Лес в грозу или Формула счастья

Дальше потянулись те самые полторы недели – я как в воду глядела. Помимо обыкновенных своих дел у меня появились другие. Бинх уже мог спокойно ходить и делать что-то несложное раненой рукой. Я частично сняла швы и научила его самостоятельно бинтовать раны, ведь дважды на дню таскаться к нему только чтобы сменить перевязки у меня нет никакой возможности. В первые дни мы получили благословение у Фёдора, который потом ещё много причитал, мол, как летит время. Затем Бинх поехал в город, намереваясь найти приличные кольца и что-то ещё, а я пошла к той же самой бабке Балабанихе, что чинила и мыла половине села одежду за гроши, кроме того имела славу неплохой портнихи. Это была толстая старуха, вдовая, живущая с двумя внучками, семи и шестнадцати лет. Единственной дочери её не стало несколько лет назад. Местные бабы говорили по-разному: то будто бы утопилась она от несчастной жизни, то громом её убило, то от дурного сглазу загнулась. Я спрашивать и бередить прошлое не стала – не моё дело. А моё дело было в том, что нужно было снять мерки. Сказано – сделано. Очевидно, купленным где-то на ярмарке истёртым портняжным метром Балабаниха обмеряла меня вдоль и поперёк, а я набросала углём на бумаге с разных сторон то, что примерно хотела. Старуха глянула и молвила: – Это можно.

***

Фёдор, вернувшись из города, въехал на двор, и я сразу забрала у него баул. – Всё купил? – Как наказывали. Мы вошли в дом, я, поставив баул на стол, развязала и стала доставать содержимое. Сверху лежал завёрнутый в желтоватый пергамент отрез бледно-зелёного ситца. – Восемь аршин взял, – сказал Фёдор. – Хорошо. Далее следовал свёрток с белым кружевом и самое главное, то, что я просила достать хоть из под земли, – флакончик мелиссной воды. Я вынула крышку с длинной стеклянной палочкой и провела ею под носом. – Те ли купил? – Те. Те самые, которыми пахла матушка.

