How many loved your moments of glad grace,
And loved your beauty with love false or true,
But one man loved the pilgrim soul in you,
And loved the sorrows of your changing face.
И другом, и завистником любим,
Ты мило снисходил до них в удаче;
Но лишь один любил тебя иначе,
Когда в душе скитался пилигрим.
(Уильям Батлер Йейтс, Когда ты состаришься, в переводе Е. Фельмана)
***
Каждую ночь перед сном Ремус наколдовывает слабый Люмос и наблюдает, как животные бегут по толстому ободку кольца, пока не превращаются в одно движущееся пятно. Когда он убеждается, что олень будет бежать, даже когда он уснет, веки Ремуса тяжелеют и опускаются, позволяя ему погрузиться в бессознательное состояние. Каждое утро он просыпается, сжимая кольцо с такой силой, что оно оставляет след на его ладони. Когда Ремус внезапно просыпается посреди ночи, задыхаясь и не помня, что ему помешало, он снова смотрит на фигурки. Он смотрит, как олень несётся по кругу. Он наблюдает за собакой. Иногда, когда становится слишком невыносимо, и даже кольцо не может помочь, он идет в комнату к Сириусу. Это трудно. Идти туда почти физически больно, ноги кричат, чтобы он вернулся, а сердце стучит так, будто он застрял в кошмаре. Каждый раз Ремус думает, что не сможет открыть дверь, пойти туда, продолжить путь, сделать еще один шаг и еще один вдох. Он не сможет попросить о помощи, не может попросить, чтобы Сириус был рядом, и он не сможет, не сможет и не сможет этого сделать. Затем он смотрит на кольцо. Собака. Волк. Олень. Все вместе. Тогда он стучит в дверь. Они до сих пор не говорят о кошмарах. Ремус еще не готов. Тем не менее, он быстро забирается на кровать рядом с Сириусом, и они молча лежат вместе. Они смотрят на часы на стене, тик-так, смотрят на розы на стенах и на животных на кольце. Иногда, когда проходят часы, а Ремус все еще не может заснуть, Сириус неожиданно шутит и заставляет Люпина смеяться, делая короткие прерывистые вдохи, успокаивает его колотящееся сердце. Блэк рассказывает истории и заставляет его говорить о Хогвартсе, Джеймсе и других вещах, пока сердце Ремуса не станет биться как обычно. Иногда они говорят о Гарри. Им обоим это нравится. Они начинают тихонько улыбаться в потолок, думая о маленьком мальчике, который бегает по дому. — Я научу его заклинаниям, — постоянно говорит Сириус, сбивчиво. — Научишь, — отвечает Ремус. — Ты видел, как он сегодня читал? — спрашивает один из них. Действие меняется каждый вечер. Чтение. Пение. Улыбки. Бег. Полеты. Любовь. Другой говорит «да». Да. Это счастье — уметь сказать «да»; это делает их улыбки чуть шире и меланхоличнее. Да, они видели, как Гарри делал сегодня много чего. В отличие от некоторых других, которые никогда не увидят. Однажды Сириус спрашивает: — Что ты будешь делать, когда все это закончится? — Я не знаю, — отвечает Ремус. — Что бы ты хотел сделать, если бы мог делать все? Ремус не может подумать даже секунду. Что бы он сделал? — Это, — наконец пробормотал Люпин. Он не был так счастлив уже много лет. Может быть, не все время, но, по крайней мере, доволен. Ремус верил, что он может быть лучше, что все может наладиться и жизнь станет лучше. Чего еще он может хотеть, когда рядом с ним два любимых человека? Чего он может хотеть больше, чем того, чтобы Гарри улыбался ему, обнимал его, доверял и любил его? Чего еще он может желать, как не того, чтобы Сириус был с ним после стольких лет? Он действительно верит, что желания сердца безграничны, но он также знает, как умело он может подавлять блуждания собственных надежд. Вот почему, с тем, что было в его израненных руках-лапах, он знает, что дал правильный ответ. Это. Это все, на что он смел надеяться. Это все, чего он хочет. Сириус улыбается его ответу, больше, чем меланхоличной улыбке на губах Ремуса. Как и во многие другие ночи, Ремус засыпает и думает о другой жизни в своем глубоком сне. Теперь это его