***
Николай Васильевич выполнил мою просьбу и поведал историю гибели женщины, что была в гробу: местная баба Хавронья (добрая, надо сказать, была баба, разговорчивая) ночью была убита в собственной хате при странных обстоятельствах. Сначала, конечно, все подумали, что убийца – всадник. Бинх показал новоиспечённому дознавателю подозреваемого – любовника Хавроньи, с которым она была ночью. Но Николай Васильевич не поверил, посчитав, что тот, бредивший от пережитого, не мог быть душегубом, убившим нескольких девушек, взрослую крестьянку и Якова Петровича. И указал на другого подозреваемого – мужа Хавроньи, Черевика, который мог из ревности убить жену. Его допросили, сознался. В конечном итоге Гоголь совершенно изменил свою точку зрения и решил, что Черевик – не убийца. Теперь ему, разумеется, нужно, чтобы я провела вскрытие и определила причину смерти. Зная Бинха давно, я предположила, что он скорей всего сильно надавил на Черевика, а тот, не выдержав, оговорил себя, но версию о его причастности отметать не спешила. В остальном я мало что поняла, слушая доводы писаря по поводу убийства, и решила заняться своей прямой обязанностью – вскрыть наконец тело. Когда всё было готово для этого, я выпила водки и, узрев мученический вид Гоголя, протянула ему бутылку. – Вы выпейте, Николай Васильевич, на вас лица нет, – он хотел что-то возразить, но я буквально силой сунула склянку ему в руки. – Вам легче станет, я по себе знаю. Прямо из горла хлебайте, не брезгуйте. – Спасибо… Я начала делать надрез на груди покойной, а писарь, зажмурившись, решительно отхлебнул водки и судорожно задышал. Ну прямо как я на своём первом вскрытии. Я не обратила на это внимания, понимая, что скоро его отпустит, и продолжила. – Рана – пустяк, лёгкое пробито, – деловито объяснила я. – С такой раной ещё дня два бы протянула. – Так от чего она умерла-то? – непринуждённо спросил Гоголь, глядя на меня явно твёрже, нежели чем минуту назад. – Отвернитесь, – велела я ему. – Зачем? Я, вздохнув, проигнорировала и приступила к самой неприятной части – внутренностям. Неприятной не для меня, а для Гоголя. Поэтому я для его же блага посоветовала отвернуться, что он не спешил выполнять. Что ж, дважды не повторяю. Впрочем, когда я извлекла из тела скользкое, холодное сердце, Николай Васильевич, скривившись, поспешно отвёл взгляд. Что и требовалось доказать. – Вот, полюбопытствуйте, – осмотрев сей орган, я подозвала писаря, который держался уже относительно уверенно. – Точечные излияния крови. Бедная женщина. Глаза перед смертью сильно расширились, связки в глотке сорваны, как будто кричала долго. Разрыв сердца, – констатировала я. – Вы хотите сказать, что… она умерла… от страха? Я кивнула и сунула сердце обратно. – Ясное дело, что не всадник убил. Все его жертвы были обескровлены, а тут я, глядите, как измазалась, – я показала свои руки чуть ли не по локоть в крови. Гоголь же вновь приложился к бутылке. – А вы… разбираетесь в медицине. Я, вообще-то, давно понял, но забыл сказать, извините… – Спасибо, – я улыбнулась, споласкивая руки. – Это заслуга отца, царствие ему небесное, он меня этому делу, почитай, неполных четыре года учил. Я высунулась во двор и велела казакам уносить гроб. – Елена Леопольдовна, вы могли бы рассказать о нём? Хочется узнать, что он за человек, – Николай Васильевич отставил бутылку и уселся на лавку, готовясь слушать. – Хотя, если вам трудно об этом говорить… – Нет, отчего же? – я взяла два стакана, села рядом и налила нам водки. Писарь отмахнулся, – Да берите, ничего с вами не случиться, если выпьете со мной. Можете считать, что за знакомство. Мы чокнулись, выпили и я начала рассказ: – Отец был прекрасный человек. Добрый, умный, любил меня очень. Да и я его тоже. Когда его сюда сослали, я поехала с ним, потому что не могла оставить одного. Для него эта ссылка сильным потрясением стала, пить начал. Я просила этого не делать – не слушал, – я вздохнула. Воспоминания горьким осадком отозвались в сердце. Я налила ещё водки и пригубила. Больше выпить не смогла, почувствовав, что горло сжимается от подступающих слёз. – Но надо сказать, что он всегда работал, будучи хоть немного под этим делом. По-другому у него не выходило. Я часто видела, как он засыпал тут, – я указала на стол у стены. – А когда трезвел, извинялся, что мне вновь пришлось видеть его таким. Последний раз на Крещение в этом году выпил. Потом… – слеза выкатилась из моего глаза, упав на штанину и оставив след, который я поспешила прикрыть рукой. Вскинув голову, я выдохнула. – Потом он просто заснул. И всё. Хоронили после праздников, оттепель тогда вдруг ударила, грязь кругом была. Впрочем, это неинтересно. – Вы теперь совсем одна? – У меня есть Фёдор, слуга наш. Он теперь мне вместо отца, с детства меня нянчил. Ладно, Николай Васильевич, не хочу больше о грустном.***
Мы с Гоголем проговорили долго, до позднего вечера. Больше об отце он меня не спрашивал, не спрашивал за что сослали, не спрашивал о моей одежде. За это великое ему спасибо. Я спрашивала, как его угораздило поехать с Гуро. Николай Васильевич, уже успевший опрокинуть стакана четыре, отвечал, что навязался и всё. Меня такой ответ устроил, и мы продолжили говорить о всякой ерунде. Часу в девятом это надо было заканчивать, мы вышли наконец из сарая. Я – совершенно трезвая, и Гоголь – порядком захмелевший, пошатываясь. О том, чтобы дать ему хоть чем-нибудь закусить, я не подумала. – Елена Леопольдовна, вы настоящий мастер своего дела! – воскликнул он. – Я к вашим услугам, – усмехнувшись, я вдохнула свежий ночной воздух, ненадолго уставилась на чистое небо. – Я вам больше скажу, вы теперь мой единственный друг! О как завернул! Не ожидала я, что он и впрямь моим другом захочет заделаться. Хотела ведь просто в доверие войти. – Верю, Николай Васильевич, вы ступайте домой, спокойной ночи, – пришлось поддержать уже готового упасть Гоголя и отворить ему калитку. Разумеется, я обрадовалась его заявлению, но выпроводить его всё же стоило.***
Немного времени спустя, ко мне зашла Параська, дочь покойной Хавроньи. – Здорово живёте, Елена Леопольдовна, – поздоровалась она, кланяясь в дверях. – Слава Богу, – я уже знала эту традицию приветствия. – Чему обязана? – Свадьба у меня завтра. Вы уж нас уважьте, вечером заходите, – сказала она, теребя юбку, с нескрываемой радостью. – А Дана будет? – Так… позвала уж. – Ну, ждите тогда. Приду. Странно что-то. Только мать схоронила, тут же замуж собралась. Поглядим, чем обернётся.***
Свадьба весёлая выдалась. Народу в хату набилось – попробуй протолкнись между столами да танцующими. Что там людей – свинью за стол усадили! Ну, не то чтобы усадили, но дядька Степан, низенький старичок с прокуренным голосом, держал на руках да поглаживал, пока две старухи по обе стороны от него потчевали поросёнка мочёным в молоке хлебцем. Музыканты со всего села сгрудились в углу с бандурами, от души по струнам били, наверно, всё село слышало. Самогон только кончится – тут же новую баклагу несут. Жених с невестой светились от счастья, только Параська беспокойно поглядывала на отца, сидевшего, опустив голову, будучи осуждённым. Он да Бинх, сидящий в гордом одиночестве у окна, пожалуй, выбивались из общей массы. Когда в очередной раз прокричали: «Горько», дядька Степан попросил: – Олена Леопольдовна, краса наша! Не