вернись! мне солнца не нужно! в тебе моя жизнь!
– Стой! Я, оглушительно звеня шпорами, которые забыла снять ещё днём, выбежала из-за арочной двери, за которой до сего момента стояла и немного поглядывала через щель на происходящее, следуя совету Василины послушать, о чём будут говорить. Поначалу было непонятно, когда вообще я смогу выйти из своего укрытия. Разговоры я со страху почти забыла, но начало кровавого действа Марии-Христины, оказавшейся сестрой Елизаветы Андреевны, посчитала сигналом к началу своих действий. – Не делай этого! – слова на языке путались, и я давилась подступившими как назло слезами. – Выслушай меня, прошу! Ведьма повернула ко мне голову, но клинок не опустила, только задержала. Он едва коснулся тела. – Ну? – Он ведь тебе не нужен, – начала я, набрав побольше воздуха. – Ты не за ним сюда пришла, а убить хочешь просто так, потому что попал под горячую руку. Ты ведь сама любила, я всё знаю, понимаешь, как больно терять любимого. Такого врагу не пожелаешь, так не заставляй меня испытывать это, прошу! Мария с наигранным непониманием наклонила голову вбок, прищурила глаза. Видать, думает, мол, что за дура посмела со мной тягаться? – Да разве ты не видишь, что я его люблю? – выдохнула я, опуская плечи. Бинх, стараясь как-то отодвинуть от себя сломанную саблю, удивлённо взглянул на меня. Мне было тяжело видеть его таким даже сквозь слёзную муть, я отвела взгляд. – С чего это вдруг? Вы же друг друга терпеть не можете. Пришлось мне и дальше обнажать свою душу, но самое-то интересное, что в иной подобной ситуации я бы на ходу что-то выдумывала – лишь бы отпустила, – а здесь даже не надо было врать. Наболевшее само полезло: – Было, да. И по судьбе, наверное, нам надо было быть врагами, но видит бог, – я перевела дыхание, – впервые в жизни я пошла против судьбы, потому что ничего не могла с собой сделать. Я пыталась. Да, пыталась, но не вышло, не могу я, слышишь? – А если он тебя не любит? – спросила ведьма, впившись в меня ледяным взором. Через сдавленное слезами горло я ответила: – Всё равно. Я одна буду любить, за двоих. Я боялась этого. Боялась всю жизнь, что полюблю кого-то, но меня оставят без ответа. Но теперь почти совсем не страшно. Я думала только о том, как убедить Марию, а загадывать о будущем, когда всё это кончится, даже не смела. Будто пропустив сказанное мной мимо ушей, она повернула голову к Бинху и продолжила своё кровавое действо. Он зашипел, хотя клинок, я видела, едва порезал его тело. Внутри меня что-то взорвалось, я закричала: – Да не будь же, как твоя сестра! Молчание повисло в воздухе. Мария нахмурилась, сжав губы, злобно и хитро глянула на меня, остановившись. Будто прочитав что-то в моём лице, красном от ветра и слёз, она полностью уже развернулась ко мне, шагнула. Я глядела ей в глаза, не отрываясь, вкладывая все силы. – Сильная ты. Это хорошо. Похожи мы с тобой, точно. Ладно. Верю, что любишь. А ещё вижу, что судьбой он тебе положен. Напоследок послушай моего совета: впредь больше раза на дню карт в руки не бери – обманут. Ведьма заставила Бинха расцепить руки и уронить клинок. Он повалился на пол не столько он ран, сколько от измотанности. Я видела, как он сражался с всадником, то бишь, Данишевской, как ещё до этого всего весь день был на ногах и немало натерпелся. – Забирай своего суженого, вовек теперь не расставайтесь, – Мария обошла его, бросая на меня взгляд. – Да убери его куда-нибудь. Уж больно мешает. Я, через силу вымолвив: «Спасибо», бросилась на колени перед Бинхом. – Александр Христофорович, вставайте, я помогу. Надо уходить, скорее. Нельзя здесь больше, – тихо приказала я, пока он смотрел на меня туманными глазами. Я помогла