Лес в грозу или Формула счастья

Точно не помню, в какой момент я окончательно проснулась. Вчера я была, кажется, впервые в жизни пьяная, но не столько даже от наливки, сколько от веселья, и страшно уставшая. Никаких дел на сегодня не планировалось, поэтому я даже не думала вставать рано. Потянувшись за часами, не обнаружила их, как обычно, на сундуке. Фёдор ещё вчера перетащил мои вещи. Перегибаясь с кровати, подняла тяжёлую крышку. Одежда моя лежала сложенная, но часов не нашлось. Спохватилась – подтянула одеяло к груди, обернулась, но поняла, что проснулась одна. Тронула постель рядом – под одеялом едва тепло. Потихоньку в голову полезли события прошлого вечера, точнее, даже ночи. Упала на пару секунд на подушки, закинув руки наверх и утыкаясь в одеяло, засмеялась тихо. Ну и дела. Я – жена. И больше уж не Бомгарт. Одеваясь в чистое бельё, вспоминала. Ночь вчера была холодной, это я поняла, когда провожала на крыльце Дану. Вышла, закутавшись в платок, замёрзла до колотья, но, войдя назад, тут же попала в Сашины руки и забыла об этом. Помню, как он ругался на мой корсет, который не развязывался при всех его стараниях, помню, как почернели его глаза от расширившихся зрачков, как мне было невыносимо жарко, но мурашки прямо-таки табунами пробегались по телу. Думать ни о чём я не могла: стоило мне за что-то зацепиться – мысль ускользала. Глядя на Сашу раньше, я в жизни бы не подумала, что он способен на ласку, но стоило мне самой его поцеловать, как его ледяная корочка не просто дала трещину, а стала осыпаться кусками. Его прикосновения до сих пор чувствовались по всему телу. Он, видимо, был осторожен – где-то внизу совсем немного побаливало, но в остальном я чувствовала себя более чем прекрасно. Только открыв глаза, я на секунду растерялась, не узнавая свою спальню. Эта отчасти напоминала мне мою, но обставлена чуть по-другому. На обтёсанных стенах кое-где плелись малороссийские узоры, которые сразу вызвали мой интерес. На свадьбу здесь всегда задаривали подарками, но у нас набралось немного. Дарили всегда в основном невесте, а что мне могли подарить? Мониста и дешёвые стеклярусные бусы – не ношу, серьги – без надобности, ленты разноцветные – так мне одна-единственная белая служит уже два года. Вот и надарили мне вышиванок – кто-то пустил слушок, что люблю я такое. Обычным рубашкам цены нет, но иногда надо что-то другое. Вот и теперь я, умывшись и расчесавшись, надела одну из них, по-мужски скроенную, вышитую синими нитками. Подвернула рукава, расстегнула ворот и пошла из спальни по следам настенных узоров изучать дом. Вчера мне было не до этого, единственное, что я сделала, так это мало-мальски осмотрела всё, что есть на дворе, и проследила за тем, чтобы Фёдор привёл Казака. Моё счастье – у Саши стойло побольше моего. Кругом – тишина. Глухо стучали мои сапоги по половицам. Не будь этих узоров, весь дом, и без того не кажущийся сильно обжитым, был бы не лучше постоялого двора. Они были в основном под потолком, в виде орнаментов здешней вышивки, красных цветочков и веточек. Видно было, что роспись давняя, всё как-то подвыцвело. А вообще дом хороший – наверно всякая девушка мечтала бы войти в такой дом хозяйкой. Комнат здесь – по сравнению с моим-то, – бесчисленное количество, пусть и небольших. Не удивлюсь, если, расхаживая здесь сейчас, упускаю какие-то из них и не заглядываю во все двери. Даже мезонин есть или что-то вроде него. Там Саша живёт летом. Узоры привели к приоткрытой резной двери. Там, в небольшом угловом помещении отыскался Саша. Он, не слыша шагов, стоял у одного из окон и разматывал бинт на раненой ладони, убирая лезущие в лицо волосы. – Бог в помощь, – сказала я, открывая полностью заинтересовавшую меня дверь. – Спасибо, конечно, – отозвался Саша, разворачиваясь, – но ты бы глянула, долго ли ещё швы носить. В участок он не уходил и, видимо, не собирался, судя по его застёгнутой не до конца рубашке. Я посмотрела на швы – ну, прелесть, образцовое заживление, ни гноя, ни сукровицы, ни прочих нежелательных гадостей. Надавила немного по краям – от Саши ни звука. Вот и прекрасно. – А знаешь что? – Что? – Думаю, – я улыбнулась, – уже завтра. – Неужели избавишь меня наконец от этих ниток? Надоели, чешутся. – Ну, дорогой мой, – я покачала головой, перегнувшись, взяла со стола чистый бинт и начала привычными движениями перевязывать, – шутка ли – кисть насквозь, а? Ещё повезло, что заражение не схватил. Чешется – значит, заживает. – А то я не знаю, – он поднял левый рукав рубашки до локтя, показывая косой шрам через предплечье, от времени