***

Вакуле пришлось подгонять кольца, что Бинх нашёл в городе. Он теперь сам бинтовал себе раны, мы почти не виделись. Ему надо было завершить все «хвосты», что были в участке, а мне заниматься всякими своими делами, которые я до этого откладывала. Мы через Тесака слали друг другу записки, мало отличающиеся содержанием. Как бы каждый из нас ни старался писать о разных вещах, всегда в конце выходило что-то вроде «я всё время думаю о вас». Было тяжело, но мы условились, что выдержим и это станет своеобразной проверкой чувств. И нервов. У меня закипела работа над платьем. Вернее сказать, у меня, Балабанихи и её старшей внучки Арины. Арина вообще была какая-то мрачная, несговорчивая, смотрела только исподлобья и называла меня не иначе как барышней. А сестра её, Танюшка, совсем наоборот, вертелась всегда под ногами, смеялась по всякому поводу и усиленно выговаривала моё полное имя. Балабаниха не была в полной мере довольна ни одной из своих внучек, а младшую выгоняла гулять на двор, когда мы трое начинали шить. Долгие дни мы просиживали с иголками, потому что вечно приходилось что-то поправлять: то вырез выйдет косо, то рукава длинны, то в талии широко. Когда до венчания оставался один день, я поняла, что засветло с незаконченным до сих пор платьем не управиться, ведь мне конечно же в последний момент приспичило изменить форму ворота. Делать нечего – предупредила Фёдора, что задержусь, и пошла. Ворот скроили, вырез подогнали, но теперь подол оказался косым. Чтоб я ещё хоть раз в жизни взялась за шитьё платья – никогда! Руки все исколола, а ведь ещё надо было сшить подъюбник, а то совсем уж уныло висела юбка. Короче, провозились мы до ночи. Дошивали уже на мне, пока я стояла на каком-то чурбаке и глядела на образ Богоматери, освещённый лампадой, прямо напротив меня. Домой меня вызвалась провожать Танюшка. Балабаниха поворчала на неё, но махнула рукой и отпустила. Я прижимала к груди сбоку свёрток с нашитым добром, а девочка подскоками двигалась рядом. – Е-лена Лео-поль-дов-на-а, – вылетало из неё сбитое дыхание при этих её подпрыгиваниях. – Не скачи, а то черти во сне придут. Чего тебе? – А вы жениха себе сами выбирали? – А как же. – А Аринке, вот, нашей жениха бабуся сыщет, а опосля и мне. Говорит, мол, так верно будет. – А что, у Аринки она даже и не спросит – нравится ли ей жених, любит ли она его? – А к чему? Даст бог – полюбит. А нет так стерпится-слюбится. Бабуся-то старая, в людях доброе или злое сходу видит. Вы почему за господина Бинха идёте? Я усмехнулась. Вот чуднáя девчонка. – Люблю потому что. Он честный, смелый человек. Другого такого я бы уже никогда не нашла. Танюшка задумалась. – Мало ведь одной любви-то для счастья. – Это кому как. Некоторым только бы быть с тем, к кому душа лежит. А ты больше сама думай, а не бабусю свою слушай. – Её попробуй-ка не послушать, – обиделась она. – А ты подрасти сперва. Вот полюбишь ты казака, захочешь за него пойти? – Не знаю. – А я знаю – захочешь. И всё равно тебе будет, нажил он много добра или нет, нравится ли бабусе твоей. Вот увидишь. Мы подошли к моему забору. Я отворила калитку и, присев, сказала напоследок: – Ну, приходи завтра ко мне на свадьбу. – А бабусю с Аринкой… – Зови, – я улыбнулась и погладила её по голове. – Всех, кого хочешь, всех зови. Танюшка поклонилась мне и убежала. Мала она ещё, конечно, чтобы о таком судить, вырастет и откроется ей всё с другой стороны. Говори это взрослый человек, я бы внутренне рассердилась, а тут – девчонка совсем, поэтому я с одним только умилением слушала её размышления. Я, светя фонарём, вошла в тихий дом. В груди заныло – последняя ночь здесь. Вещи уже собраны в сундук, комната выглядит пустой. У меня вообще какие-то противоречивые чувства, которые, впрочем, были ожидаемы. Я села за стол недалеко от печи. В этом доме я была счастлива и несчастна до отчаяния, а теперь уйду уж навсегда. Вообще, приехав сюда, я и представить не могла, что выйду замуж. А, собственно, за кого? За тех казаков, что расписывал мне Бинх, или одного из парней, что сватались, но получили от ворот поворот? Нет, отчасти Танюшка права. Выходить надо за того, кто с тобой из одного теста, по характеру схож, по взглядам. А если совсем разных людей угораздило полюбить друг друга – нехорошее выйдет дело. Либо придётся искать в себе силы идти на уступки, либо разойтись. Я не нахожу, что мы с Бинхом такие уж разные. Характером сильные, прямые – хотя бы этим уж точно похожи. Вошёл Фёдор с зажжённой свечой. – Не спиться, Елена Леопольдовна? Я кивнула, а он сел рядом, поставив свечу на стол. – Не мудрено, так и дóлжно, замуж впервые выходите. – Фёдор, а ты любил когда-нибудь? – спросила я после секундного молчания. – Почему ты у себя в деревне не женился? – Ну что говорить, была у меня любовь, – ответил он, вздохнув. – Дочку нашего барина любил. Так любил, что и сказать нельзя. Жениться, ясное дело, не мог. Фёдор помолчал, пригладил бороду и, видя моё заинтересованное лицо, продолжил: – Однажды в доме барском пожар был. Барин тогда в гости уехал, всех дворовых на гулянье деревенское отпустил, а дочка одна была. Видать, свечку зацепила. Высунулась из окна своего во втором этаже, кричит: «Помогите!», я услышал, побежал и залез по карнизам, а карнизы-то широченные, меня выдержали. Кое-как вытащил её из окна, вниз спустился, там уж и все слуги с дворовыми подоспели, огонь залили. Барину потом дочка его всё рассказала. Он мне – вольную, а её – замуж. Жениха прямо из гостей привёз. Пришлось мне в город ехать, деньги зарабатывать. – Красивая была? – спросила я, подперев щёку рукой. – Дюже красива. Но вы-то получше будете. Платье-то готово? – Готово, готово. А у тебя в деревне кто-то из родных остался? – Нету никого давно уж. Отец напился и замёрз насмерть в сугробе, младших братишек холера скосила, а мать с горя померла. Я у отца вашего на себя только работал, – он вдруг встал, не оставив и следа от былой печали. – Ну, Елена Леопольдовна, идите-ка спать. Да не думайте о плохом, это перед венчанием шибко вредно.