ночи. Он спит несколько часов, пока грудь обоих вздымается в ровном дыхании. Затем он слезает и возвращается в свою кровать, чтобы проснуться утром. С каждой ночью становится все лучше, легче, спокойнее, и Ремус почти верит, что в одну из этих ночей он будет спать в темноте. Один день. Апрель расцветает в воздухе, солнце кротко пробивается сквозь густые дождевые тучи. Год был дождливым, холодным, мокрым, сырым и ужасным, но с наступлением весны все начинают забывать о страданиях, принесенных холодом. Когда Ремус просыпается, и солнце впервые за долгое время светит ему в глаза, на его лице появляется мягкая улыбка. Он идет в комнату Гарри, который спит чуть дольше после того, как весь день носился с метлой. Его кошмары исчезают, с каждым разом возвращаясь все реже и реже. Ему тоже нравится весна. Ему нравятся солнечные лучи на золотистой коже и их танец в его глазах. Ему нравится, как оно отражается в его очках и как бледная кожа Ремуса покрывается веснушками при малейшем прикосновении света. Гарри становится старше и больше, больше, чем давящие стены дома на площади Гриммо и больше, чем забор на заднем дворе. Ему нужны люди и жизнь, больше живости и цвета, больше, чем могут дать ему два едва выросших мужчины и бесчисленное количество докси, спрятанных по всему дому. Ремус медленно стучит в дверь и входит, когда ему отвечают тихим, детским ворчанием. Тонкая полоска света, просачивающаяся между шторами, бьет мальчику прямо в глаза. Он все еще лежит в кровати, под одеялом, и быстро моргает, словно пытаясь проснуться. Одной рукой он по-прежнему прижимает к себе плюшевого мишку. Гарри держится за руку мужчины и прижимается к его боку, сонно вставая. Пока они вместе спускаются по лестнице, он рассказывает о своем странном сне про драконов, огромных змей и Хогвартс. — Не в этой жизни, — недоверчиво бурчит Ремус. Когда наступает полдень, они все поспешно покидают дом и идут на маленькую игровую площадку, расположенную в квартале от их дома. Очаровательная улыбка Гарри исчезает, когда он слышит о том, что на площадке будут другие дети, с которыми можно подружиться, и его губы плотно сжимаются. Детская площадка, если ее можно так назвать, состоит из двух качелей и горки, вихрем проносящейся сквозь канаты для лазания. Тем не менее, она окружена сине-зеленым небом и кажущимся бесконечным лесом, что делает ее сносной. В воздухе витает запах сосен, а трава кажется зеленее под солнцем. День настолько прекрасен, что даже ржавые качели кажутся слаще любого кресла. Вокруг только двое других детей: один сидит на траве, а другой качается на качелях. Гарри останавливается на месте, глядя на хихикающего ребенка, которого раскачивает мама. Без слов Гарри берет Ремуса за руку и тащит его к пустому месту. Через некоторое время, после того, как Люпин осторожно знакомит Гарри с маленькой девочкой и после того, как Гарри перестает дуться, словно в любую секунду начнет рыдать, он оставляет мальчика играть и опускается на скамейку рядом с Сириусом, который молча читает. Ремус достает из внутреннего кармана пальто небольшую книгу и устраивается поудобнее на деревянной скамейке. Слова плывут у него в голове, он читает одно и то же предложение снова и снова, но щебетание птиц и тихий голос Гарри, разговаривающего с маленькой девочкой и мужчиной рядом с ним, слишком отвлекают его от того, чтобы он мог сосредоточиться на словах Фолкнера. Он слегка поворачивает голову вбок, пытаясь увидеть, что читает Сириус, и его взгляд задерживается на знакомых словах, начертанных тонким карандашом на желтой бумаге.когда моя жизнь была не более
не более чем тиканьем настенных часов,
я знал, что должен, должен, должен
безумно любить
