***
В комнате Гоголя собрались Яким, слуга его, и кузнец Вакула. Да-с, континент не ахти какой. Друг мой прицепил на стену какой-то рисунок (видимо, убитой Хавроньи) посреди других, встал в центр, собрался с мыслями и объявил: – Господа, видит Бог, вы – единственные люди в Диканьке, которым я могу доверять. И я прошу вас помочь мне найти всадника, и я уверен, что вместе мы сможем его остановить. Молчание ненадолго заполнило комнату. Это всё напоминало собрание какого-то общества. Или подпольного, прости господи, кружка. Смешно. Глядя из под тяжёлых бровей, Вакула пробасил: – Что ж, дело богоугодное. Я с вами. – Я, конечно, сомневаюсь в том, что всадник связан с нечистью, – я поразмыслила вслух. – Но, тем не менее, Николай Васильевич, я рада помочь следствию. Судари, вы можете мной располагать. – Что же такое, барин? – Яким вопрошающе взглянул на Гоголя. – Мы же никогда из этой дыры не выберемся! Неужели струсил? Да уж, никогда не видела, чтобы русскому мужику, крестьянину, в деревне жилось хуже, чем в Петербурге. – Яким, хватит ворчать, – Гоголь наклонился куда-то в угол и достал диковинного вида ларец или что-то вроде него. – Это сундук Якова Петровича Гуро. Я уверен, в нём мы найдём много полезного для нашего расследования. Вакула, ты сможешь его открыть? Кузнец поднялся, достал связку непонятных ключей, покопошившись, нашёл среди них отмычку, сунул в замочную скважину, покрутил немного и, услышав щелчок, непринуждённо, словно каждый день ему приходится замки вскрывать, сказал: – Будь ласка. Гоголь взялся за ручку сундука и вскрикнул, будто обжёгся. Он не устоял на ногах, я машинально подхватила его под руки. Господи, неужели опять припадок? А, ну да, так и есть. – Николай Васильевич! – позвала я, пока его трясло. – Слышите меня? Николай Васильевич! Он очнулся, шумно вздохнув, будто дыхание задерживал. – Наконец-то, Николай Васильевич, что же вы нас пугаете, – мы с Вакулой помогли ему подняться. – Видели что-то? – Девушки… убитые, – проговорил он, расправляя жилет. – Много, и среди них… Лиза. – Какая Лиза? Не Данишевская ли? – Откуда вы знаете? – Ну, я знакома с ней. Нам с отцом приходилось лечить её в позапрошлом году. Гоголь кивнул. Отчего это он её Лизой называет, а не, как положено, Елизаветой Андреевной? Ладно, после подумаю об этом.***
Мы все вместе переставили стол Гоголя на место, где раньше стоял сундук, Яким повесил над ним лампу. Прибрались кое-как, словом, оборудовали «кабинет дознавателя». Когда вернулись к сундуку, Николай Васильевич не решился сам его открыть по известной причине. – Давайте лучше вы, – он попросил меня это сделать. Я, увидев крестящегося Якима, внутренне усмехнулась и без лишних вопросов подняла крышку. Все присутствующие, включая меня, надеялись увидеть там что угодно, только не бумаги. Мы переглянулись и начали перебирать содержимое. Я не нашла ничего интересного, кроме искусного рисунка, изображающего всадника, и каких-то надписей рядом, которые я, признаться, не разобрала – почерк больно непонятный. – Что за пропасть! Я думал, что особа такого звания как Яков Петрович что-то поинтересней спрятал в этот сундучок, – сокрушался Яким, которого я в этот момент понимала, как никогда. – А я вижу здесь одни бумаги. – Эти бумаги могут пролить свет на расследование, – пояснил слуге Гоголь. Что ж, тоже верно. Он раскрыл найденный блокнот с какими-то датами. Я в свою очередь нашла листок с небрежной надписью: «12+1». – У Параськи