***

Следующим днём я не принимала больных, потому что сама была на грани обморока от нервов. Венчание было назначено на пять вечера, но уже с самого утра у меня голова пошла кругом. Фёдор бранил меня за излишнюю впечатлительность. – Вы, Елена Леопольдовна, ей-богу, как барышня кисейная! Под венец идёте, а не на казнь. Выпейте, что ли, для храбрости. Я налила себе и Фёдору водки, мы выпили за моё счастье, за моего будущего мужа да за моих будущих детей. – Никак в толк не возьму, чего вы боитесь? – А я знаю? – воскликнула я, выпивая четвёртый стакан и зажёвывая листиком мяты. – Сама понять не могу. Ведь всё идёт как нельзя лучше, а всё равно страшно. – Эх, Елена Леопольдовна, – вздохнул Фёдор, закрывая бутылку. – Вот тридцать пять лет живу на свете, а таких девушек как вы не видал никогда, вот вам крест. Чего ж вам бояться? Вы умница, красавица, жених ваш вас любит, вы за ним счастливы будете. – Ну, положим, я себя красавицей не считаю. – Да полно вам. Ведь и крестьянские девушки позавидуют: белая, румяная, кровь с молоком! Иные здесь тощие как палки, а вы – ведь есть на что глаз положить. Так что жених от вас не сбежит, уж будьте покойны. А об остальном и думать забудьте. – Ну, всё-всё, ладно, – я улыбнулась и выдохнула. – Больше не волнуюсь. Но я всё равно волновалась, не зная, куда себя деть, потому что дел у меня не было. После обеда Фёдор затопил баню. Как никогда тщательно я отскребала все места, до одури надышавшись горячим воздухом. Щёки после этого горели нещадно, волосы пушились и рассыпались, когда я высушила их полотенцем. Часы лежали открытые на столе и показывали начало пятого. Пора. Задёрнув занавеску, скинула на кровать халат и стала одеваться. Бельё, чулки, подвязки… Я надеваю это каждый день, не задумываясь, а сейчас каждая застёгнутая пуговка на камисоли для меня нечто вроде важного шага. У сундука стояли сапоги, которые я не надевала уж давно. Каблук не бог весть какой, не устану, а вот шнуровка чуть ли не до колен. Ладно. Поочерёдно ставя ноги на стул, зашнуровала. По таким дёгтем для блеска не пройтись, светлые, но и так сойдёт. Потом корсет. Не тот, что я носила каждый день. Интересно, что я не отказалась от него, приехав в Диканьку, просто перестала затягивать до потери дыхания, как то предписывали петербургские правила. Это матушкин, короткий, а сейчас мне нужен мой, длинный, который я надевала только с одной-единственной целью иногда ездить в город. Затянула кое-как несильно, поворачиваясь перед зеркалом. Затем подъюбник, пропитанный крахмалом и шуршащий. Слава богу не стали шить сильно пышный, а то была бы как баба на самоваре. Платье, разложенное на кровати, полчаса назад было безукоризненно выглажено Фёдором. Стараясь не измять ситец, я нырнула в это огромное бледно-зелёное облако. В дверь несколько раз быстро стукнули. Знакома мне эта манера. – Дана, ты? – крикнула я, суя руки в рукава. – Я, – в дверь просунулась подруга в неизменном своём кожухе, сияющая, счастливая. – Хорошо, что зашла, помоги-ка платье застегнуть. Застёжка была сзади, вдоль спины, потом по линии талии и немного вниз вдоль подола. Мудрёно, вот и ломала себе необразованную голову Балабаниха. Ещё бы, такие только на столичных платьях бывают. Дана застёгивала и говорила: – Ой, знали б вы, Елена Леопольдовна, знали, как я счастлива, что вы счастливы. Уж не думала, что на вашей свадьбе когда-нибудь погуляем… Вот и вы полюбили, наконец. Чего ж вы скраснелись? – Да я просто так краснею, – наврала я, улыбаясь. – Отец ещё говорил, что это polycythemia vera – крови во мне много. – Готово, – она отошла, для верности проведя ладонями по всей застёжке. – А как волосы положите? Я хватилась – голова у меня совсем ещё не убрана. – А знаете что, давайте-ка садитесь, я вам сейчас так заплету… Она, приняв очень деловое выражение лица, выдвинула из-за стола стул, усадила меня спиной к зеркалу и схватила гребень. Руки