исчезни, изыди, мне воздуха мало, мне солнца не видно
Проспав за милу душу до полудня, я в каком-то беспамятстве поднялась с кровати, оделась и съела принесённый Фёдором завтрак. Ночью лил дождь, стучал по окнам и крыше, а мне во сне казалось, что кто-то ломится в мою дверь. Я медленно прошлась по комнате и только после этого, кажется, пришла в сознание. Вот она, мышечная память в действии. События вчерашнего вечера болючей иглой кольнули мне мозг. По клочкам я стала собирать в нестройную картину воспоминания. Сжав веки, проморгалась немного, припомнила слова Бинха, и в участке, и на крыльце, но сразу же на смену почти осязаемому счастью пришло отчаяние. Гоголь. Что с ним? Я, забыв надеть пальто, стремглав вылетела из дома. Теперь только к Бинху. Узнать, не приснилось ли мне, что Гоголь без признаков жизни лежал на полу в разрушенной церкви. Но на дворе у моего сарая стоял казак и, когда я подошла к нему, сказал, сняв шапку: – Александр Христофорович велел вам провести вскрытие тела господина дознавателя. Да нет. Да не может быть. – Он что же… мёртв? – дрожащим голосом спросила я и открыла дверь в сарай. Гоголь лежал на столе. – Так… как видите. – Передай Александру Христофоровичу, что я отказываюсь проводить вскрытие, – сказала я, глотая слёзы. – Этак ведь не положено… – Уйди вон! Казак вышел, а я, ощущая тяжесть каждого шага, приблизилась к телу и тронула его рукой. Холодный. Он как будто просто спит, только в пасмурном свете совсем белый. Нет, ни за что не прикоснусь к нему скальпелем. И теперь я сама ощутила, как сильно замёрзла без пальто, но сил мне хватило только на то, чтобы отскочить дальше от стола, забиться в самый угол и сползти вниз по стене. Не понимая решительно ничего, я обняла плечи, уже не сдерживая всхлипы, потом уткнула лицо в колени, закрыла голову руками, будто таясь от всего вокруг. Глаза жгло нестерпимо. У меня нет больше друга.***
Рыдать я перестала, но всё ещё сидела у стены, обняв колени и стараясь смириться с тем, что на столе лежит мёртвый Гоголь. Господи, да что с ним этот проклятый экзорцист, чтоб гореть ему в Адовом огне, сделал? Сволочь! Я со злости топнула ногой, но, потеряв точку опоры, чуть не свалилась на пол и снова уронила голову на руки. Дверь распахнулась, вошёл Бинх, конечно, злой, ведь если день начался так мерзко, то уж ничего хорошего до вечера не жди. – Это что за саботаж? Почему вы не начинаете вскрытие? – раздражённо спросил он, не замечая моего заплаканного лица. Так. Если он сам ни черта не понимает, буду врать что-нибудь убедительное. – Я совершенно не в кондиции. В этом состоянии работать не могу. – Какая к чёрту кондиция, вы в жизни не пьянели! Не валяйте дурака, приступайте. – Нет, – ответила я, чувствуя, как со дна души начинает подниматься злоба на человека, которому я вчера готова была простить всё, лишь бы он не отпускал мою руку и не отрывал от меня взгляд. – Вы в своём уме? Вы уклоняетесь от прямого приказа. – Плевать я хотела на ваши приказы! – закричала я и вскочила с пола, отряхиваясь. – Он был моим единственным другом, и я не собираюсь в нём копаться! Глаза у Бинха источали отчаянную злость, однако, и мои были не хуже, когда я стояла прямо напротив него, в нескольких дюймах. – Вы хоть понимаете, что вам за это будет? – спросил он уже спокойней. Я в ответ предельно ясно процедила: – Делайте со мной, что хотите. Хоть собственноручно повесьте – резать его я не стану. На столе у стены стояла водка. Сейчас она как никогда была нужна мне, и я, только теперь вспомнив о ней, подошла, плеснула в стакан, выпила и стёрла вновь выбежавшие из глаз слёзы. Тяжело. Тяжело сейчас находиться рядом с ним. – Сердца у вас нет. – Елена Леопольдовна, придите в себя… – Оставьте меня, – горько отозвалась я вполголоса. – Что вы сказали? – Подите прочь, видеть вас не могу! – крикнула я, со злости швырнув на пол порожний стакан, тут же разлетевшийся по углам на черепки. Я повернулась и за свой ор была одарена ошарашенным выражением лица Бинха, что пару раз кивнул, отведя глаза в сторону. – Как хотите. Но пеняйте уж на себя. С этими словами он вышел, велев