уши маленькие вышли, – ни к селу ни к городу объявил Вакула, цепляя на стену ещё один рисунок. – У неё при жизни уши были больше. – Николай Васильевич, – я показала ему свою находку. – Как вы думаете, что сие означает? Гоголь взял у меня бумажку и внимательно вгляделся в написанное. – Возможно здесь есть какая-то система. Смотрите, – он отложил листок и вновь принялся за блокнот. – Вот четыре дня, в которые всадник убивал девушек. Ещё одна дата – второе октября. Гуро погиб до Параськи, но он каким-то образом смог вычислить день её убийства. Значит, скорее всего, по его расчётам, следующее убийство должно произойти именно второго октября. – Николай Васильевич, да тут что ни дата то праздник, – сказал Вакула, заглядывая в блокнот. – Ну точно, Илья Пророк, Яблочный Спас… И второе октября тоже праздник, Покрова.***
С помощью Вакулы мы пришли к выводу, что всадник убивает по праздникам. Второе октября послезавтра. Как предотвратить будущее убийство никто из нас не знает. Да и будет ли это убийство, может Гуро ошибся в расчётах своих. Невесёлое дело выходит. С мыслями о том, как всё-таки можно помочь, я шла по улице. Завернув на соседнюю, я увидела как крестьяне отчего-то разбегаются по дворам и хатам, уводят от дороги своих детей, лают собаки, срывая голос, кто-то крестился. По-моему, я услышала детский плач. Я едва успела завернуть на эту улицу, чтобы глянуть, какого чёрта творится, как на меня тут же налетел Тесак. – Ты что! – я чудом удержалась на ногах, хватаясь за покачнувшийся плетень. – Чуть не сшиб, ирод, куда несёшься? – Олена Леопольдовна, вы… – узнал он, оборачиваясь. – Вы только… не гневайтесь, не хотел ведь я вас так... Так ведь спешу, Басаврюк приехал! – испуганно проговорил он. – Чтоб этот бес ноги переломал об свои же стремена, прости Господи… – Да погоди ты, не гоношись. Какой Басаврюк? Кто такой? – Да вона, проехал, аль не видели? Я обернулась и увидела громадную фигуру человека на вороном коне в звериных шкурах, медленно едущего по дороге под тяжёлый звон церковных колоколов. Перед ним улица всё больше пустела, люди спешили вон. – Вот этот, что-ли? – Не глядите, Олена Леопольдовна, Господь с вами! – Тесак дёрнул меня за локоть и повернул к себе. – Вы перекреститесь лучше да вслед ему плюньте. А я к отцу Варфоломею побегу… – Да погоди ты, я с тобой. Он только закивал и направился на своих журавлиных ножищах к церкви. Хоть бы из уважения ко мне шаг сбавил, так ведь нет, не видит, дурень, что я почти бегу. Ещё и столько слов разбросал, всё одно не понимаю, так может хоть батюшка мне толком скажет.***
Надежды мои не оправдались. Отец Варфоломей, вырванный прямо с отходной (за что мы сразу извинились перед вдовой с ребёнком), всю дорогу причитал на пару с Тесаком, а мои вопросы пропускал мимо ушей. Поняла я только то, что эти двое собрались идти к Бинху. Я, не теряя надежд узнать об этом Басаврюке, пошла на крайние меры и поплелась за ними.***