Он хочет спросить Сириуса, нравится ли ему это стихотворение, заставляет ли оно трепетать его сердце в груди, как это происходит с самим Ремусом, слезятся ли его глаза и хочется ли ему захватить мир или сжечь его дотла. Бесит ли оно его, приводит ли в ярость, напоминает ли ему обо всех годах, которые были украдены у них под тиканье часов. Он молчит. Чуть позже к ним подбегает Гарри, запыхавшийся, с розовым румянцем на полных щеках. Благодаря неустанной готовке Сириуса по старым рецептам Юфимии Поттер мальчик наконец-то набирает вес и делает еще один шаг к тому, чтобы выглядеть так, будто он не сломается от легкого дуновения ветерка. Его друг уходит из парка, оставляя их одних на свежем воздухе. Сириус ненадолго берет на себя обязанности товарища по играм, бегая вокруг, хихикая и преследуя мальчика, спрятавшегося под горкой. Когда они оба слишком устали и запыхались, чтобы больше не «летать» на качелях, они падают на скамейку рядом с Ремусом. Он закрывает свою книгу и кладет ее в маленькое пространство между ним и Сириусом, поверх сборника стихов Фаррохзад, который читал Сириус. На секунду крошечная размытая тень мелькает в уголке его глаз, заставляя Ремуса откинуть голову назад. Он поворачивает, пытаясь разглядеть фигуру за деревьями, но ничего не происходит. — Что случилось? — спрашивает Сириус, вставая и прикрывая Гарри своими руками. — Я что-то видел, — с сомнением говорит Ремус, не уверенный, стоит ли им доверять его слабым словам, учитывая историю с его паранойей. Тем не менее, Люпин оглядывается, рассматривая кусты и стволы деревьев, пытаясь поймать еще один взгляд, и дискомфорт внутри окрашивает его мысли в красный цвет. Может быть, это животное. А может, просто ребенок. Может быть, он действительно ничего не видел. Но он слишком много потерял в своей жизни, чтобы поддаваться «может быть». — Давай вернемся, — поспешно говорит Ремус, беря свободную руку Гарри пальцами. — Сейчас. Он кладет руку на спину Гарри, ведя его по маленькой дорожке, по которой они прошли всего несколько часов назад. В ту же секунду, когда их ноги в очередной раз ступают по траве, что-то сияет ярче утреннего солнца, и на секунду время замирает, и весь ад, знакомый Ремусу, вырывается наружу. Это жуткое ощущение, Ремус почти видит, как земля отслаивается по углам, на них падают пылинки, пыль разрушающегося неба. Он видит, как свет становится ярче, как все сгорает и разрушается прямо на его глазах, но ничего не может сделать. Сириус судорожно бросается к ним, пытаясь прикрыть их от невидимого врага. Однако пока они испуганно дышат и смотрят на землю расширенными от шока глазами, искры бьют с другой стороны. В последнюю секунду Ремус пытается притянуть мальчика к себе, но прежде чем он успевает произнести Протего, заклинание пронзает его кожу. Его пронзительный крик наполняет воздух, а затем сбивается на короткий, прерывистый вдох. Оба мужчины внезапно теряют способность мыслить. Что мне делать? Взять ребенка. Бежать. Сражаться. Бежать. В больницу Святого Мунго. Аппарировать. Нет, на доме чары. Бежать. Бороться. Бежать. Бежать. Что мне, блять, делать? Сириус бросает невербальное Протего и выталкивает их на поляну. Ремус прижимает Гарри к груди, как будто от этого зависит жизнь, а мальчик в ужасе рыдает, запутавшись в его руках. — Иди, — быстро говорит Сириус, бросая ему ключ. Гарри рефлекторно ловит, не думая о том, зачем Сириус его бросил. Как только пальцы мальчика обхватывают ключ, мир вокруг Ремуса скручивается в спираль, и через мгновение он оказывается в гостиной на Гриммо с кричащим Гарри на руках. Его ноги подкашиваются, он падает на пол, все еще сжимая мальчика со всей силы. Он оглядывается, чтобы увидеть Сириуса. Но его там нет. Нет, думает Ремус, нет, пожалуйста, только не сейчас. Нет. Только не я. Только не я. Что-то липкое и горячее попадает ему на палец. Капля крови, стекающая с нежных рук Гарри, блестит на его смуглой коже. Ремус поворачивает голову и несколько томительных секунд смотрит на свое кольцо, пока сознание не отключается и не срабатывают аварийные звоночки. — Все хорошо, все