её неторопливо причесали мои неуёмные волны, начиная от кончиков, разделили их на две ровные половины и принялись плести обыкновенные косы. – Ты чего задумала? – После увидите, не мешайте, – сказала Дана серьёзно. Косы, как я чувствовала, начинались не у шеи, а на затылке. Затем Дана, как-то их придерживая, чтоб не развалились, обернула ими затылок. – Там в ящике шпильки есть, – осторожно сказала я. Ящик тут же выдвинулся, под зачёсанные волосы протиснулись две холодные железки, что я бог знает зачем притащила ещё из самого Петербурга. – Вот и готово. Глядите. Повернувшись на стуле боком, я через плечо глянула в зеркало: Дана уж мастерица так мастерица. Волосы у меня не ахти какие длинные, а она смогла как-то соорудить такую прелесть. – Ну, помогла, милая, – я одобрительно покачала головой и выпустила у висков две маленькие пряди, – без тебя бы я ничего подобного не сообразила. Дана смотрела как будто сквозь меня и внезапно ахнула, взявшись за голову. – Вот дура я! Забыла самое-то главное! – из под кожуха, который так и не сняла, она вынула что-то светлое с разноцветным. – Примите, на свадьбу вашу. Это был большой русский бледно-жёлтый платок с бахромой и ярко набитыми на ткань цветами и листьями. – Господи, Дана, – я развернула его, сложила треугольником и подошла к зеркалу, – ты просто спасла! Я ведь не знала, чем голову покрыть в церкви, а тут ты… – Правда нравится? – Конечно. – Это мамаша моя велела вам передать. Она-то тоже так за вас рада. Говорит, мол, снеси, доню, панночке нашей ясной, тебя-то нескоро выдадим, так хоть она пускай принарядится, не побрезгует. С этими словами она засмеялась и рухнула на стул, роняя лицо на руки. – Ты что это? А? Да не реви, и тебя замуж выдадим, не засидишься, – я улыбнулась и отняла её ладонь от лица. – А ну, поведай, нравится тебе кто из казаков? – Да будет вам, что вы! Я не о том. Уж как я счастлива за вас, будто у самой какое-то счастье приключилось… Пойду я. Она встала, но тут же прямо так и кинулась меня обнимать, однако, слабовато, боясь измять платье. Потом для чего-то разгладила мой широкий белый кружевной ворот и ушла, по-видимому, к церкви. Я же, видя, что время в самом деле поджимает, последним шагом довершила свой образ: достала мелиссную воду, быстрым движением встряхнула флакон, и стеклянной палочкой на вынутой пробке провела под ушами, по запястьям и задней стороне шеи. Помню я из далёкого детства один эпизод: как матушка душилась такой же мелиссной водой, как я запомнила каждое движение её длинных рук, наносивших духи именно на те же места, на которые я нанесла их сейчас. У меня даже родилась шутка: меня научили душиться раньше, чем читать. Из этих воспоминаний меня вырвал ещё один стук в дверь. – Войдите, кто там? Ответить-то мне не ответили, тут же приоткрылась щель, в которую глянули два стальных глаза, которые я не спутаю ни с какими другими. Я среагировала моментально и, подскочив, с громким стуком затворила дверь. – Нет, нельзя, нельзя! – закричала я и привалилась к ней спиной. – Вот уж не думал, что напугаю вас, – чуть насмешливо сказал Бинх с той стороны. Я рассмеялась громко и приложила руку к груди. Я находилась в радостном волнении и немного испугана предстоящим. – Ну, что ж вы так, – сказала я сквозь смех. – Ведь примета дурная да и для того ли мы выдержали неделю, чтобы вот так вот вам видеть меня до венчания! – Простите мою дерзость, но я надеялся, что вы успели по мне соскучиться! – с той стороны тоже послышался смех. – Ой, не ёрничайте уж передо мной-то! Идите, прошу вас, и ждите в церкви, я ещё не готова. – Имейте ввиду: если не придёте через десять минут, я решу, что вы от меня сбежали, – бросил он напоследок и, судя по звукам, ушёл. Я метнулась к столу – на часах уже без десяти. В последний раз оглядела себя в зеркале – порядок полный. Покрылась оставленным на спинке стула платком и, трижды быстро перекрестившись, пошла.