ему подняться, перекинула через себя его здоровую руку и вывела как можно быстрее из усадьбы. Ночь-полнóчь, холод собачий, но я усиленно вгляделась во тьму, из которой, к моему счастью, показался Фёдор, гнавший на телеге, запряжённой Казаком, а за ним бежали своим ходом Вакула, Тесак и Яким. Чуть позади неслась Василина. – Скорей! Сюда, говорю, скорей! – крикнула я, махнув им свободной рукой. – Тесак, помоги-ка. Мы вдвоём кое-как поместили Бинха на устланной соломой телеге и запрыгнули рядом. – Гони, Фёдор, живо! Александр Христофорович, зажмите рану здоровой рукой, другую дайте мне, я перевяжу. Он послушался, протянув левую руку в приставшей к ней перчатке, и я, достав платок из кармана, которому, видать, суждено служить подручным перевязочным средством, дважды скрутила ему кисть. Хоть как-то нужно остановить кровь, чтобы успеть доехать до сарая. Пока ехали, у меня в голове крутился кусочек диалога Гуро и Данишевской: «Вы ведь много раз могли убить Елену Леопольдовну, почему вы этого не сделали? Она ведь так и лезла на рожон!» – «Ещё её отец был добрый человек. Они оба однажды помогли мне справиться с болезнью, я не забываю оказанного мне добра». – «А, стало быть, ведьмы всё-таки тоже чихают?» – «Да, мне не чужды человеческие недуги, но случаются со мной гораздо реже. Раз лет в пятьдесят». А ведь могла и убить, если бы я в том году отказалась идти с отцом лечить её.***
– Аккуратней ты! – прикрикивала я, когда Тесак помогал мне заводить полубессознательного Бинха в сарай и располагать его на столе. Я протянула ему кусок чистой тряпки. – На, положи под его руку. Да одежду на животе ему расстегни. Главное спокойно. Главное ничего не перепутать и не забыть. Пока Тесак копался, я в спешке скинула пальто, закатала рукава, плеснула в стакан водку, выпила. Сообразив, что делаю всё в темноте, зажгла фонарь над столом. Стягивая волосы в хвост, пыталась найти раствор для наркоза. Попутно достала иглу и нитки. Плеснула на руки спирта. – Готово, – сказал он, указывая на Бинха, ещё остающегося в сознании. – Хорошо. Останься, поможешь. – Что ж делать надо? – Подавать инструменты будешь. На-ка, протри руки, – велела я, подавая ему флягу. Раствора для наркоза осталось совсем на дне. Ничего, если всё сделаю быстро – обойдётся. Главное сейчас чтобы нервы не сдали в такой-то момент. Я намочила тряпку тем, что оставалось, когда Бинх повернул ко мне голову и спросил: – Жить… буду? Я бы усмехнулась, да не до смеху мне, но ободрить постаралась: – Обижаете. Будете, да ещё как. Теперь дышите глубоко, про себя считайте. Прошло секунд, наверное, десять, за которые сердце моё отстучало ударов двадцать пять, не меньше. – Александр Христофорович, слышите меня? – он не ответил. – Так, начнём. Тесак, там на столе игла и нитки. Давай сюда. И флягу тащи.***
Как бы я не старалась успокоиться, пока шила всё равно от нервов бледнела, краснела, хватала ртом холодный воздух осенней ночи, но при этом не позволяла себе удариться в истерику. Было за что беспокоится помимо известных причин – наркоз мог закончить своё действие раньше времени. С пробитой насквозь рукой всё довольно неутешительно, заживать будет долго. По меньшей мере неделя без каких-либо её задействований. Ну, не беда, есть у меня одна мазь… Когда всё было готово, я обрезала последнюю нитку, проверила пульс и шумно выдохнула. Тесак, неправильно поняв мой вздох, снял со скорбным видом шляпу. – Сдурел что ли? Надень сейчас же! – Слава Богу… – Ну вот Бога и благодари. Я обидчиво покосилась на него, оттирая кровь вокруг швов. Я тут, значит, пыхтела, шила, а он всё о Боге! – Олена Леопольдовна… тьфу ты, господи, вот ведь… Простите ж вы меня, дурака, я ведь