хорошо, — беспомощно говорит он мальчику, ослабляя объятия. — Я отведу тебя в твою комнату. Это всего лишь царапина, малыш. Все в порядке. Не бойся. — Моя рука, — шепчет Гарри между рыданиями. Его глаза расширены от страха, красные от слез, зрачки такие темные, что Ремус думает, что они проглотят его целиком. — Я знаю, я знаю, — шепчет он, осторожно залечивая порез. Ремус старается не думать о том, что его сердце бьется так быстро, что ребенок, наверное, может почувствовать это через его грудь, пока они поднимаются по лестнице большими, прыгающими шагами. Его руки дрожат, когда он перебирает его волосы, расчесывая этот мягкий черный беспорядок, шепча успокаивающие слова, которые сам Ремус не может понять. Он кладет мальчика на кровать, делая все, что в его силах, чтобы удержать себя от того, чтобы не побежать туда, где они оставили Сириуса. Ключ зажат между его пальцами, словно Ремус пытается вызвать человека через проклятый Портключ. Он сошел с ума. Абсолютно, по-настоящему, полностью, до невозможности злится на этого человека. Сириус снова сделал это, этот ублюдок, снова зря кинулся на передовую. Хуже всего то, что Ремус даже не может его винить, зная, что сам бы сделал то же самое в мгновение ока, будь у него Портключ. Однако, когда Ремус видит, как Сириус это делает, он наконец-то понимает, что имел в виду Грюм, когда Люпин остался на задании. Это не для того, чтобы кого-то спасти. Его сердце пылает от боли и страха, страха, с которым он больше не может справиться. Именно такой страх просверлил дыру в его груди. Страх, которым питаются черви, кусая, жуя и объедая его раны. Страх от осознания того, что Сириус никогда не простит себя за то, что случилось с Лили и Джеймсом. В одну из ночей, когда Ремус забрался к нему в постель после нескольких часов беспокойного сна, он поведал ему одну из печалей своего сердца. Ремус чувствовал мягкий привкус виски от его слов, но он лежал спокойно и слушал его рассказ о том, как Сириус убил своего лучшего друга. — Это моя вина, Лунатик, — сказал он с жалкой улыбкой, глаза блестели от слез, когда Ремус медленно провел рукой по волосам мужчины, — Я хотел бы, чтобы ты сказал мне это. — Это не так, — кротко запротестовал Ремус. Как, как глупо с его стороны. Он знал тогда, что это не успокоит боль Сириуса; если Ремус скажет, что это не его вина, то это не поможет — ярость, бурлящая в груди Сириуса, говорит ему об обратном. Теперь, если понадобится, Ремус просверлит ему череп, когда Сириус вернется. Он выгравирует это в его маленькой, крошечной, прекрасной голове. Когда он вернется. Если. Если он вернется. Ремус просто жалеет, что не протестовал немного сильнее. Не обнял его сегодня утром. Не сказал ему что-то еще, когда увидел стихи. Не сделал что-нибудь. Не был кем-то. Он желает, желает и желает, снова попав в этот проклятый круг желаний, в котором он желает только того, на что слишком боится надеяться. — Где Сириус? — спрашивает Гарри между рыданиями. — Он идет, — говорит Ремус, стараясь звучать убедительно. — Только позади нас. Дай мне осмотреть твою руку, хорошо? Он медленно берет руки мальчика в свои ладони, пытаясь понять, чем его ударили. Тонкая рана тянется от плеча до локтя. Она неглубокая, и на ней всего несколько капель крови, последовавших за первой. Ремус медленно вытирает ее, пытаясь отвлечь мальчика. — Ты такой храбрый, ты ведь знаешь это, правда, малыш? Ты такой храбрый. Посмотри на себя. — Что случилось? — Я не знаю, — говорит он, тяжело вздохнув, — тебе не о чем беспокоиться, хорошо? Теперь я здесь. Мы в безопасности. — Где Сириус? — спрашивает Гарри еще раз, но его голос заглушает шум голосов внизу, а затем следует сильное ругательство, которое Ремус сразу же узнает. Это он. Это Сириус. Он поспешно вытирает капли холодного пота, стекающие по своей шее, прежде чем повернуть голову обратно к Гарри, его сердце становится в десять