Don't leave me for a second, my dearest,
because at that moment you'll have gone so far
I'll wander mazily over all the earth, asking,
Will you come back? Will you leave me here?
Не оставляй меня ни на секунду, родной, потому что -
если ты уйдешь далеко, я, как сумасшедший,
начну бродить по Земле, вопрошая:
Когда ты вернешься? Зачем ты оставил меня
умирать?
(Пабло Неруда, Не уходи далеко, в переводе В. Постникова)
***
После особенно тяжелой ночи, когда им с трудом удалось уложить Гарри спать, они выходят на маленькое крыльцо и зажигают по сигарете. Ночь холодная и тяжелая, липнет к их коже, вызывая отвращение. Больно, странно думает Ремус. Это почти как агония, которая следует за ночью. По крайней мере, Гарри так кажется. По мере того, как они привыкают к другому, новому распорядку жизни в новом доме, мальчику становится все легче погружаться в беспробудный сон, но иногда спокойного голоса и ласковых рук Ремуса недостаточно. Днем, когда он весел, улыбается и даже иногда шутит, когда будит Сириуса перышком, когда прячется за дверью и выпрыгивает, чтобы напугать их своим крошечным хихиканьем, он — маленький и счастливый ребенок. Он и есть ребенок. Но иногда, особенно когда наступает ночь, никакие шутки, истории и обещания не помогают. Большую часть времени у Гарри все хорошо. Ремус понял бы, если бы что-то было не так, по крайней мере, так он говорит себе, но он также знает, что иногда нелегко позабыть о некоторых шрамах, оставленных жизнью. Мальчик ведет себя на удивление хорошо, поджав губы и не поддаваясь рыданиям, хоть это и причиняет ему боль. Он говорит, что все в порядке, и поворачивается спиной к двум взрослым мужчинам. У Ремуса разрывается сердце, когда он вот так глотает слезы, но он знает, что Гарри не откроет рот, если не захочет. — Все хорошо, — говорит он и дарит им небольшую улыбку, заставляя обоих мужчин пожалеть о том, что они когда-то говорили, что все будет хорошо. Затем он успокаивается. Слезы утихают, он зарывается в одеяло и обхватывает себя руками, как будто это единственные руки, которым он может доверять. Он успокаивается. Иногда нет. Не может. Тогда он кричит, бьется, пинается и плачет, как будто кто-то вырывает у него сердце, и каждый раз, когда Ремус чувствует себя таким отчаянным и беспомощным, он задается вопросом, а есть ли кто-то на самом деле. В такие моменты они понимают, что их единственный выбор — это смириться, позволить ему пережить свою трагедию. Они позволяют ему рыдать, шепча «я хочу к маме» снова и снова. Иногда Гарри прячется. Под кроватью. В шкафу. Тогда оба мужчины ложатся на пол и ждут, пока он успокоится, рассказывая ему истории из их прошлого. Когда он все еще под кроватью, но его рыдания затихают, он протягивает руку и позволяет Ремусу взять ее. — Что случилось, малыш? — мягко спрашивает Ремус в ту ночь, как и во многие другие. В основном, Гарри пожимает плечами. Иногда он плачет сильнее. Иногда Сириус вмешивается. Когда он пытается заставить мальчика говорить, то рассказывает о себе. — Знаешь, иногда я тоже прятался под кроватью, когда убегал от матери. Когда я еще мог туда поместиться, — шепчет он и подмигивает, заставляя Ремуса чуть улыбнуться. Ремус не хочет, чтобы Гарри был похож на Сириуса. На них. Чтобы ему было так больно просто от того, что он чувствует. Бояться этого. Но все же Ремус не может открыть рот, чтобы сказать, как ему плохо, и он безмерно рад, что Сириус рядом, чтобы сделать это вместо него. — Я боялся ее, она была не самой приятной женщиной, — продолжает Блэк. Затем он расстегивает воротник своего джемпера и показывает выцветшие тонкие шрамы на плече. — Иногда она меня обижала. Ремус отшатывается от этого зрелища, делая глубокий вдох, чтобы скрыть слезы, грозящие вот-вот упасть. Он хочет прикоснуться к шрамам, почувствовать их под мозолистой кожей своих пальцев, вылечить их, даже если уже слишком поздно. На этот раз Гарри убирает руку из ладони Ремуса и поднимает край своей рубашки, обнажая маленький белый шрам, сияющий на золотистой коже, блеклый и яркий одновременно. — У меня тоже есть. — Как... — Сириус начинает, но не может продолжить. Ремус видит по его глазам, что он не уверен, готов ли услышать ответ. Как это случилось, хотят спросить они. Они хотят, чтобы он сказал, что упал, ударился, они хотят, чтобы он сказал, что это был несчастный случай. Они знают, что это не так. Глаза мальчика красные и уставшие, все его маленькое тело измождено тем, что происходит в его голове. Он выглядит крошечным и беспомощным, и Ремус просто хочет подхватить его на руки, прижать к груди, чтобы боль ушла. Он хочет сделать взмах своей чертовой палочкой и избавить блестящие изумрудные глаза от