так, привычный к этому, вот и сбрехал… – Да ладно, – бросила я. – Поди пока пошли Фёдора на телеге к поместью, вдруг убитых везти надо. Спасибо, помог очень. Тесак, как-то нерешительно поклонившись, вышел, а я задумалась о том, что там остался Гоголь. Василина тоже зачем-то пошла внутрь. Я ведь совсем забыла всё это от страха. Но сейчас мне почему-то совсем не хотелось о них думать. Знаю, что нельзя так, но подумаю после. Я без сил опустилась на лавку и, уперев локти в колени, закрыла глаза. Сердце у меня разошлось от ужасного волнения, и был слышен каждый удар, больно стучащий мне по рёбрам. Голова ощутимо и нещадно тяжелела с каждой секундой, ведь время близилось к двум часам, и я до жути хотела спать. Нельзя. Надо подождать, когда Бинх очнётся от наркоза, и проследить, чтобы его в целости доставили домой. Пока окончательно не провалилась в дрёму, накинула брошенное на лавку пальто, согреваясь. Внутри тянуло тревожной болью. Сапог нервно топал носком. По щеке ползла немая слеза. – Что ж вы теперь-то плачете?.. Тьфу ты. Со своими нервами ни к чёрту (пора снова пить сбор) не заметила повёрнутую к себе голову. Вскочила к столу на негнущихся ногах. – Как вы себя чувствуете? – Спасибо… ничего, – слабо проговорил Бинх. – Елена Леопольдовна, скажите мне только одно… это правда? То, что вы говорили той ведьме? Я вспомнила о своём громком признании в поместье, выпрямилась и, готовая к худшему, вперившись глазами в стену, сказала: – Да. Но, если вы меня не любите… только скажите и я не стану надеятся. Я всё пойму… – Позвольте договорить, – он накрыл мои пальцы, лежащие на столе. – Я слушал вас там, хоть почти ничего и не запомнил, теперь послушайте меня. Вы умная, вы красивая, в вас нет того, чего я терпеть не могу – той пошлости, что есть в каждой второй столичной дуре. Вам не нужно ни перед кем рисоваться, чтобы расположить к себе. Не смею больше таить – вы совершенно меня очаровали. Как и когда, уже не вспомню. Видит бог, я не хотел сразу сдаваться, вот и срывался на вас. Но нет мне назад пути, вы и сами это видите. – Что это значит? – я сперва не поняла его завуалированных объяснений, потому что мозги уже конкретно кипели, но прикрыла рот рукой, осознав. – Я не смею сказать… – Я люблю вас. Я, выпуская скопившиеся слёзы, нагнулась к Бинху и прижалась мокрым лицом к его щеке; он гладил меня здоровой ладонью по плечам, волосам, целовал мне руку, до которой мог дотянуться, и что-то говорил, чего я не могла разобрать из-за шквала мыслей в собственной голове. Кажется, то были слова благодарности. – Елена Леопольдовна, вы пошли бы за меня замуж? – спросил он, осторожно отодвинув моё лицо. В глазах мерцала надежда. – Предложите – пойду. – Пожалуй, мне надо прежде спросить… Сколько вам лет? – Двадцать два, – я улыбнулась, удивившись такому вопросу. В иной раз я бы, как всякая девушка, обиделась, но не сейчас. – А мне тридцать семь. Я старше вас на пятнадцать лет. Моя молодость уже прошла, ваше же ещё идёт. Подумайте сперва, хотите ли вы провести её со мной? – Больше всего на свете, – отвечала я шёпотом. – Это вы теперь так говорите, а что будет лет через десять? Я постарею окончательно, а в вас ещё будет достаточно сил. Вы заслуживаете большего. Вы могли бы выйти за кого-то гораздо лучше меня, кто не трепал вам всё это время нервы… – Нет! – я приложилась солёными от слёз губами к его щеке. – Я люблю, люблю только вас, мне больше никого не надо… Мне не хочется говорить плохо о вашей бывшей невесте, но… – всхлип вырвался. – Я бы поехала за вами не то что сюда – хоть на Сахалин. Мы оба замолчали. Я так и осталась в этой позе и не двигалась. Ждала. – Мне много раз представлялась возможность сказать эти слова. Не думал, что всё будет именно так, – он сделал паузу и, решившись, приложил мою руку к своей груди. – Вы готовы забыть всё, что было плохого? Вы станете моей женой? – Я давно забыла. И да, – ответила я, задыхаясь от переполнившего меня чувства. – Да.***