День не задался с самого утра. Это я понял, когда ко мне в участок без стука ворвалась запыхавшаяся Бомгарт, пропуская за собой Тесака и отца Варфоломея. – Вот, Александр Христофорович, к вам, – сказала она, садясь на лавку у окна. – С вашего позволения отдышусь. Ну, что встали? Рассказывайте. Тесак, опомнившись, закивал и начал: – Там… Басаврюк приехал. Опять. – Ну и что же? – я продолжил делать вид, что их здесь нет, и дописывал отчёт касательно вчерашнего убийства. – Александр Христофорович, он такие бесчинства затеет, может его с божьей помощью… как это по-вашему… изолировать? – батюшка еле выговорил последнее слово. Пришёл просить сам не может сказать о чём. Интересно. – И за что же я его должен изолировать? – я умело скрыл усмешку, ничуть не изменившись в лице, а Бомгарт наоборот, внаглую насмехалась над ними, хоть и бесшумно, но я-то всё видел. – Ну видно же, что он бес! – воскликнул Тесак. – У него харя вся чёрная, сморщенная, как выпорожненный кошелёк! Это начало напоминать комедию: батюшка закивал, подтверждая, а Бомгарт так и прыснула со смеху. Окинула нас, повернувшихся к ней, смеющимся взглядом и отвернулась к окну. Тесак от этого малость смутился. Забавно. – Я за что человека задержать должен? – поинтересовался я, теряя терпение и наращивая внутри желание выдворить отсюда этот суеверный дуэт. Тесаку бы в церкви служить, а не у меня в помощниках. – За то, что тебе его харя не нравится? Ты на свою посмотри. Елена Леопольдовна уже, кажется, тряслась от бесшумного смеха. – Нельзя допустить, чтобы эта собачья морда христианских душ касалась! – отец Варфоломей, защищающий Тесака, пытался достучаться до меня, но ничего у него не вышло. – Так. Последний раз объясняю: ни за собачью морду, ни за чёрную харю мы людей не арестовываем и в темницы не бросаем, – да если б так можно было, я бы половину Диканьки за милу душу в острог отправил. – На всё есть закон. Это Россия. Переглянувшись, раздосадованные Тесак с батюшкой молча покинули участок. Лишь за ними закрылась дверь, как Бомгарт тут же выплеснула все эмоции, копившиеся за время разговора, и рассмеялась. Да так чисто и звонко, что я сам невольно улыбнулся, залюбовавшись. Конечно, на свадьбах и прочих гуляньях её хохот не замолкал, но чтобы он звучал так ясно и близко ко мне – никогда. Порой я даже забываю, что она из самой столицы – настоящая русская барышня. Не то, что язык родной не забыла – душой не стала мелка. – Да-а, – протянула Бомгарт, малость успокоившись. Я мог поклясться, что она стёрла слезинки из уголков глаз. – Вот вы смеётесь, – я опустил глаза в лист с отчётом, чёрт бы его побрал, – а мне с такими каждый день работать. – Вы думаете, я вас не понимаю? Неправда. Ко мне ведь тоже всякий дремучий люд приходит. Могу даже рассказать один случай… – Елена Леопольдовна, вы, собственно, зачем пришли? – я перебил её и тем самым загасил какую-то искру в её глазах, чему уже и сам стал не рад. Хоть её веселье малость радовало, а сейчас как вспомню про этот проклятый отчёт да про Басаврюка, будь он неладен… ну просто жить не хочется. – Я пришла спросить, – начала она, поднявшись с лавки и поглядывая мне в глаза, – этот… Басаврюк, он что за человек? Спросить у вас, потому что сельчане такого скажут, что только плюнешь да перекрестишься. Верно заметила. – Толком никто не знает, – вздохнул я, бегая глазами по листу с отчётом. – Заявляется иногда. Старики бают, будто бы водит он людей в какой-то Волчий овраг, богатство им сулит, за это заставляет убить кого-то, а потом и их самих убивает. Сказки, понятное дело. Доказательств нет. Ни тел, ни крови, ни орудий убийства никогда не находили, – я заметил, что уходить госпожа доктор не собирается. – Вам что-то ещё? – Нет, – легко ответила она, пожав плечами. – Благодарю вас. Но уйти он не успела. Я давно услышал шум на улице, а теперь в участок вошли двое казаков и Гоголь, заставив Елену Леопольдовну резко отскочить от двери. Они вели с собой дрожащего парня, покрытого