слонявшимся под дверью казакам забирать гроб с телом Гоголя. Конечно я врала. Сердце у него было, и я прекрасно убедилась в этом вчера. И видеть я его хотела, но не такого, а как вчера. Вчера его глаза, без единого блика в полутьме участка, улицы и крыльца, напоминали мне мягкое пасмурное небо, когда солнце ещё освещает идущие на него тяжёлые тучи. А сегодня такие холодные, будто вот-вот полетят из них молнии. А закономерность-то моя, чёрт бы её побрал, повторяется. Я присела, чтобы собрать осколки, но как только подняла два рядом лежащих, так и уронила их назад. Руки затряслись. Неужели не вырваться мне никогда из этого круга?***
На похороны я пошла, повязав чёрный платок и щедро окатив лицо ледяной водой. На кладбище вокруг вырытой ямы собрались Бинх (к которому я как на зло стояла ближе всех), Тесак, преданный Яким, Вакула и Елизавета Андреевна с мужем. Из всех присутствующих, кажется, только она да я носили траур по погибшему Гоголю. – Скоро остальных хоронить принесут, – говорил Бинх Тесаку, у которого было на удивление спокойное лицо. – Надо бы поторопиться. Ну и человек, ничего не скажешь. Под сказанное после отходной отцом Варфоломеем «Аминь!» все перекрестились. Я хотела сказать несколько слов в память о погибшем, но долгие проводы – лишние слёзы, поэтому сдержалась. А слёзы, которые безуспешно сушил ветер, у меня и так брызнули, когда Бинх велел опускать сколоченный кое-как гроб. Впрочем, не только у меня. – Стойте, зачем вы живого хороните? – раздался со стороны села детский голосок. Василина бежала к нам, плача и вырываясь из рук подскочившего к ней отца. – Он живой! Живой! Девочку не слушали. Да и как Гоголь может быть жив? Бинх даже облегчённо выдохнул, когда яму зарыли и воткнули серый крест с бездушной надписью:Гоголь Николай Васильевичъ 1809-1829гг.
Моложе меня был. А невдалеке шла процессия сельчан, несущих гробы с погибшими девушками, сопровождаемая бабьим воем. Из-за них, значит, моего друга похоронили как собаку, не отпевая. Спасибо хоть за оградой кладбища не зарыли. Я дольше всех осталась стоять у могилы, поливая слезами рыхлый чернозём. – Если бы я знала, Николай Васильевич, чем это всё обернётся, я этому экзорцисту его же собственный кол вогнала бы в сердце, честное слово, рука бы не дрогнула, – говорила я шёпотом, трогая рукой в перчатке крест. – Чтобы ему в земле лежать, а не вам. Простите, если что не так. Я жалею, что не смогла поцеловать вас в последний раз. Ну… свидимся уже там. Прощайте. Развернувшись, я услышала странный звук. Будто бы кто-то кричал «Помогите». Самое странное, что этот звук доносился из могилы и повторялся несколько раз. Право, я схожу с ума. Пока я стояла на месте, стараясь найти этому какое-то объяснение или списать на воспалённое сознание, оттуда уже явно послышался хруст. А после показалась рука. Я на несколько секунд забыла все бранные слова, а так бы точно выразилась в голос. Вслед за рукой показалась вторая, разгребая землю, а потом голова Гоголя. Живого. – Господи, Николай Васильевич, – вскрикнула я, бросившись к нему и не замечая криков окружающих. Присела подавая ему руки. – Яким! Вакула! Да помогите же мне кто-нибудь! Не стойте столбами!***
Когда всё это закончилось, оставив на кладбище всех недоумевающих, мы всей толпой довели натерпевшегося Гоголя до постоялого двора. Бинх, как ни странно, настоял, чтобы я его осмотрела. Это ради Бога, только вот Данишевская, к которой друг мой, видимо, успешно подбил клинья, со своей заботой уж очень лезла под руку. – Елизавета Андреевна, вы мне мешаете, – проговорила я ей, укрывающей его пледом, и продолжила мерять пульс, глядя на раскрытые карманные часы. – Сбилась… Подите, пожалуйста, скажите Христине, пусть не носит больше компрессов. – Простите… Да, хорошо, – нехотя отозвалась графиня и вышла. – Пульс почти в норме. Ну, Николай Васильевич, как вы сами-то себя чувствуете? – Благодаря вам лучше, спасибо, – он вымученно улыбнулся. – Господа, – объявила я, повернувшись к Бинху, Якиму и Тесаку. – Никакого чуда в воскрешении господина Гоголя нет. Просто он впал в летаргию. Сие известно науке, как