Потом вернулся Тесак, доложил, что Фёдором привезены из поместья несколько убитых, Гоголь жив и здоров, а Гуро уехал в Петербург. Я, решив разобраться с телами после, велела ему помочь мне вести Бинха домой. Где он жил, я понятия не имела, но Тесак заверил, что дорогу он знает, да и сам Бинх был в сознании, хоть и ощутимо валился с ног от усталости. Уже в доме я, поборов стыд, смогла ему помочь переменить бельё, при любой возможности отворачиваясь, молча краснела, пока он умывался, отдала Тесаку окровавленную одежду, чтоб он снёс её сельской прачке по прозвищу бабка Балабаниха, умеющей выводить любые пятна с любой ткани, и собралась было уйти. – Постойте, – позвал Бинх, уже лёжа в постели. – Посидите со мной немного. Впрочем, если вы устали… Хотя, что я говорю, конечно вы устали, тогда… – Да, посижу, пожалуй, – ответила, бегая слипающимися глазами по комнате в поисках стула, который обнаружился у стола. – Пока вы не уснёте. – Может, всё же вам лучше домой? – Нет, ничего. Я долгого спала с утра.***
Вывод таков: или не надо было этого делать, или хотя бы не закрывать глаза. Хотя бы потому, что вместо предполагаемых нескольких минут, я просидела до утра, облокотившись на спинку стула, и проснулась оттого, что чуть не скатилась вниз. От этого резкого движения я тут же распахнула глаза, руки стиснулись на дереве спинки. От неожиданности я даже не сразу поняла, что вообще засыпала. С минуту в голове я собирала по кускам прошлый день и, согнав воспоминания в более-менее цельный комок, поднялась – ноги сразу чуть было не подогнулись. Отлично, чёрт возьми, ещё и стул в кристальной тишине грохнулся об пол. Конечно, я прямо тут же поставила его на место, но и Бинху реакции не занимать (ещё бы, после службы на Кавказе-то), судя по тому, как он рывком приподнялся на кровати, опираясь на руки. – Лежите, – бросила я, задвигая от греха подальше стул под стол. – Как вы вошли? Я бы услышал. – Я никуда не уходила. – Вы что, спали прямо на стуле? – Да, вот так меня угораздило. Да ложитесь же, я сказала! Он опустился обратно на подушки. Я, потерев глаза, села на край кровати с его молчаливого позволения. – Как вы спали? – Как убитый. Ну а вы? – Знаете, после прошедшего я бы и на полу улеглась за милу душу. Дайте пульс. Я замолчала и сжала его запястье, поглядывая на часы. А он поглядывал на меня, не осторожно, как часто это делал, пока я не замечала, а совершенно в открытую. Подсчитав удары, я потянулась к бинтам, лежащим на сундуке, которые случайно захватила вчера. Все повязки за ночь немного сбились, но я свежими бинтами быстро скрутила всё как надо. Когда перевязывала ладонь, Бинх спросил: – С рукой всё плохо? – Да, швы долго держать придётся, но ничего, заживёт. – А на животе? – Ерунда. Там швы почти и не нужны, сниму через пару дней, – сказала я, закончив перевязку. – Елена Леопольдовна, я вчера не договорил, – он поднялся повыше на подушке. – Не стану скрывать, за всю жизнь помимо моей бывшей невесты на моём пути было много женщин и в Петербурге, и на Кавказе, и не исключено, что от этих связей у меня могут быть дети. Я, как видите, перед вами грешен. Но ни одна женщина не смогла затеплить у меня в сердце ни одной искры. А вы смогли. А, как писал Одоевский, «из искры возгорелось пламя», кажется, так? – Почти. Но, Александр Христофорович, теперь я хочу, чтобы и вы подумали, хотите ли взять в жёны меня. У меня ни отца, ни матери, по