откажите в просьбе, спляшите нам! И все единогласно поддержали его всеобщим гомоном. Все в Диканьке любят, когда я пляшу, хотя научилась я не так давно. Все танцующие в такие моменты расходятся по местам. Что ж, пришлось выполнять. – А ну, Левко, – позвала я, выбираясь из-за стола, казака-музыканта, – давай мне поулошную! – Потрудимся, братцы! – сверкнув малость нахально глазами, он движением головы откинул со лба чуб. – Постой, скажу когда. Я вышла в центр и замерла в гордой позе, обводя взглядом каждое лицо. Потом рукой подала сигнал музыкантам – пошли струны. Улыбаясь торжественно, хитро-весело, я уткнула руки в боки и повела плечами, чувствуя давно заученную мелодию, и пошла. Сначала медленно, потом всё быстрее, обошла всё свободное пространство, обернулась вокруг себя несколько раз, раскинув руки и наклоня вбок и назад голову. Все уставились на меня и хлопали, кто-то свистел. Такие моменты дороги моему сердцу – когда я становлюсь той, на кого направлено всё внимание и восторг. Краем глаза я заметила, что даже Бинх невольно подглядывал в мою сторону. Задержаться на нём? Нет-с, пускай глядит себе. Я с такой силой стучала сапогами по полу, что доски едва не трещали. Дана научила меня делать это так, чтобы двигались только ноги, поэтому даже ни один волосок не дрожал у меня на голове. Потом, под конец, ещё вышел ко мне знакомый парень и, приседая почти до пола, закружился со мной по хате. Под всеобщие аплодисменты я, утирая взмокший лоб, села наконец на лавку к Дане, но тут же вошёл запыхавшийся Гоголь. Оглядел хату, направился ко мне, пробираясь через вновь танцующие пары. – А, Николай Васильевич, милости просим, – воскликнула я и допила водку из стакана. Горло сушило нестерпимо. – Елена Леопольдовна, – сказал он, перегибаясь через стол. – Мне нужно с вами проконсультироваться, это важно. Пойдёмте выйдем, а то шумно. – Я сейчас, Дан, – мне кое-как удалось вылезти из-за стола и пойти на гудящих ногах с Гоголем. Недалеко от хаты Черевика был шинок, из которого какая-то баба уже выгоняла пьяного мужика, и мой (теперь уже) друг потянул меня туда. – Елена Леопольдовна, вы ведь медик, должны понимать в химии, – тихо проговорил Гоголь, когда мы уселись за свободный стол. – Конечно, – я запалила огарок в подсвечнике. – А что? – Вот, – он достал что-то, завёрнутое в тряпку, из пальто и положил передо мной. – Вот, посмотрите на эту свечку, она какая-то странная. Скажите, что в ней ещё содержится кроме воска? Я посветила на эту свечу зажжённым огарком и внимательно рассмотрела её. С виду ничего особенного, а если на запах… – Лауданум… беладонна, – я почувствовала знакомый горький и душноватый запах. – Полынь и что-то ещё. А откуда у вас такая свечка? – С места преступления. Дочь Черевика, Параська, приобрела её у цыган. – О, ну тогда всё понятно! Цыгане, вы знаете, они большие… мастера по части химии, – у меня самой в голове вертелось другое определение, но вслух я его сказать не решилась. – Попович уверял, что она горела зелёным пламенем, – Гоголь говорил всё тише, словно это была государственная тайна. Становится всё интересней. – Зелёным? – я ковырнула свечу забытой на столе вилкой и поднесла эту крупицу к носу. – Значит в ней содержатся медные окислы. Или боракс. А что ещё видел ваш Попович? – В хату просунулось свиное рыло… глаза сверкали и оно… Гоголь не успел договорить. Я сунула ему под нос подожжённую крупицу свечи, мелькнула зелёная вспышка, чего я никак не ожидала. У меня перед глазами на секунду потемнело, а Николай Васильевич аж с лавки навернулся. Дура я, дура, надо было хоть не к самому лицу подносить! Цыгане чёртовы, намешали всякой дряни, а людям