глубокий сон, похожий на смерть. – Чудны дела твои, Господи, – вымолвил Тесак. – Ну, поправляйтесь, Николай Васильевич, – я сняла траурный платок и пошла к выходу. – Доктор! – окликнул меня Бинх. Чёрт, да что ему ещё нужно? – Да? – Скажите, как по вашему, господин Гоголь может встать, идти? – Вполне, но я бы не советовала. Прощайте. – Погодите, доктор, – он встал, загораживая дверь. – Тесак, приведи двух казаков. Вставайте, вы арестованы, господин Гоголь. Или как к вам прикажете обращаться? Господин всадник? – Вы соображаете, что говорите? Кого вы обвиняете? – я повернулась к Бинху и подняла руку, чтобы заправить волосы за ухо, а он, видимо, неправильно растолковал этот жест и схватил меня за запястье. – Предельно ясно, – он вывел меня за дверь и зашипел: – А кем же ещё является ваш дружок? Только он знал, что я собираюсь отправить девушек на хутор, и что в итоге? Все они мертвы! По-честному мне бы и вас арестовать, вы ведь всюду за ним таскались, но я этого не сделаю. – Отчего же? – съязвила я. Бинх шагнул ко мне вплотную и сказал очень тихо: – Ужель не помните вчерашнего? – Так, с меня довольно, – выдохнула я, закипая внутри от злости, вырвала свою руку. – Да стойте же! – Ну что вам нужно от меня? – спросила я с отчаянием в голосе. – Прошу вас, дайте мне уйти. Мне тяжело разговаривать с вами. Я опустила голову, чтобы не встречаться с ним глазами, и двинулась неспешно в сторону выхода, слушая свои мерные шаги в тишине. – Почему вы так говорите? – спросил он, догоняя меня в темноте коридора. – И вы ещё спрашиваете. – А всё же? Разговор этот, скажем прямо, играл на моих нервах. Я повернулась в сторону Бинха и заговорила, чувствуя, как жар с каждым словом всё сильнее ударяется мне в щёки и уши. – Я не могу понять вашу логику. Сначала вы любезничаете со мной, потом делаете вид, будто бы ничего не было. Если думаете, что мне безразличны эти ваши колебания, то ошибаетесь. Я ничего не забыла. Перестаньте меня мучить – сделайте уже выбор. Так всем будет легче. А теперь я желаю побыть одна. На лестнице из шинка послышался шелест платья и шаги – то возвращалась Данишевская. Я, зардевшаяся до самых волос, воспользовавшись этим, бросила ей слова прощания и выскочила на улицу.***
Чтобы успокоиться я всегда ездила верхом в поле. То, где запруда и вдали видна старая мельница. Тихо здесь всегда и никто не стоит над душой. Излюбленное моё место помимо дома. Спешившись, я погладила шею своего вороного: – Что же мне делать со всем этим, Казак? У коня не нашлось, что ответить, он только мотнул головой, блестя умным глазом. Не сдерживая больше злые слёзы, я села в высокую траву у самой воды. Плевать, что измажу пальто. Забыла я, что было вчера, как же! Как тут забудешь, когда я вчера уснула с ясным осознанием того, что больше не отпущу его никогда. Сегодня я не увидела и следа любви со стороны Бинха, хотя, вчера она читалась в его глазах как строчка в книге. А может и не любовь это была, а поцеловать он мог на эмоциях? Всё может быть. Надо бы позвать на помощь свою гордость и не распускаться, но как же, чёрт возьми, обидно! – Ты чего ревёшь? Я посмотрела в сторону и из-за пелены слёз разглядела простоволосую девушку в длинной сорочке. Странная какая-то, здешние крестьянки все с косами ходят, а эта только с каким-то веночком из, кажется, потемневших сухоцветов. Ещё и босая, будто купаться собралась, но ведь октябрь идёт! – А ты кто такая? – спросила я, утирая глаза. – Оксана, дочь мельника. Что-то очень знакомое, где-то я это уже слышала. – Не та ли Оксана, из-за которой Гоголь несколько дней назад Бинху все уши прожужжал? – припомнила я, что слышала от друга об этом. – Да, – ответила она, улыбаясь. – А что, он про меня разве говорил? – Мельком. – А всё-таки чего плачешь-то? – Тебе-то что за дело? – Да ладно, скажи, – просила она, садясь рядом со мной. – Я не выдам. Даже Гоголю. – Влюбилась. – А чего ж не радуешься? – Было бы чему. Он меня не любит. – А, – заговорщически протянула Оксана. – Да любит, просто показать боится. Он ведь прежде любил, да несчастная то любовь была, вот и остерегается, что в этот раз также будет. – А ты откуда знаешь о ком я? – удивилась я, глядя на девушку. Она хмыкнула. – Да уж знаю. А ты не хнычь. Знаешь, как бывает? Вроде обидел тебя твой любимый, ты его презирать начинаешь, а когда он в беду какую попадает, всё бросаешь и к нему на помощь бежишь. Вот так и у тебя будет. Ей-богу, будет. – А если не будет? – я недоверчиво повернулась к Оксане, но её уже не было рядом. Я на всякий случай перекрестилась.***