подсохшей кровью. – Господи, что же это, – встрепенулась Бомгарт, прикрыв рот руками. – Николай Васильевич, что с ним? Я возмущённо поднялся с места. Уже второй раз за день вваливаются без доклада или стука, наглеют на глазах. А завтра что, домой ко мне ворвутся? – Николай Васильевич, потрудитесь объяснить, кого вы привели? – Это пастух Фёдор, – пояснил писарь. – Вчера ему понесла вечерять местная девушка, Даринка, и пропала. – Что ж, – я устало выдохнул и указал на стул. – Посадите его сюда. Час от часу не легче. Ещё и смех Елены Леопольдовны никак не выветривается из головы. Вот чёртова девка.***
– Где девочка? – Бинх допрашивал пастуха, бормотавшего: «Зверь! Зверь!», с каждым словом всё больше повышая голос. – Девочка жива? Что за кровь на тебе? Ты не ранен, откуда кровь? – Возможно, на них с Даринкой напало какое-то страшное животное в лесу, – неуверенно предположил Гоголь. – А я думаю, он, собачий сын, себя самого имеет ввиду! – Бинх схватил со стола кнут и поднёс его к лицу напуганного до смерти парня. – Отвечай, какой зверь? Говори! Ну это уже ни в какие рамки! Я, будучи категорически против рукоприкладства, оторвалась от стены, у которой до сего момента стояла, в два шага подскочила к нему и резко отодвинула его руку вниз. – Нельзя так! – он замер, смерив меня удивлённым взглядом. Я, воспользовавшись моментом, забрала у него кнут и положила на стол. – Это не метод. – Елена Леопольдовна права, Александр Христофорович, – нервно воскликнул Гоголь. Я, в свою очередь, отошла обратно к стене. – Он ничего не скажет! Вы не видите его состояние? – А у вас есть предложения получше? – издевательски спросил Бинх. Гоголь замялся. Я притянула к себе взгляд его беспокойных синих глаз и не столько физически, сколько внутренне кивнула, мол, не бойтесь, я поддержу. И он высказал то, что, я чувствовала, вертелось у него на языке.***
Предложением получше было собрать людей в лес для поисков Даринки. Бинх не без боя согласился, и вот уже полчаса мы ходили по лесу и звали пропавшую девушку. Я шагала за Бинхом, как и он, никого не звала, а просто шла без дела – горло чего-то побаливало, а от ора на осеннем воздухе легче не станет. Тесак то и дело подбирал какие-то камешки, а Гоголь вдруг остановился у дерева и начал с кем-то говорить. Но никого не было рядом. Что ж это он, наяву уже бредит? Видимо, задающий себе тот же вопрос Бинх остановился и я вместе с ним. Мы переглянулись, снова посмотрев по сторонам и убедившись, что никого поблизости писаря нет. – Николай Васильевич, с вами всё в порядке? – почти сочувственно поинтересовался Александр Христофорович. – Да, всё… всё нормально, – тот нервно кивнул. В этот момент кто-то крикнул: «Сюда все, скорее!» и мы, оставив Гоголя наедине с его галлюцинациями, поспешили туда. Когда я по ухабам добежала туда, зрелище открылось, прямо скажем, не для слабонервных: посреди полянки разбросаны внутренности в луже крови. Тесак снял шляпу и пробормотал: – Упокой Бог её невинную душу… – Нет! – отчаянно вскрикнула сестра Даринки, Богдана, пряча лицо в свитке отца. – Нет… – Почему это случилось сегодня? – шептал Гоголь, пока я, вручив ему своё пальто, закатывала рукава. – Неужели Гуро ошибся в своих предсказаниях, и моя теория неверна? – Как говорили древнейшие: «Человеку свойственно ошибаться». Отвернитесь, Николай Васильевич. А то опять упадёте. На этот раз он послушался, а я, откинув волосы за спину, нагнулась к кровавому