раз тяжелее и одновременно качается в воздухе. — Я вернусь через секунду. Ремус выскочил из комнаты и побежал вниз по лестнице. Его палочка уже наготове, готовая противостоять Мерлин знает чему. В гостиной перед ним стоит Сириус, выглядит раскрасневшимся, злым и разочарованным, но целым. Ни капли крови на коже, на лице ни синяка. Глаза Ремуса судорожно исследуют Сириуса, пытаясь найти на нём хоть пятнышко пыли или крови. Ни порезов, ни красных пятен, ни шрамов. Он в порядке. — Остановись, — кричит Ремус, когда мужчина делает шаг к нему, и это разбивает ему сердце. Он должен быть уверен. Он должен защитить их. Защитить. Он должен защитить ребенка. — Что ты подарил мне на день рождения? — Кольцо, — тихо отвечает Сириус, его плечи ссутулились, а глаза потухли, — фотоальбом. Огневиски. — Что? — запинается Ремус, его разум работает недостаточно быстро, чтобы найти вопрос, который мог бы идентифицировать Сириуса. Он должен придумать что-то, что-то, что мог бы знать только Сириус, но его разум кричит, и единственный голос, звучащий в его голове, это болезненное хныканье Гарри и вспышка проклятия прямо перед тем, как оно ударит его. — Это я, Лунатик, — говорит Сириус, пытаясь сделать шаг к нему по лестнице. Ремус истерично пятится назад, пытаясь избежать его пальцев, как будто это руки смерти. — Нет, — отшатывается он. Он должен что-то придумать. Он должен что-то спросить, убедиться, что Гарри в безопасности. — Как зовут твоего питомца? — Черная кошка по кличке Бегемот, — говорит Сириус и, вздохнув, добавляет, — названная в честь кота из романа Булгакова «Мастер и Маргарита». Ты дал мне книгу. — Хорошо, — бормочет Ремус, его грудь вздымается при вдохах, — хорошо. Затем он поворачивается спиной к мужчине и идет обратно к Гарри. Прежде чем он успевает войти в комнату, Сириус хватает его за запястье, пытаясь остановить. На секунду он думает только о пальцах на своей коже и об умоляющих глазах мужчины, о его мягких и умоляющих глазах, о его грязных волосах и о нем, и Ремус хочет стоять и держать его, пока не убедится, что они оба в безопасности, но вместо этого он выдергивает руку из хватки мужчины, как будто его обожгли. Его глаза суровы, когда он шепчет: — Нет. Они поговорят, но сейчас не время. Они не будут говорить. Они не будут обсуждать, рассказывать истории и рассуждать рационально. Нет. Ремус откроет рот и будет кричать, кричать и кричать, пока его крик не накроет их всех, пока он не прилипнет к коже Сириуса, пока он не будет уверен, что не забудет, потому что в его теле не осталось ни унции терпения или спокойствия. Но перед этим они успокоят Гарри. Они оба бросаются к кровати рядом с мальчиком, который все еще беззвучно плачет, прижимая руку к груди. Его зеленые глаза покраснели и расширились, в них блестят капли еще не скатившихся слез. Ремус берет оставшийся у него бинт и начинает аккуратно обматывать им рану, нанося поверх настойку бадьяна. — Больно? Сначала Гарри качает головой, но когда руки Сириуса зачесывают его волосы назад, и он шепчет ему что-то на ухо, рыдания мальчика усиливаются, и он бормочет: — Больно. — Мне очень жаль, — говорит Ремус, прижимаясь к его макушке, чтобы поцеловать. — Теперь все пройдет. — Знаешь, у Джеймса был шрам на руке, вот здесь, — перебивает Сириус, показывая на свой локоть. — У папы? — спрашивает Гарри, яростно потирая глаза маленькими кулачками. — Да, у твоего отца, — подтверждает Сириус. — Они были на матче по квиддичу, — говорит Ремус, опускаясь на кровать рядом с ним, позволяя мальчику удобно устроиться между двумя мужчинами. — Мы с твоей мамой были на трибунах и наблюдали за ними. — Он был хорош? — О, он был великолепен, — тихо говорит Ремус, — твой отец всегда был великолепен в небе. Но он не увидел, как к нему приближался бладжер. Он искал снитч. — Всегда будь начеку, — говорит Гарри с придыханием, вспоминая слова Ремуса, когда прижимается