на поверхность лишь на мгновение и снова спрятавшейся в своей глубокой, темной норе. И даже через миллион лет не смог бы не узнать эти любимые до боли серые глаза и губы, что разомкнулись, кажется, в немом приветствии. Или Он действительно что-то ему сказал, а Юске потрясённый его видом просто не слышит. Словно потеряв слух и дар речи он только и может, что дышать ртом и тупо пялиться на молодого мужчину напротив. Молодого мужчину, не школьника… Надо же. Они оба так сильно изменились и от них прежних действительно не осталось и следа. — Да, малыш, — наконец-то говорит Юске, только после того, как Маки решительно дергает его за руку, обхватив пятернёй указательней палец. — Ты прав, это тот самый мальчик. И последнее слово как катализатор, словно масло в огонь. Едкая улыбка на любимых губах, от которой вдруг становится так невыносимо горько. Но откуда-то берутся эти силы и Юске говорит уже новому Ему: — Привет, Итан. Итан Время не лечит, лечат таблетки и терапия. И в этом нет ничего сверхъестественного. Лечат затяжные, удручающие разговоры с сухоньким, похожим на сморчок доктором, в ходе которых тот с филигранной точностью цепляет и выуживает на поверхность все, что так отчаянно хочется забыть, вырвать из измученного сознания. Лечат выписанные крючковатым, широким почерком таблетки. По две перед едой, не запивать, три раза в сутки. И так в течение двух лет. У Итана даже где-то дома осталась валяться разноцветная коробочка-неделька, куда он складывал положенную на день дозу. Лечение оказалось успешным, больной идет на поправку, и если бы ему сейчас дали выписной эпикриз, то в графе «состояние при выписке» значилось всего одно короткое слово: «здоров». Человеку вводят вакцину, обеспечивая в организме появление приобретенного иммунитета к конкретному антигену. Итан свой укол получил в девятнадцать лет и перенес привитый вирус в крайней степени тяжести: жар, лихорадка и острая, раздирающая на части боль. Господи, из всех пляжей мира нужно было выбрать именно этот…. Смешно, если бы не было так жутко. С шелестом набежала ленивая, неторопливая волна, перевернула гальку, выхватила в луче солнца зеленый камешек бывшего стекла. Итан толкнул его большим пальцем и поднял голову. Теперь он может спокойно смотреть в чужое лицо, не вздрагивая от страха, не корчась от боли, не теряясь в незнании, что говорить. Четыре года назад не смог бы, и два года назад тоже, но с е й ч а с — м о ж е т. Эффект первого узнавания прошел, унося с собой короткий испуг и растерянность. Удивительно, как раньше сердце в груди замирало каждый раз при виде этого мужчины, и пульс учащался, и голова кружилась от сладкого волнения, а теперь нет ничего, кроме легкой досады и раздражения, потому что — неудобно. Эта встреча ему н е у д о б н а. Придется останавливаться и вступать в диалог. — Привет, Юске. Интересно, чтобы сделал тот, прошлый больной Итан? Истерично и нервно расхохотался? Убежал? Толкнул и начал сыпать обвинениями? Или растроганный и влюблённый бросился на шею, обливаясь слезами? О, прошлый Итан мог сделать все, что угодно. Прошлый Итан чуть не вышел в окно, когда сердце разрывалось от боли так, что казалось внутри биться больше нечему, а опомнился только в кабинете психотерапевта. Как тогда орал Рэй, с перекошенным от ужаса и беспокойства лицом, благим матом, не стесняясь в выражениях, тряс его за шкирку с такой силой, что мозги едва в кисель не превратились. Маменька вторила Рэю, только рыдала в три ручья и заламывала руки в бессилии, потому что боялась не успеть спасти угасающего сына. Глупый маленький Итан нашел восхитительный способ покончить разом со всем. Взрослый Итан слегка сморщил нос и передернул плечами — зачем только вспомнил. Впрочем, в нынешний момент это все не имело никакого значения, потому что подростковой наивности в Итане больше не было, он научился смотреть на мир по-новому, через призму рациональности и здорового скепсиса. — Если честно, не думал, что мы когда-нибудь ещё встретимся, — ласковое море пело свою песню, далекую и загадочную, приглашая опуститься в объятия тёплых волн, если бы Итан был трусом, он так бы и сделал, сбежал, нырнув с головой в пенящуюся воду. Но вместо этого он равнодушно пожал плечами и отвел отстраненный взгляд от кромки берега, где море врезалось в песок, чтобы спокойно посмотреть в темные, все еще хранившие удивление глаза. Раньше он искал в них свое отражение, сейчас не видел ничего, кроме черного зрачка и карей радужки. — Тибя зовут Итан, да? — ребенок, что был с Юске, вновь обратил на себя внимание, вызвав едва заметную тень пренебрежения на безучастном лице. Итан не любил детей. Шумные, назойливые, пускающие слюни, лезущие, куда не просят, вечно все ломающие и пачкающие, они не вызывали в нем ничего, кроме раздражения, и этот пацан исключением не стал. А видя, как к нему потянулась маленькая, пухлая ручка, отступил назад, но ответить не успел, потому что Юске вдруг зачем-то пояснил: — Это Макс, сын Алекса и Джона. Да хоть Леди Гаги и папы Римского, Итан не спрашивал, эта информация была ему абсолютно до лампочки, но сын так сын. И скажи Юске, что это его ребенок, реакция бы не изменилась. Такое странное спокойствие, будто он парит в сплошном вакууме, смирившись с неизбежностью происходящего. Ведь по-хорошему, им есть, что сказать друг другу, действительно есть, но слова прячутся за упрямо сомкнутыми губами и выгоревшими на солнце ресницами. Итан не хочет ничего говорить, не хочет слушать, не хочет вспоминать. Он хочет уйти, его ждут друзья и последний вечер на пляже перед завтрашним отлетом домой. Глупо это все и бессмысленно, а во рту привкус горечи, будто он целиком проглотил грейпфрут. Ведь не осталось давно ничего: ни обид, ни сожалений, ни ненависти. Какое страшное слово — безразличие. Итан засовывает руки в карманы шорт и вглядывается в дрожащий воздух позади Юске. Там кто-то смеется, с разбегу кидается в воду, брызгается, бросается мокрым песком. Там у людей своя жизнь, счастливая и не очень, и у Итана теперь своя жизнь, которая идет в противоположную от Юске сторону. Все-таки иногда важно правильно расставлять приоритеты, и Итан справедливо решает, что собственное психическое здоровье ему важнее прошлых чувств, обернувшихся путающейся по ветру горстью отсыревшего пепла. — Ну, я пойду. Он обходит Юске и вцепившегося в его руку ребенка, с наслаждением топит босые ступни в мокром песке, делает шаг, другой, третий, но ноги вязнут, как в трясине, бестолковое тело отказывается слушаться. Итан застывает без сил пошевелиться, не пройдя и пары метров. Как же легко разрушить, казалось бы, такое надёжное, незыблемое, безопасное всего лишь одной глупой встречей. Не стоило останавливаться, нужно было идти дальше, сделав вид, что не заметил, не увидел, не услышал. Итан беспомощно оглядывается, но море остаётся безучастным, волны все так же ласково касаются кожи, приглашая в свою игру, а где-то впереди беспорядочно снуют человеческие фигурки. Ничего не меняется, только с оглушающим грохотом в груди рушится ледяная броня, в которую он заковал своё сердце, и кривые осколки с наслаждением впиваются в оживающую плоть. А он не может уйти. Плюхается прямо в смеющиеся волны и обхватывает голову руками, не веря, что это правда происходит с ним. — Ты в порядке? Итан смотрит в чужие глаза и снова видит в них себя. Кажется, у его болезни случился рецидив.