побелевший. – Француз полоснул в двенадцатом году. Так мне чёрт-те как зашили обычной швейной ниткой – других не было. – И ничего не занёс? – Да нет. Исподнюю рубашку разорвал и перевязал – на честном слове продержалось. А вообще и стреляли в меня, и ножи совали довольно, а всё жив… Ладно, забудь. Ты осмотрелась? – Хоромы, – усмехнулась я, закончив перевязку. – И Казак прижился. Саша, кивнув и сжимая забинтованную руку, отошёл к столу с бумагами, – теперь мне было ясно, что здесь его кабинет, – а я, положив руки в карманы, шагнула к стене. Удалось разглядеть нарезы на двери. Точность удивительная, ни одной неправильной линии или осечки. – Как зовут твою лошадь? – спросила я между делом. – Альба. А что? – Да так, чтоб знать. Видать, добрая кобыла, коль Казак, который никого к себе не подпускает, если меня или Фёдора нет рядом, и вообще по нраву своему любит одиночество, находится с ней в одном стойле со вчерашнего дня и до сих пор ни разу не издал тревожное ржание. Но я вернулась к диковинной двери. Обычно резьба, выполненная мелкой величины резчиками, наощупь была негладкая, простая в фигурах и какая-то угловатая. Тут – такого не скажешь. По меньшей мере миргородский, если не полтавский, мастер ходил лёгким ножом по шлифованному дереву, выводя, казалось бы, незамысловатые листики и веточки. – Хороша работа? – спросил подошедший сзади Саша. – Хороша-то хороша. А вот это вот всё, – я обмахнула рукой и резьбу, и настенные узоры, – по твоей что ль инициативе? – Да что ты, до меня ещё. Служил тут прошлый глава полиции долго, лет двадцать, покуда не помер, дом этот отгрохал, причём непонятно – на какие шиши, мастеров где-то набрал, чтоб стены расписали и дверь украсили. Любил, сволочь, жить красиво. – Почему же сволочь? – Да, видишь, скучно ему стало, научил мужиков в карты играть. На деньги, разумеется. Играли с ним, меж собой, сопровождали всё этим делом, – постучал мне сквозь волосы пальцем по боку шеи. – Морды друг другу били, голосили на всё село, распустились, в общем. Многие жаловались, мол, житья от них нет. Я, когда прибыл, постарался, конечно, всё поправить. Наорал на них хорошенько – карты все до одной при мне лично сожгли. – Ну да! – представив эту картину, я почувствовала в груди клокочущий смех и, резко развернувшись, положила руки Саше на плечи. – И они таки тебя послушали? Позволь, который же тебе год тогда был? – Без малого двадцать девять, – он притянул меня за талию. – Так, а мне, выходит… четырнадцать… – Господи, какой же я старый. – Да перестань уже, а! Заладил, тоже… Я попробовала было вырваться – не вышло. Вцепился, даже не дёрнулся. – Ладно-ладно, не ругайся. Просто к слову пришлось. Правда, ты ведь меня намного младше. – Уж не жалеешь ли ты тогда, что женился на мне? С огнём ведь играю, уж почти пожалела об этих словах, испугавшись, что Саша воспримет их всерьёз, но он только закатил глаза и сыпанул смехом, будто зерном из горсти. – Милая моя, жениться на тебе было самым правильным моим решением за последнее время. И оно же, кажется, единственное увенчалось успехом. Ты даже не представляешь и представить не можешь, как я счастлив впервые лет за… десять или двенадцать, с того самого года, когда уехал из Петербурга. В доказательство, видимо, своим словам он, сжав меня вплотную, поцеловал меня, как тогда, в участке. Даже я так же обняла его за шею, чтобы не потерять равновесие, переместила чуть назад одну ногу, шурша по половице. Нос у меня был холодный, и я грела его в Сашиной щеке. Тишина повисла давящая, разве что различался какой-то тонкий частый звук. Я догадалась – тикали мои потерянные часы где-то на столе. В животе у меня потеплело. Что-то очень приятное происходило внутри непрерывно со вчерашнего дня. Вообще ещё отец говорил, что наши чувства – своего рода химический процесс. Радость, грусть, любовь – все, какие только есть. Есть простые, как отдельные химические элементы, есть сложные, собранные из простых. Так он сначала объяснял мне химию, когда я ни черта не могла понять. То же самое счастье. Так ведь сразу и не скажешь, из чего оно может состоять, особенно если брать разных людей, у которых, соответственно, разное о нём представление. Да, может быть, и нет никакой для него формулы. Было бы, конечно, неплохо её знать, – тогда каждый мог бы быть счастлив. Ладно, говоря начистоту, самое главное – просто разглядеть грань. С недавних пор я её ясно вижу. И стоило выдержать всякие разные страдания, слёзы, несколько раз чуть было не уйти из жизни, чтобы в двадцать два года понять: ну и пусть, я ни о чём не жалею, зато теперь мне хорошо.