месиву. Внимательно вглядевшись в кишки, я тут же поняла, что это не человек. – Ну вот всё и прояснилось. Даринка зверски убита, и убил её Фёдор, – победно заявил Александр Христофорович, а я усмехнулась. – Я бы не торопилась с выводами, господин Бинх. – А что вы смеётесь, доктор? Вот кровь, вот останки, вам что ещё нужно? – Нет, это не человеческая кровь, – я усмехнулась ещё громче, глядя ему в лицо. Понимаю, что ничего особо смешного тут не было, но мне так хотелось его позлить. – Это не Даринка. Это ovis aries. – Это что ещё за бес? – спросил Тесак. – Овца. Домашняя. Как видите, господин Бинх, овечьи останки от человеческих я отличить в состоянии. – Как это прикажете понимать? – Кто-то прямо здесь разделал домашнюю овечку, – я бросила кишки обратно и развернулась, отходя. – Да, в овечьей требухе вы разбираетесь лучше, чем в человеческой. Бинх сказал это крайне спокойно, но с явной толикой отвращения. Он и раньше оскорблял меня, задевал какими-то высказываниями касательно того, что я не могу оперировать людей. Я закрывала на это глаза, но сейчас терпение у меня кончилось. Ладно бы мне одной это сказал, так ведь при людях! Я остановилась – злоба парализовала мне ноги и крик готов был вырваться. Хватит. Я довольно молчала. – А мне эти ваши оскорбления, сударь, надоели! – громко сказала я и только после обернулась. – Если вы желаете со мной поругаться, давайте сделаем это без свидетелей, – я указала руками на всех, наблюдающих за мной. – Я знаю достаточно русской брани и мне бы очень не хотелось, чтобы присутствующие здесь её слышали! Я замолчав, отошла, попросила казака с фляжкой полить мне на руки. На душе чувствовалось облегчение и вместе с тем наоборот, будто я сделала что-то не так. Ещё и тишина кругом давила. – До свидания, господа, полагаю, я здесь больше не нужна, – я забрала у Гоголя пальто и пошла в сторону села. – Елена Леопольдовна, постойте! – он схватил меня за руку, опомнившись. – Останьтесь, пожалуйста, поверьте… – Идите назад, – я улыбнулась через силу и, освободив руку, пошла домой. Глаза защипало. Какое лицо у Бинха было, это надо было видеть. Впервые на моей памяти он не нашёл, что мне ответить, но всё равно почему-то взор мне застелили слёзы.***
– Да, ну и денёк, Николай Васильевич, – говорила я Гоголю, когда вечером мы сидели у него в комнате. – Ночь скоро. Пойду домой. О прошедшем я почти забыла. Холодной водой мне удалось скрыть следы слёз и раскрасневшееся лицо. Я, по правде сказать, намеревалась вернуться от Николая Васильевича домой, выпить пару стаканов вместе с Фёдором и заодно объяснить ему причину моих дневных слёз, а потом лечь спать и забыть наконец этот день. Но Гоголь, вытащивший меня из дома и рассказавший про очередное видение о каком-то осеннем цветке, не собирался меня отпускать и сейчас, спросил: – Елена Леопольдовна, почему вы не можете оперировать живых? Этого я и боялась. Уйти от ответа уже не получится, он ведь не отстанет. – Что, Бинх вам уже напел обо мне всякого? – Гоголь не ответил. Я вздохнула, стараясь снова не выпустить из глаз слёзы. – Как-то в Петербурге отец оперировал ребёнка. Операция прошла неудачно, ребёнок умер. Отец попытался провести один эксперимент, чтобы воскресить его, но и это ему не удалось. За это его и сослали. С тех пор он покончил с хирургией. Больше нет вопросов? – Но вы же не ваш отец… – Вот именно, Николай Васильевич! – я повернулась, подошла к нему и заговорила шёпотом. – Он занимался медициной больше двадцати лет, до самой смерти, а я всего четыре года. Я ни разу никого не оперировала, хоть он и учил. Эти слова мне самой были неприятны. Кому ж понравится вспоминать, что что-то не получается в любимом деле, тем более выставлять это другому человеку, пусть и другу. Синие глаза блеснули сочувствием. – Вы хороший доктор, у вас всё впереди. Не хороните себя. – Спасибо, конечно, Николай Васильевич, за поддержку, но я сомневаюсь в этом. Спокойной ночи.***