***

В церковь меня вёл Фёдор. На протяжении всего этого недолгого пути люди перед нами расступались, кланялись, гомонили на разный манер, поздравляя, а я не уставала рассыпать благодарности и звать их на свадьбу, на которую они все и так уж точно явятся. Кому ж не захочется погулять у самых известных личностей всего села? И это даже без прикрас. Церковь радовала восстановленным видом. Я не так давно видела, как десятки казаков стягивались к ней с досками, топорами, пилами и прочими инструментами, восседали на лестницах и самодельных лесах, заменяли битые стёкла. Внутри пахло лампадами и тоже всё было восстановлено до последней досочки. Певчих, конечно, не было, но от этого в тишине ещё торжественней звучал голос батюшки: – Венчается раб Божий Александр, рабе Божией Елене, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь! Эхо уносило его слова высоко под купол. Я, накинув платок на завёрнутые Даной косы, держала воткнутый в кусок бумаги стержень свечи. По правую руку от меня стоял Бинх, в кои-то веки причёсанный, в новом чёрном пальто, с чрезвычайно одухотворённым, спокойным лицом. Я осторожно поглядывала на него и видела, что сияющие глаза его молятся, что крестится он осознанно. – Венчается раба Божия Елена, рабу Божию Александру, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь! Хотя и планировалось, что всё пройдёт при маленьком количестве свидетелей, внутрь всё равно набилось много народу. Ещё кто-то стоял на улице, на пороге, заглядывая за чужие головы. Где-то в толпе всхлипывала Дана, стояла Балабаниха с внучками. Фёдор в белой вышиванке держал облупленный венец над моей головой. Я дышала очень осторожно, чтобы не задуть случайно свечу, но внутри всё страшно тряслось. – Господи, Боже наш, славою и честию венчаешь их! Кольцо прошило мне палец холодом серебра. Вообще обряд шёл долго, но уж наверно не дольше тех, которые служат в столичных храмах. Я бывала на венчании ещё когда матушка была жива, тогда выходила замуж её самая младшая сестра. Помню этот блеск алтарного золота, отражающего свечи, и запах лампад, который под конец начал меня душить. Помню, как матушка повязала мне кружевной платочек и велела стоять смирно и креститься, когда другие крестятся. Было красиво и торжественно, но я от скуки больше разглядывала красивые наряды женщин. Теперь же я слушала каждое слово, хоть и не могла понять из-за эха и церковнославянского произношения. Последние слова отца Варфоломея завершили обряд. Он со слезами в морщинистых уголках глаз поздравил нас с законным браком. Я, как казалось, не могла двинуться с места, но мужа всё-таки три раза поцеловала. Выходя из церкви, я взяла его под руку, скинув платок на плечи. Мы направлялись праздновать. – Экая орава за нами, – тихо сказала я, имея ввиду идущую следом толпу крестьян. – Чувствую, у меня уже все столы накрыты как раз на такую. А я чувствую, что мне будет непривычно называть его Сашей. Впрочем, это уж такая последняя ерунда, о которой даже думать не надо.