так и ослепнуть недолго! Никого рядом не было, слава Богу, никто не увидел этого. Я обогнула стол, склонилась над другом и ударила его по щеке. Гоголь, бившийся в припадке, очнулся. – Николай Васильевич, что же вы так, – оправдывалась я, подбирая слова извинения. – Вы простите меня, что я вам эту гадость под нос сунула. Думала, мелькнёт какая-нибудь искорка, а вы здесь упали замертво… – Погодите, – он приподнялся, задыхаясь. – То есть… когда воск… догорал до этого состава, свечка начала… чадить, люди вдыхали… этот дым и… дурели? – Ну да, – ответила я, удивлённая его неожиданными выводами. – Это как в пословице, у страха глаза велики. Гоголь резко поднялся и облокотился на стол. – Значит, кто-то… подсунул Хавронье эту свечку, и когда Попович пришёл… к ней на свидание, она её зажгла… они оба задурели, потом убийца зашёл к ним в маске свиньи… – Она умерла от страха прежде, чем он её зарезал, – я, кажется, начала понимать, к чему он ведёт. – Николай Васильевич, откуда у вас мысли-то такие? Подозреваете кого-то? – Возможно, тот, кто принёс в дом Хавроньи эту свечку, – отозвался он. – Или… та. Он многозначительно посмотрел на меня. – Вы намекаете на Параську? Думаете, способна? Гоголь, не ответив, пошёл обратно на свадьбу.***
Николай Васильевич пошёл допрашивать Черевика – это всё, что я успела узреть за короткое время. Я хотела понаблюдать за этим, но то Дана меня отвлекла, то каждый второй совал мне в руки стакан с водкой, то ещё что-то. Словом, я обернулась только когда услышала крики, а Черевик уже начал душить Гоголя. – Отпусти, сволочь! – заорала я и хотела уже кинуться на помощь, но почувствовала чьи-то руки, вцепившиеся мне в плечи. – Что вы, Олена Леопольдовна! – меня удержали старуха с нарисованными бровями и дядька Степан. – Не суйтесь, зашибёт ведь! Черевик озлобленно обернулся на мой выкрик. Глаза чёрные, как свечи сверкают. Злобой. Я испугалась и немного вжалась в толпу сзади. Да, стыдно признавать, но факт. Я хотела бы защитить друга, но Солопий, действительно, в гневе может и убить. Так он на меня посмотрел, что у меня внутри всё так и замерло. Я уже не знала, что делать. Только ждать. В ту страшную минуту до моего помутившегося от ужаса ума не сразу дошло, что этих мгновений, в которые Солопий таращился на меня, хватило для спасения Николая Васильевича. Раздался звук разбитой бутылки. От удара об голову Черевик повалился на пол, а мне что-то обожгло руку. Осколок попал, спасибо, что не в лицо. Бинх, отбросив остро отколовшееся горлышко, помог Гоголю встать. Краем глаза увидел меня и мою руку, по которой сочилась капелька крови. – Что, Елена Леопольдовна, поранил я вас? – Да это ничего, вы всё правильно сделали, – я благодарно посмотрела на него, наощупь вытащила злосчастный осколок, стараясь успокоить дыхание, и зажала порез чистым носовым платком. – Николай Васильевич, вы как? – Я ничего, порядок. Инцидент был исчерпан, все собрались было продолжить гулянку, но теперь заметили, что Параська с женихом пропали. Что странно – никто и не заметил. А вот Бинх с Гоголем переглянулись, смекнули что-то и, захватив казаков, ринулись прочь из хаты. Я на всякий случай перевязала руку, попрощалась со всеми и пошла домой спать. Я вымоталась за один этот вечер, как за целый день. Мне было стыдно за то, что я сама не смогла как-нибудь обезвредить Черевика. Ведь бутылкой по голове – дело нехитрое. Я бы тоже так смогла, если б не дядька Степан и та старуха. Придя домой, я тут же завалилась в кровать. Меня уже не волновала дальнейшая судьба Солопия и Параськи и не волновало, куда Гоголь и Бинх направились на ночь глядя – просто не было сил что либо соображать.