Елене Леопольдовне не впервой слышать подобное от меня, но почему-то именно сегодня она сорвалась. Может, мне стоило держать язык за зубами, может, у неё сдали нервы, не знаю, но, когда она ушла, я десять раз проклял себя за сквернословие. Вспомнил её у себя в участке и весь оставшийся день чувствовал себя паршиво. Совесть заедала как никогда и я, проглотив свою гордость, пошёл к Бомгарт. На пороге меня встретил её слуга, я попросил не докладывать. Я молился, без стука приоткрывая дверь в комнату Елены Леопольдовны, чтобы петли не заскрипели. Увидел её. Она сидела за столом вполоборота, без жилета и шейного платка (не мудрено, натоплено жарко). Одной рукой она подпёрла голову, другой держалась за край столешницы. Решившись, я стукнул по дверному косяку. Елена Леопольдовна слегка повернула голову в мою сторону, потом вскочила (столешницу, впрочем, не отпустила, разве что, другой рукой за неё взялась). – Зачем вы пришли? – Извиниться, – я, войдя, заметил её покрасневшие глаза. – Вы плакали? Из-за меня? – Вы моих слёз не стоите, – в противовес своим словам, девушка рухнула обратно на стул и, уронив голову на ладони, всхлипнула. Я готов был провалиться сквозь землю. Стыд. Давно я его не ощущал, даже слишком, видно, пришло время. Я приблизился к ней и осторожно положил руку на её дрожащее плечо. – Вы правы, не стою. И никто не стоит. Каким-то сентиментальным становлюсь, ей Богу. Она вскинула на меня лицо, и одни только её влажные глаза выражали больше, чем все слова, которые она тут же мне сказала. – За что вы так со мной? Я не только про сегодня, а вообще. Разве я сделала вам что-то плохое? Разве отказала хоть раз в помощи? За что вы меня ненавидите? – Здесь вы не правы, Елена Леопольдовна, – сказал я. – Никакой ненависти к вам я не испытываю. Право слово, нельзя же так расстраиваться. Из-за кого, из-за меня? Напрасно. Она снова опустила лицо в стол. Последний я человек на предмет успокоения, всегда теряюсь, когда чьи-то слёзы вижу. – Кажется, я пришёл не вовремя. Вы не настроены на разговор. Прощайте. Я, разочаровавшись, направился, было, к выходу, но услышал: – Александр Христофорович, вы ничего не забыли? Я вопросительно глянул на девушку, секунду назад рыдавшую, а теперь распрямившуюся на стуле, совершенно спокойно на меня смотрящую. – Однако, – она усмехнулась, но не слишком весело. – Пришли извиняться, слов лишних набросали и ни одного простого извинения. Бомгарт встала с места и подошла ко мне. – Да, точно, – чёрт возьми, если б не напомнила, так бы и ушёл, как дурак. – Я, Елена Леопольдовна, сегодня оскорбил вас на пустом месте, вы меня ради Бога извините. И за всё прошлое, если можете. Я действительно относился к вам не так, как вы этого заслуживаете. – Ладно, не распинайтесь, – она сложила руки на груди. – Хорошо, что вы осознаёте то, о чём говорите. Я прощаю вас. Нервы, Александр Христофорович, нервы, нервы… Здесь замешаны они, не так ли? – Угадали, – я горько усмехнулся. – Удивляюсь, как