***

Дом у Саши по сравнению с другими большой, в несколько комнат, и даже, пожалуй, чем-то напоминает мне купеческий или маленький помещичий. Двор тоже немаленький, но пустоватый. Столы действительно были уже накрыты Мариной, новой хозяйкой постоялого двора, и её взрослой дочерью, которые до сих пор что-то носили из кухни. С самого утра они стряпали всякое разное и расставляли на чистые скатерти, за что Саша отжалел им два рубля – больше им и не было надо. Между тем континент собрался самый разношёрстный. Мужики и парни, бабы и девки, наши ближайшие знакомые, даже дядька Степан с двумя старухами, но без поросёнка. Которые пришли раньше, те успели сесть за столы. Бесстрашные дети, встав на завалинку, глазели снаружи в окна. – Вот ить, шпана, бисовы дети! – ругалась красная от водки Балабаниха, с трудом поворачиваясь и грозя им пальцем. Но эти чумазые рожицы пропадали на секунду и тут же возвращались. – Да дайте вы им пирогов и чёрт с ними! – смеялась я от этих картин, откидываясь на стену сзади. Шум поднялся нешуточный. Что там свадьба Параськи – тут уж всем одновременно сесть за столы не удавалось, кто-то пил стоя, выкрикивая бесконечное «горько», и ждал, пока кто-нибудь поднимется и освободит место. Музыканты во главе с кучерявым Левко сидели кое-как, едва не налезая друг на друга. А что делать, тут уж все равны – всем тесно, так и вы сделайте милость, кучней сидите. Становилось душно, ставни стали поднимать, так что ребячьи головы откровенно всовывались в окна. Вот сейчас я бы не отказалась даже от веера, но только скинула платок, прикладывала к щекам холодные пальцы. От нехватки места плясали не только здесь, но и в соседней комнате. Да что уж там – на крыльце и то давка. Так продолжалось довольно долго. Музыканты без конца били гопака, а я нарочно даже не пыталась встать с места. Во-первых, столы стояли так по-дурацки, что пришлось бы проделать очень трудный путь, во-вторых, толкаться в этакой куче, налетая на других, себе дороже. Поэтому мне оставалось только ждать, есть наготовленное, пить сладкую барбарисовую наливку и переговариваться с Сашей. Уж не знаю, сколько прошло времени, но потом как-то всё меньше стали мельтешить перед глазами разноцветные рубахи и шали. Все немного успокаивались, даже музыкантам дали передышку, налив им по чарке и пустив к столу. Вот тогда-то одна баба, подперев рукой щёку, затянула песню, одну из таких, для которых даже не нужна музыка. Достаточно нескольких голосов, к которым постепенно приплетаются новые.

Ой, у вишневому саду, там соловейко щебетав. До дому я просилася, а вiн мене все не пускав.

