Мягкие шаги

Едва закончились похороны Мастера Квай-Гона, едва потухли жадные языки пламени — костёр всё никак не хотел догорать, всё никак не хотел есть, будто ему тоже не хотелось принимать такую большую жертву, превращать плоть в серый песок, так непохожий на золотые дюны Татуина — как в аккуратно подстриженных волосах Энакина появилась падаванская косичка. Оби-Ван плела её тихо, молча, а Сила вокруг неё казалась тяжёлой и влажной, как тучи над Тидом. Падме сказала, что так бывает, когда небо никак не может разразиться слезами, хотя очень хочет, и что надо переждать, подождать, что или пойдёт ливень, или распогодится. Энакину не очень нравилось ждать. Ждать — это из вечера в вечер смотреть на звёзды после трудного дня, после брюзжания Ватто, и ждать джедаев, и ждать их стойко, с тихой верой в глазах, как мама, которая всю жизнь чего-то ждала, кого-то ждала. Она говорила, укладывая его спать, что пустыня не терпит спешки, и что суетливых пески и ветры всегда забирают первыми — за тще-сла-ви-е, какое сложное слово, за отчаяние, которое порождает бурю в сердце и в голове, — и что надо идти спокойно и ровно, оставляя следы, которые потом унесёт время, через час, день или неделю, чтобы не увязнуть, не испить слишком много, чтобы уберечься от страшной губительной жажды. Ждать — это мама, одинокая мама, совсем одна с этим противным, (но безопасным, безобидным) Ватто. Но Падме сказала, что для падаванов Мастер — это родитель или опекун; значит, Оби-Ван потеряла папу и обрела Энакина, и ей пока слишком больно и грустно, поэтому на её лице ни дождя, ни солнца, только тяжёлые печальные облака. Это ничего страшного, так он решил, а у самого на сердце песчаная буря, которая скребется в двери и глухо воет за ставнями. Мама жива. Несвободна, но жива. Там, в Мос Эйсли, выходит после трудного дня на улицу и смотрит на звёзды. И думает о нём, об Энакине. И ждёт. Когда они летели обратно в Храм, в шумный, высокий, такой удивительно многолюдный город размером с целую планету, Энакин отвлекался, расспрашивая пилотирующих джедаев о космолёте, и всё думал о том, как в бесконечном тёмном пространстве одиноко, будто кроме корабля больше никого во всей галактике и нет; будто есть только спокойные Мастера и Рыцари с добрыми глазами и спокойными шагами и Оби-Ван, у которой и глаза и шаги такие же, и ладони тёплые, ласковые, а плечи тяжёлые. Но незадолго до посадки хрупкие бледные кисти Мастера, кисти, которые принесли воз-мез-ди-е, вдруг дёрнулись, и урок по чтению вслух прервался. Оби-Ван вдруг вскочила на ноги, отошла от удивлённого Энакина и нажала на комм-линк с тихим: — Квин? — Обс Кенобс, — весёлое и уставшее. Мужской голос, бодрый и низкий, приятный на слух, с искорками доброты в каждом звуке. — Дело сделано, но это между нами, договорились? В конце концов, никто не должен был знать про то, а уж про это я вообще молчу. — Ох, Квин, — лицо Оби-Ван распогодилось. Глаза засияли словно драгоценные капли воды под Солнцами-Близнецами. — Я так, так тебе благодарна!.. — Эйла передаёт привет, — пропустил благодарности мимо ушей «Квин». — Прилетим с попутным ветром когда-нибудь скоро. Да пребудет с тобой Сила и привет падавану! Конец связи, — и звонок закончился. Оби-Ван в два широких шагах оказалась возле Энакина, опустилась перед ним на колени, чтобы смотрели друг другу глаза в глаза, и сказала, слабо улыбаясь. — Твоя мама свободна. Только это будет наш с тобой секрет, хорошо? Квин, мой лучший… мой лучший друг, и его падаван позаботятся о ней. Никому не говори только, ладно? — беспокойство мелькнуло в её больших глазах и капелька страха. — Чтобы тебя… другому мастеру не отдали. Обещаешь? Мама-свободна-свободна-свободна-мама-свободна-мама-мама Энакин взял Оби-Ван за руку и поделился с ней своим счастьем, улыбаясь во все щёки, как учила его мама. И Мастер, Мастер, которая не мастер, а Мастер, которая нарушила, наверное, столько правил, что и её, и этого «Квина» с его падаваном наказать могут, у джедаев ведь всё строго — они, наверное, действительно хорошие, раз дали свободу в обход всему и всем хотя бы одной, которая так ждала, пусть и не всем. И космос перестал казаться одиноким, потому что где-то там, на планете Татуин, его мама стала свободной, и она переждала все бури и дождалась своих звёзд; и где-то там, на планете Набу, Падме сеет мир, как в сказках про оазисы, чтобы взошло счастье; и где-то там, в большом нигде и ничто, наверное, большой как сама жизнь, Квай-Гон улыбается. А в «здесь и сейчас» Оби-Ван обнимает Энакина, гладит по волосам, и он чувствует, как из её глаз льётся дождь, всё ещё немного печальный, но добрый.