головой к плечу Сириуса. Ремус смеется над словами, которые он произносит каждый раз, когда они садятся на свои метлы на заднем дворе, и тут же прикусывает нижнюю губу, чтобы заглушить всхлип, скрывающийся за мягким смехом. — Да, так и надо. Твой отец обычно всегда был внимателен. Но иногда такое случается, — говорит Ремус, пытаясь проглотить слезы. Он смотрит Сириусу в глаза, в кои-то веки не боясь, что тот увидит, как он плачет, и поймет, какой Люпин слабый и ужасный. Может быть, думает Ремус, если Сириус человек поймет, насколько он на самом деле слаб и измучен, то будет колебаться, прежде чем разбить его на миллион кусочков в следующий раз. — Иногда случается всякое, — продолжает Ремус, с его губ не слетает ничего, кроме слабого шепота, но он все равно смотрит в глаза Сириусу, — даже с лучшими из нас. Никто не летал лучше, чем твой отец, но все же иногда он падал. — Они проиграли матч? — Нет, — вмешивается Сириус, — он поймал снитч другой рукой, прежде чем упасть. Они сидят так некоторое время, рассказывая истории о Джеймсе, пока Гарри не перестает тихо дрожать под простынями. Они стоят так до тех пор, пока мальчик не заснет, все еще с недовольным лицом. Когда Ремус убеждается, что тот не проснется, он встает и яростно вытаскивает Сириуса из кровати. Тот пытается открыть рот, но Ремус шепчет: — Заткнись, — указывает на ребенка. Закрывает за ними дверь. Накладывает Муффлиато. Как только Ремус убеждается, что они в безопасности, слова выплескиваются из его рта, как огонь, словно он только и может плеваться пламенем и осколками стекла. — Какого хрена? Какого хуя, Сириус? — ему так же больно повторять эти слова, как и Сириусу, но он должен, он должен кричать, кричать и говорить, пока не станет слишком поздно. Сириус выглядит усталым, даже покорным. Это разбивает сердце Ремуса. То, как пряди волос падают на его лоб и закрывают глаза, тоже. Ремус хочет увидеть их, ему нужно увидеть его глаза. — Лунатик, послушай... — Нет, хоть раз ты послушай. Открой свои чертовы уши, послушай и подумай, хотя бы раз. Сколько раз мы должны говорить об этом, черт возьми? Сириус поднимает руки вверх с той же яростью, его голос злой, как будто он не понимает, в чем дело. — Мне нужно было вытащить тебя оттуда. — И ты не мог сказать мне ни слова? Сколько еще раз мне придется возвращаться домой одному, ждать здесь и надеяться, что ты не умер? — Ты бы сделал то же самое, — пробормотал Сириус. На этот раз тише. — Тогда, блять, кричи на меня тоже, — парирует Ремус, — тогда помоги мне перестать так делать. Что мы делаем, Сириус? Что мы пытаемся сделать? Умереть на поле боя? Что мы пытаемся сделать? — У меня даже не было времени подумать. — Тогда подумай вот о чем, — говорит Ремус. Вместо злости звучит только жалкий, разрушенный голос. — Когда мы умрем... — Никто не умрет, — быстро обрывает его Сириус. — Когда мы умрем, — повторяет Ремус громко, выделяя каждое слово, — у Гарри больше никого не останется. Слова падают между ними, как бомба, заставляя их смотреть в измученные лица друг друга, пока они оба не понимают их смысл, и Сириус бледнеет еще больше, прежде чем пробормотать несколько слов себе под нос. — Все не так просто. Ремус сжимает кулаки, чтобы не дать себе вцепиться в руки Сириуса, его глаза пылают от огня, горящего внутри него. — Я знаю, что все не так просто. Но ты не понимаешь, что мы больше не на войне. Ты сам мне так сказал. Мы не воюем. У тебя есть крестник, Сириус. Чертов ребенок. Он зависит от тебя. Ты ему нужен. Сириус на секунду прячет лицо в ладонях, яростно потирая виски, а затем ерошит пальцами волосы. Ремус теперь видит его глаза. — Что, блять, я должен был сделать? — Взять гребаный портключ, аппарировать, бежать, — кричит Ремус, выпуская весь воздух из легких, — и вернуться домой. — Я должен был убедиться, что за нами никто не следит. — Ты знаешь, что это неправильно, — его голос