За окном уже темно. Фонари, подвешенные на стенах, горели. Я, привалившись к Сашиному плечу, тоже пела, и Саша пел, но голос его терялся в куче остальных и расслышать получалось только у меня. В голове вдруг мелькнуло воспоминание о той страшной ночи в поместье. Не знаю отчего бы это. Ещё очень ясно были живы в памяти и страх, и слёзы, и отчаянные силы моей души. Мне было страшно от мыслей о том, что их тогда могло не хватить, или я бы просто в последний момент струсила. До сих пор не покидало ощущение того, что как будто это всё, что было за эти полторы недели, было не со мной. Я ли неслась на своих двоих к поместью через лес, ночью, одна? Решилась закричать о том, о чём молчала даже во снах? Нет, что-то определённо тогда разорвалось во мне, вырвалось наружу. И то был перелом. Сдвиг. Переворот. Не было бы его – не было бы и шитья этого платья, во время которого я замечала, что все швы у меня выходят медицинские, не было бы записок, с которыми Тесак несколько раз на дню гонялся между мной и Сашей. Не узнала бы я и того, что нельзя гадать больше раза в день. Не было бы в конце концов сегодняшнего вечера и протяжной тоскливой песни.

Коса моя розплетена - її подруга розплела. А на очах блещiть сльоза, бо з милим розлучилась я.

Голова моя, потяжелев от наливки и этих мыслей, рухнула на Сашино плечо. Я мотнула ею, проводя ладоням по лицу и сказала, пользуясь тишиной: – Ну, гости дорогие, этак мы все позасыпаем. Тоскливо как-то. Где там музыканты? Левко, а Левко! – я вытянула шею. – В самом деле что ли уснул? Дан, толкни-ка его. Дана, перегнувшись через стол, стукнула черноволосую макушку парня, полулежащего на столе. Тот вскинулся, водя масляными глазами по сторонам, но, наткнувшись на мой испытующий взгляд, выкорячился тут же из-за стола, присвистнул своим товарищам. Все они, стягиваясь с разных сторон, взялись за инструменты и расселись в своём углу. – Всё-таки будешь плясать? – спросил Саша и покосился на меня снизу вверх, когда я поднялась с места. Что-то было такое в его голосе, вроде усмешки, но на неё не похожее. – Всё-таки буду. А ты думал, я только на чужих свадьбах горазда? Левку больше не наливать, он мне живой нужен! – крикнула я всем. – Чёрт, да как отсюда вылезти… Саша молча подал мне руку, а я, задрав юбки, перешагнула через лавку и пробралась на середину. Левко услыхал своё имя, поднял красное лицо и спросил: – Поулошную? – Нет. Вот эту знаешь? – я напела:

Вдоль по улице метелица метёт…

Левко, молча опустив голову к бандуре, ударил по струнам. Товарищи его подхватили. Все затихли, но только на одну минуту, до того, как я обернулась вокруг себя, уперевшись руками в талию. Жаль, что платок оставила на лавке – пригодился бы. Один из музыкантов заударял в бубен, к чему добавились мерные хлопки всех присутствующих. Кто-то завёл:

Ты постой, постой, красавица моя, Дай мне наглядеться, радость, на тебя!