Верхом я покаталась по окрестным лугам и сполна успокоилась, но стоило мне вернуться вечером в село, как я лицезрела казачий бунт. Мужики и бабы галдели, вооружённые кто во что горазд, и требовали у Бинха убийцу, то есть, Гоголя. Не долго дело – до мордобоя дойдёт. Я не стала разбираться, что будет дальше, отвела Казака на место и, быстро смекнув, побежала за помощью. Помимо Фёдора, который чудом не увязался за мной, я знала ещё одного верного человека. – Вакула! – крикнула я, вбежав в дом кузнеца и случайно разбудив напуганную Василину. – Беда! Казаки взбунтовались, хотят Николая Васильевича убить! – А власть что? – А нет у нас больше власти. Кузнец непонятливо поглядел исподлобья. – Всё начальство повязали, – пояснила я. – В самом деле, как бы переворот не учинили! Пошли скорей! – Идёмте. – Обождите меня! – завозилась Василина, сползая с кровати. – Я с вами!***
– Да что ж вы делаете, ироды?! – кричал Вакула, пробираясь вместе со мной и наспех одевшейся Василиной через гудящую толпу. Он кинулся на одного из казаков, ударив, но его самого огрел палкой другой, и кузнец упал на землю. Происходил настоящий самосуд, как в средние века – где только нашли столько дров на костёр? Я постаралась полубессознательного кузнеца оттащить подальше от горящего эшафота, мельком поглядывая на непонятно зачем связанных Бинха, Тесака и Якима. Василина, незамеченная толпой, начала что-то очень быстро шептать, глядя на небо. Я подумала, что молитву, и сама стала читать про себя «Отче наш». Мистика или нет, но через минуту в небе загромыхало и из набежавших из ниоткуда туч полил дождь, затушив костёр. А Василина упала без сознания, я едва успела подхватить её. Что странно – куклу свою держала по-прежнему крепко. – Что с ней? – кузнец совсем пришёл в себя и взял дочь на руки. – Всё нормально, Вакула, она просто без чувств. А казаки, раздосадованные внезапным ливнем, успели уже растащить мокрые дрова и сообща соорудить виселицу, чтобы если не сжечь, так повесить Гоголя. Тут уж ничего не могло ему помочь. Я отвернулась. – Ну что, нечистая, отправляйся в преисподнюю! – торжественно закричал один из зачинщиков, но тут же упал на землю с простреленной ногой. – Немедленно прекратить линчевание! Голос был до боли знаком, но никак я не могла припомнить, чей он. Повернула голову в сторону, откуда раздался выстрел. Гуро. Жив? Что ж сегодня все воскресают? Гуро, в том же самом красном пальто, что в первую встречу, закинул свой пистолет на плечо и в полной тишине заговорил спокойно и уверенно: – Господа, попрошу сохранять спокойствие и не совершать действий, о которых впоследствие можете пожалеть. Я выпустил одну пулю, но внутри этого замечательного оружия ещё десять. И если вы не выполните мою просьбу, клянусь – десять из вас будут лежать на кладбище. А остальные, как справедливо заметил господин Бинх, будут объявлены мятежниками и отправлены в Сибирь. И вот вам моя просьба – пошли вон, болваны! Бабы и казаки, кроме того, что был ранен и лежал, крича от боли, вмиг растеряв свой запал, спешно разбрелись, кланяясь барину, кто куда. Я удивлённо переглянулась с Вакулой. – Елена Леопольдовна, подержите-ка немного Василинку, пойду развяжу их, – кузнец передал мне дочь, кивнув на связанных.***