ещё с ума не сошёл со своей работой. – А вы пейте чай с мятой. Помогает. Я первые месяцы после смерти отца только с его помощью выдержала, – она отошла, зачем-то взяла свой стул. – Встаньте, пожалуйста, чуть левее. Благодарю. Только когда Елена Леопольдовна встала на стул, я увидел над своей головой полку с разными мешочками. Спустившись вниз, она держала два таких, один протянула мне. – Спасибо, – я прочёл «Мята пер.», повертел его в руках и сунул в карман. – Подождите тут, – она развязала другой, достала горстку сыпучих сухих трав и вышла за дверь. – Фёдор! Самовар не простыл? Я отошёл к столу, который с самого начала привлёк моё внимание. Безукоризненно чистый, перья, свеча, чернильный прибор на своих местах и посреди порядка разбросаны карты рубашкой вверх. Хорошие карты, дорогие. Только одна лежала в середине нетронутая – бубновая дама. Видать, гадала. По селу ещё давно слушок прошёл, будто она с нечистой силой знается, мол, в глаза ей смотреть нельзя – любого своей воле подчинить может. Я в это не верил никогда хотя бы потому, что в церковь, будучи ведьмой, она бы не ходила. Дверь отворилась, и Елена Леопольдовна вошла, держа в руках дымящийся деревянный стакан. – Вас карты мои заинтересовали? Вот, выпейте. – Ну зачем же вы, не стоило. – Вот именно, что мне ничего не стоит дать вам отвар. Не бойтесь, не отравлю, пейте, спать крепче будете. Я взял у неё стакан и, подув, глотнул. Горечь почти не ощущалась, но в нос бил запах ромашки, который я недолюбливаю даже очень. – Знаю, что вы подумали из-за них, – Елена Леопольдовна постучала пальцем по сброшенным в одну кучу картам. – Да только ведьмы людей губят, а я нет. Я просто гадаю. И вам могу, если хотите. Чуднó, право, как у неё получается в мысли залезть. – Не верю я в это. – Напрасно, – она, вернув стул на место, села за стол, сгребла колоду в руки. – Карты не врут да и я не цыганка. Вы пейте, пейте… Вам надо гадать на червового короля. Я только пожал плечами, мол, пускай. Я в этих тонкостях не разбираюсь. Прихлёбывая отвар, жгущий даже сквозь перчатки, наблюдал за её действиями. Таинственно и красиво рисовался её профиль от огня зажжённой свечи, над которой она провела колоду и тут же задула. Червовый король оказался в середине, вокруг обложились карты рубашкой вверх. Отложив остальные, Елена Леопольдовна стала переворачивать их поочерёдно и говорить: – В прошлом много крови видели. Сперва где-то недалеко от дома, потом где-то в горах… Про двенадцатый год и Кавказ говорит. – …Предавали вас, плохие дела затевали. Но это всё прошлое. – А доброго ничего не видите? – спросил я с надеждой, поставив пустой стакан на стол. Она перевернула последние три карты и покачала головой. – В будущем вашем перемены вижу. Человек им причина. А человек… – зажмурившись, взялась за лоб и наощупь перемешала карты. – Нет, не вижу. Она поднялась со стула и протянула мне второй мешочек. – Заваривайте горсть на стакан кипятку. Результат себя ждать не заставит, – что-то сверкнуло у неё на груди. Я пригляделся: из под расстёгнутого ворота её рубашки виднелся золотой крестик. Дочь атеиста верует в Бога, какая ирония. Удивительно, как отец её вообще крестил. Может, мать настояла. – Спасибо и доброй ночи, Елена Леопольдовна, – сказал я, уходя с чувством выполненного долга и странным чувством внутри. В самом деле потянуло в сон. – И вам того же, Александр Христофорович.***