Одна из баб, догадавшись, вручила мне белый кружевной платочек. Я, конечно, не знала в точности движений русской плясовой, как не знала, есть ли различия между ней и моей любимой поулошной, но делала своё дело с запалом, так, что ни у кого не было мыслей о том, что больше движений я добавляла всё-таки от себя, выдумывая на ходу. Помню, давно ещё в Петербурге отец, у которого тогда дела шли в гору, держал из слуг кухарку, горничную и старого кучера. Я урывками помню какие-то праздники, когда после всех дел, вечером, они собирались в кухне, накрывали нехитрый ужин и гуляли. Тихо, чтобы не мешать хозяевам, которые и так об этом знали, а я приходила к ним, мне давали леденец с базара или кусок пирога и усаживали на табуретку. Кучер доставал балалайку, полурасстроенную, старую, и начинал наигрывать. Кухарка, дородная женщина с косой вокруг головы, заводила, первой выходя на середину кухни. Горничная была девчонкой гибкой, бывало так изогнётся, что диву даёшься, плыла вокруг своей старшей подруги. Потом умерла матушка. Эти вечера на какое-то время прекратились, кучер запил, пришлось его рассчитать. Появился молодой тогда ещё Фёдор с тощим мешком за плечами и гитарой наперевес. Он научил горничную бренчать несложный мотив «Вдоль по улице». Мне было лет шесть или семь, когда всё началось снова. Только теперь уже пускался в пляс Фёдор вместе с кухаркой, которая, задрав высоко голову, то и дело могла хлестнуть его платочком по волосам или плечу. В какой-то момент я сама выходила, придерживая платье, и начинала выделывать какие-то неуверенные фигуры, а кухарка поправляла, но говорила: – Ай да девка растёт! И так много раз. Потом рассчитали горничную. Потом кухарку из-за ссылки. Но этих людей я запомнила лучше, чем многих других, запечатала в памяти те движения, которые видела и сама пыталась исполнить, переняла ту русскую манеру смеяться ровным нарастающим смехом и прикладывать маленькую белую руку к груди… И теперь я, словно отдавая им дань, плясала, поводя плечами и плавно шевеля руками. Голову в своей излюбленной манере склонила назад и набок. Корсет немного усложнял мне задачу, подол куполом кружился и шуршал. И пускай не сойти мне с места, если все присутствующие не любовались мной ещё с того момента, как я только напела мотив. Вдруг поднялась с места сияющая Дана и с лицом, в котором читалось «была не была», вышла ко мне, чеканя редкую дробь. Люди ещё больше загудели. Я, усмехаясь, качнула головой, мол, ну, подруга, покажем своё уменье! Задирая перед друг другом подбородки и улыбаясь во все тридцать два, мы одновременно круто сломали ритм вслед за зачастившими вдруг инструментами, забили каблуками, разводя руки. Дана прихватила подол своего красного сарафана и ненадолго приковала к себе всё внимание, пока я, дав ей место, переводила дух и хлопала. После незаметно обошла её, махнула платочком и мы слаженным движением зацепились локтями и закружились. Я в запале наткнулась на Сашин взгляд. Глядел он, разумеется, на одну меня, горящие глаза его смеялись. Он незаметно кивнул мне, отчего я только прищурилась и улыбнулась ещё шире. Плясать закончили одновременно, запыхавшись и покраснев. Я вернула платочек владелице и осталась довольна – народ расшевелили, даже Левко на радостях протрезвел, забренчал по новой гопака. Шла до места, всё ещё смеясь, наощупь причёску поправляла. Рухнула на лавку, откинулась на стену. Пользуясь тем, что гости загалдели, а молодёжь, не успевшая перебрать, высыпала плясать, потянула Сашу за локоть к себе. – Каково, а? Плясала, имею ввиду. – Понял, не дурак. Хороша. – И только? – усмехнулась я полуобидчиво. – А что ещё? Пляшешь славно. Ну… песня эта идёт к тебе. Вот уж в самом деле – красавица моя. Я перекатила на него взгляд и сказала, улыбаясь, но серьёзно: – Ты знаешь, мне очень приятны твои слова, – но веселье меня оставлять не захотело, и я продолжила, снова щурясь: – А ты ведь и прежде, когда я на чужих свадьбах плясала, на меня поглядывал. – Чего? – Того! Думал – не замечала? – Ей-богу не пойму о чём ты, – насмешливо парировал он. – Мало ли на кого я глядел, дивчин много было. – Ах ты ж… Мы оба тут уж не вытерпели и рассмеялись. Теперь я окончательно убедилась в том, что мы чувствуем настрой друг друга. Я просунула руки Саше под локоть и положила голову на плечо. Хорошо.