происхождению я чёрт знает кто. Русская, немка, еврейка… не удивлюсь, если кто-то ещё. Приданое у меня не ахти: полупустой сундук да всякая врачебная ерунда. Я ведь даже в жизни не готовила. У нас была кухарка, но брать её сюда было бы накладно. Здесь уже это на себя взял Фёдор, а я только варенье из яблок варю. У меня весь погреб им заставлен. – Я люблю яблоки, – он улыбнулся. – Вы что-то не умеете, это ещё куда ни шло, но в то, что вы не сможете чему-то научиться, я, простите, не поверю. – Кроме того я не хочу бросать работу, – серьёзно продолжала я. – Я не оставлю людей без единственного доктора. – Вас никто не заставляет. Вы хорошее дело делаете, я ведь это понимаю. Если не будете что-то успевать здесь, по дому, – я тоже пойму. Придумаем что-нибудь. Все мы люди. Я кивнула. – Когда мне можно будет ходить? – Да это пожалуйста, хоть сейчас. А вот руку бога ради оставьте в покое.***
Дальше я вспомнила то, что, кажется, не должна была забывать совершенно: Гоголь закончил здесь все свои дела и уезжает в Петербург. Всё ещё чувствовалась вина за то, что даже не попыталась выпросить у Марии отпустить ещё и друга, но умом я понимала, что это было бы уже чересчур – и так чуть не померла там от нервов, да и ведьма могла просто счесть, что я совсем страх потеряла, и просто убрать меня не самым приятным способом. Когда я пришла прощаться, Гоголь стоял у своей брички, понурившись, и вертел в руках брошку покойной Данишевской. – Вы точно не можете остаться, Николай Васильевич? – А зачем оставаться? Всадник убит, – он горестно вздохнул, мне уже была известна причина его грусти. – Я здесь больше не нужен. А в Петербурге дела, нельзя больше медлить. – Врёте. Можно посмотреть? – Да, вру, – он протянул мне брошку. – Но и не останусь. Яхонтовый цветок уныло перекатывал блики десятков крошечных камешков на свету пасмурного дня. Мне стало как-то тошно, и я вернула его назад. – Из-за неё? – Я уже говорил, что вы догадливы. Всё уже решено, Елена Леопольдовна. – Вы ведь ещё не знаете. Мне господин Бинх предложение сделал. – Как? – Гоголь замялся, не зная даже, что ответить. – Елена Леопольдовна, я… поздравляю вас. Но всё же как? Я засмеялась, краснея и качая опущенной головой. Глянула на него искоса и сказала: – А я уже говорила, что характер у него будь здоров, так вот и мой не уступал! Оказалось, мы оба довольно ходили вокруг да около, не решаясь. Тут и с моей стороны глупость, и с его что-то вроде неё. Я надеялась, что вы останетесь до свадьбы. – А когда свадьба? – Ну, женитьба – дело долгое. Надо ещё готовиться, мне приличное платье справить, а Бинх был ранен, вы это знаете. Надо полагать, недели через полторы. – Елена Леопольдовна, при всём уважении… не могу. Всё тут напоминает… о ней. Полторы недели я просто не выдержу. – Ладно уж, я не обижусь. Только мне ведь даже на память вам дать нечего. – Да это ничего, была бы сама память. Тем временем Яким, несколько равнодушный к горю своего барина, судя по его обыкновенному выражению лица, закончил нагружать бричку вещами и отвесил мне небрежный поклон, придерживая картуз. Я тоже попрощалась с ним. Гоголь уже ступил на подножку, когда я, улыбающаяся, но почти плачущая, не боясь, что вокруг куча глазастых крестьян, впервые в жизни бросилась ему на шею. – Вы только не забывайте меня, Николай Васильевич. – Да как же я вас могу забыть? Главное вы не забудьте. Я приеду ещё, обязательно. Я не выдержала и трижды поцеловала его по-христиански, с щеки на щеку, и перекрестила, желая доброй дороги. – Вы будете счастливы, я чувствую, – сказал напоследок. – Уж точно счастливей меня. Он сел в бричку и из открытой двери махал мне рукой. Пелерину его крылатки трепал ветер.