Следующие сутки я совершенно не видела Гоголя, что очень странно. Едва проснувшись, я задумалась, не приснилось ли мне, что Бинх извинился передо мной. Я пошарила на полке – мешочков с мятой и сбором не было. Глянула на стол – колода в беспорядке. Значит, всё по-настоящему. Вот так да… Он же меня раньше и в грош не ставил, а тут… Что ж, растёт над собой. Поглядим, что будет дальше. А вечером Гоголь появился непонятно откуда с раненой Даринкой, выгоняя её отца и сестру из моего сарая, крича: «Доктора, живее!». Я ворвалась в сарай и, едва глянув на девушку, поняла – невозможно. Рана на горле, а швы я накладывала только на руках. Ну и на манекене, что был у отца. – Доктор, её можно спасти? – еле слышно спросил запыхавшийся Николай Васильевич. – Она умрет во время операции, я не хочу брать это на себя! – Кому жить, а кому умирать – Господу принимать решение, а не вам! – перебил он хриплым голосом. – Я – единственный из шести братьев, кто не умер, значит ему так было угодно! Так вот ему и решать! А вы просто делайте то, что умеете лучше всего. Вы – талантливый врач. Я не знаю, для чего в этой жизни избран я, но вы избраны точно для этого! Как у него всё легко… Я ещё с детства слышала, что на всё Воля божья, но вряд ли кто-то будет винить Бога в том случае, если девочка умрёт – всех собак спустят на меня. Николай Васильевич отдышался и чуть тише добавил: – Попробуйте. Я в вас верю. – Мне понадобится помощник, – ответила я, подумав. – Я к вашим услугам.***
Когда я шила, руки у меня немного дрожали. Было страшно. Не за себя – за невинную жизнь, которая зависела от меня. Если допущу смерть, получается, я не намного лучше всадника. Я обрезала последнюю нитку. Протёрла лупу об жилет, поднесла к губам Даринки. Чисто. Теперь впридачу к сбитому ко всем чертям дыханию у меня похолодели руки. – Она не дышит. Это он так решил? – с горькой издёвкой спросила я. Но тут девочка очнулась, громко вздохнув. Я не поверила глазам, неужели получилось? – Да, – радуясь не меньше моего, ответил Гоголь. – Говорить можешь? – спросила я Даринку. Она совершенно без хрипа ответила: «Да». Слава Богу, голосовые связки не повреждены. – Хорошо, сейчас сделаю тебе перевязку, а через недельку сниму швы и будешь здорова. После, сидя со мной в шинке, Николай Васильевич говорил: – Не даёт покоя мне одна вещь – в моих видения не было Даринки, была какая-то неизвестная девушка. Но это неважно. Главное, все девушки живы, ночь на Покрова проходит, всадник никого не убил. Значит, моя система была неверна. И ещё – вы теперь можете оперировать людей. – Ну вот и давайте за это дело по маленькой, – я улыбнулась, чокаясь с ним. Насчёт «оперировать» он погорячился, но швы наложить сумею.***
Утром я, Бинх, Гоголь и Тесак стояли в лесу над трупом девушки, накрытым простынёй с кровавой меткой всадника. Эту простыню она жгла в ночь на Покрова, о чём говорили опалённые края. – Жалко, хорошая девка была, – причитал Тесак, сняв шляпу. – Божаной звали. – Кровоцвет в ночи расцвёл и двоих с собой увёл, – проговорил Гоголь, мрачный как туча. – Что? – не понял Бинх. Николай Васильевич только помотал головой. – Зато подтвердилась ваша теория, – я постаралась хоть как-то его подбодрить. – Всадник убивает по праздникам. – А когда следующий праздник? – Через пять дней, – вмешался Тесак, загибая пальцы. – День Макоши-пятницы. – Мы больше не пойдём у него на поводу, – твёрдо заявил Гоголь. – Что вы предлагаете? – участливо поинтересовался Бинх. – Не будет жертв. Не кого будет убивать.