Дома у Вакулы мы уложили девочку в кровать. Я, за неимением нашатыря, дала ей понюхать уксуса, чтоб привести в чувства. Она почихала и спросила: – Тятя, а господин Гоголь жив? – Жив, – отвечал ей отец. – Его господин Гуро спас. – А разве это не мой дождик его спас? – спросила Василина, садясь на кровати. – Ты видел, как я звала дождик и он пришёл? Насилу дозвалась. Вакула изменился в лице. – Да, я ведь вместе с тобой молилась, чтобы всё обошлось, – осторожно вмешалась я. – Но, сомневаюсь, что есть молитва для призыва дождя. То, что ты шептала, больше похоже на заклинание. – Моя дочь шептала святую молитву о спасении души Николая Васильевича, – проговорил кузнец, сурово глядя мне в глаза. – Она никакая не ведьма, а чистая душа. И нечего бесовщину к нам приплетать. Тут Василина приложила к уху свою куклу и сказала отцу: – Марушка говорит, что ты неправильно бранишь госпожу доктора. Он, в свою очередь, отчего-то обозлившись, отобрал у дочери куклу и сломал пополам. – Хватит! Нечего солому слушать! – Вакула, что ты? – я постаралась успокоить кузнеца, видя, что девочка вот-вот разрыдается. – Зачем ты с дочерью так? Пойдём-ка лучше выпьем за здоровье господина Гоголя, пойдём. Вакула с каменным лицом, но, явно ощущая свою вину перед девочкой, вышел за мной. Мы действительно забрели в шинок, но выпили не больше половины бутылки. Разговор всё равно не клеился, поэтому было принято решение идти назад, но, когда вернулись к нему домой, с ужасом заметили, что Василины в постели нет. – Искать её надо! В лесу! – покрикивал кузнец, выходя со мной из дома. – А если она не в лесу, а где-нибудь по деревне ходит? – я чуть не споткнулась об ступеньку. – Коли по деревне, так домой сама придёт, а коли в лесу, сам понимаете, что может быть. Мысль была верная, и мы, собрав с собой Фёдора, вытащенного из шинка Тесака и слонявшегося без дела Якима, пошли прочёсывать лес.***
– Василина! – Коли в деревне не сыскали, – бормотал, качаясь, успевший нарезаться до последней возможности Тесак. – В такую-то темень и подавно не сыщем. Он запнулся и упал, растянувшись на земле. – Зря ты с нами потащился, – бранил его Яким, помогая встать. – Василина! – Тихо, – я прислушалась к крику птиц. – Это где-то там. Мы, прорываясь через низко выросшие ветки, добежали до маленькой полянки и увидели Василину, над которой с карканьем кружили вороны. Зрелище жуткое, даже мне стало совсем не по себе. – Василина, что ж ты наделала, доченька? – тихо говорил ошеломлённый увиденным Вакула, будто девочка его слышала. Василина повернулась к нам и, убирая растрепавшиеся волосы со лба, прокричала: – Тять, прости меня за то, что я ведьма! Ты меня больше не будешь любить? У меня задрожало сердце, и я толкнула Вакулу к дочери. Он встал перед ней на колени. – Доченька, прости меня! Я люблю тебя такой, какая ты есть! – кузнец протянул девочке починенную куклу. Василина обняла отца, и вороны вмиг разлетелись. Ветер стих. Я подбежала к девочке и погладила по голове: – Василина, как мы напугались! Ну зачем ты убежала? Она в ответ, приложив куклу к уху, испуганно взглянула на меня. – Марушка говорит, что пан Гоголь и господин Бинх в опасности! Нам надо спешить. Внутри кольнуло ледяной иглой. – Что? – не понял Вакула. – А ещё она говорит, что вам, Елена Леопольдовна, надо первой бежать в поместье графское, – объявила она. – Только вы господина Бинха спасти от беды сможете, только сперва затаитесь, послушайте, о чём они говорить будут. Деревенея от испуга, я не сразу поняла, но, осознав, приказала, обращаясь к Фёдору: – Беги в село, возьми телегу и вези к поместью, мало ли раненые или не дай Бог… ну ты понял. Слуга кивнул, а я стала лихорадочно быстро припоминать, в какой стороне поместье. Взяв себя в руки, не позволяя брызнуть бессильным слезам, пустилась напролом через лес. Когда я последний раз бегала так быстро, не помню, но, услышав, что смогу спасти жизнь Бинха, взяла с себя обещание ни за что не останавливаться. Я петляла во тьме вокруг частых деревьев, перепрыгивала через коряги и кусты, сдвигала с пути ветки и понимала, что Оксана была права. Я готова всё ему простить, всё забыть, все обиды и оскорбления. К чёрту гордость. К чёрту напускное равнодушие. Господи. Ты не оставлял меня никогда. Я не боюсь ничего, пока Ты со мной. Ты видишь наши души. Ты видишь, как я люблю его, пусть даже сама себе в этом не до конца признаюсь. Коль Ты так справедлив, как мне говорили, то поможешь мне сейчас, дашь мне сил. Мне ничего больше не надо – лишь бы успеть, лишь бы он был жив.