дрожит. Его глаза блуждают по сторонам, чтобы посмотреть на что-нибудь, кроме глаз Сириуса. — Я должен был убедиться, что ты в безопасности. — Мы могли бы быть в безопасности вместе, — говорит Ремус, когда его голос прерывается. — Мне нужно было спасти тебя, — говорит Сириус, но он звучит неуверенно. — Сириус, — говорит Люпин, и у него больше нет сил кричать, — сколько бы раз ты ни спасал нас, сколько бы раз ты ни побеждал зло, сколько бы раз ты ни убивал одного из них, ты не вернешь их обратно. Слова жалят, режут горло и язык, но Ремус должен произнести их хоть раз, должен вырвать их из груди. Он должен сказать правду. Он должен встряхнуть Сириуса и заставить понять смысл. Ремус должен обнять его, обхватить руками и увидеть, что он жив и дышит, в безопасности и цел. Он должен обнять его. Он должен вытереть слезы. — Ты думаешь, я не знаю этого? — выплевывает Блэк, впервые за все время он звучит по-настоящему злобно и раздраженно. — Думаешь, я не страдаю из-за этого каждый день? — Именно об этом я и говорю. Ты не можешь продолжать так делать. Ты не можешь продолжать рисковать собой, надеясь, что это что-то исправит. — Да что ты, блять, знаешь? — О чем ты, Сириус? Разве ты не знаешь, что я провел каждую минуту своего существования, думая, что я сделал не так, раз это заставило моих друзей считать меня гребаным предателем? — он истерически улыбается. — Да что я, блять, знаю? — Я не это имел в виду, — слабо говорит Сириус. — Тогда веди себя так. Я не знаю, чего бы хотели Лили и Джеймс. Я не могу сказать тебе, что они хотели бы, чтобы ты жил дальше, и не могу сказать, что они хотели бы, чтобы ты забыл их, потому что они мертвы, и я не знаю, чего бы они хотели. Я не знаю. Но я знаю, я знаю, что они хотели бы, чтобы ты был рядом с Гарри. Не в качестве защитного талисмана. Не как оберег. А как его чертов крестный отец. Плечи Сириуса ссутулились, глаза смотрят устало. — Я пытаюсь. — Не пытаешься. Ты пытаешься оправдать себя за преступление, которого не совершал. — Я не пытаюсь. — Тогда почему? — спрашивает Ремус в отчаянии, его горло болит от крика. — Тогда почему ты прыгаешь передо мной? Я ведь не Гарри, правда? Почему ты пытаешься спасти меня, в то время как я не нуждаюсь в спасении? Почему ты рискуешь собой просто так? — Просто так, — говорит Сириус безумно. — Как ты можешь так говорить? — Почему? Если ты не пытаешься убить себя, то почему? — Ремус, заткнись. — Почему, блять, почему? — кричит Люпин. — Потому что я люблю тебя, — кричит Сириус в ответ, голос хриплый и отскакивает от стен в наступившей мертвой тишине. Это так громко и так реально, что Ремус почти видит, как невидимые слова формируются в воздухе, прежде чем все они устремляются к нему, разрезая его на куски. — Нет, — бормочет он. Должно быть, он все выдумывает, воображает, мечтает. Конечно, он тоже чертовски любит его, он же Сириус. Ремус готов умереть за него. Они все любят друг друга. Но Сириус. Нет. — Ты такой чертовски глупый, — говорит Сириус, и кажется, что он на грани слез. — Такой чертовски тупой. Как ты мог не понять этого, Ремус? Я сделал это ради тебя. Я всегда делал это ради тебя. — Ты ошибаешься. — Не говори мне, что я чувствую, — говорит Сириус сердито. — Ты не любишь меня, — повторяет Ремус, его голос звучит так, будто он в трансе. Сириус не может его любить. Почему он должен его любить? Должно быть, он запутался после всего того времени, что они провели вместе. Должно быть, он бредит. Ремус думает, со всем своим чертовым умом, со всей своей большой чертовой головой и сердцем, он думает о том, как, как Сириус может любить его? За что его любить? Что в Ремусе осталось такого, что Сириус мог бы полюбить? — Как будто ты и это можешь контролировать, — выплевывает Сириус, гнев оседает в воздухе. Он выглядит смирившимся. Избитым. Все. С него хватит. Затем он сбегает по лестнице и исчезает с треском. Просто исчезает.