страданий, но магия больше не исцеляет. Именно она поселила отчаяние в глазах мальчика, и никакое заклинание уже не сможет вернуть все на свои места. Гарри выползает из-под кровати, прилагая все усилия, но остается лежать на ковре рядом с двумя мужчинами. Он тихо сопит, снова кладет свою руку на руку Ремуса, его большой палец, совсем маленький, ласкает мозолистую кожу мужчины, а другая рука тянется к голой коже Сириуса. — Уф, — говорит он просто. Сириус нерешительно берет его руку в свою, тихо целуя костяшки пальцев. — Да, — шепчет он, — уф. Ремус не может смотреть на него, но слышит, как Блэк громко сглатывает. — Как ты себя чувствуешь? — мягко спрашивает Ремус, когда убеждается, что его дыхание стало достаточно ровным. — Мне грустно, — отвечает Гарри, морща нос. Рука Сириуса лежит на его голове, играя с его черными колючими волосами, и почему-то они кажутся мягче, чем когда-либо могли быть под его собственной ладонью. Давящая гордость распирает грудь Ремуса, радуясь тому, что мальчик доверяет им настолько, чтобы признаться. Он берет маленькую руку в свою теплую ладонь. — Что мы можем сделать, чтобы помочь тебе? Гарри зарывается головой в плечо Сириуса, пытаясь спрятать лицо. Мужчина кладет руку ему на спину, прижимая его ближе к себе. — Когда мне было грустно, я рассказывал об этом Лунатику или твоему отцу. Я держу все в себе, пока не взорвусь, думает Ремус, но вместо этого он шепчет с меланхоличной улыбкой: — Я ем шоколад, — шоколад перестал быть вкусным после того, как Джеймс перестал покупать его для Ремуса. Гарри кажется, что он делает большие вдохи, которые наполняют его грудь, и он вытирает слезы тыльной стороной ладони. Он смотрит на мужчин, его глаза путешествуют из стороны в сторону, и наконец он говорит. — Я плохой? Он никогда раньше не спрашивал об этом прямо, но Ремус знает, что это лишь один из миллиона маленьких способов, которыми его травили в старом доме. Он опускается на пол, почти касаясь мальчика, и смотрит ему прямо в глаза: — Ни разу. Ты самый идеальный ребенок, которого я когда-либо видел. — Я был плохим ребенком, — говорит Сириус скрипучим голосом, пытаясь выдавить из себя слабую улыбку, — я ломал вещи и чуть не поджег свой дом. И не раз. Это меня веселило. Гарри слабо улыбается, но прижимает голову ближе к руке мужчины, все еще поглаживающей его волосы. — Я бужу вас, — говорит он хмуро, — я падаю. Я плачу. — Я будил Лунатика каждый раз, когда мне снился кошмар, когда мы были в Хогвартсе, а я был намного старше тебя. Мы все падаем, Гарри. Мы все плачем. Мы не возражаем. Плачь, сколько хочешь. — Я никогда не возражал, когда Бродяга меня будил, — тихо добавляет Ремус, — и я не против, когда это делаешь ты. — Мне жаль, — бормочет Гарри, пробираясь сквозь слова. — Не стоит, — говорят они одновременно, что заставляет Гарри тихо рассмеяться. Его голос снова затихает, он быстро моргает, чтобы удержать слезы. Своими маленькими ручками он держится за Сириуса и Ремуса, спустя время он спрашивает: — Вы когда-нибудь уйдете? — Никогда, — шепчет Ремус ему на ухо. — Ты не сможешь от меня избавиться. Ничего страшного, если ты захочешь, — быстро добавляет он, словно смущаясь. — Мне не захочется. Мы всегда будем здесь. Наконец, он успокаивается на груди Сириуса, одной рукой со всей силы сжимая пальцы Ремуса, а другой водя по лицу, чтобы вытереть слезы. Он устал от плача и становится все меньше и меньше на руках мужчины, ожидая, когда мягкий голос Сириуса скажет ему что-нибудь. Иногда он рассказывает историю, а иногда напевает старые колыбельные, которые он слышал в детстве. — Chante, rossignol, chante, — напевает Сириус, раскачивая его взад и вперед, сбивчивые рыдания все еще вырыватся из груди мальчика, — Toi qui a le coeur gai. Tu as le coeur a rire, moi je l'ai à pleurer. Мелодия успокаивает его. Как всегда, Гарри спрашивает: — О чем там поется, Сириус? — Пой, соловей, пой, — переводит он, — твое сердце так счастливо, смеется. А теперь спи. Когда голова Гарри наконец падает, сон одолевает его тело, на лице мальчика появляется маленькая улыбка, которая делает все это стоящим. Ремус готов ползать по полу с раной на шее до конца своих дней, лишь бы снова увидеть эту улыбку. Он укрывает его одеялом, одеялом Лили, и Гарри сворачивается калачиком, зарываясь лицом в мягкую ткань. Сириус не переводит последнюю строчку, но говорит о ней Ремусу, когда они остаются одни. — Она грустная, — говорит он нерешительно, — твое сердце смеется, а мое плачет. По крайней мере, теперь они спокойны, зная, что с Гарри снова все в порядке. Они облокотились на деревянные перила, щепки цепляются за одежду. Они выглядят как отражения друг друга, та же усталость и нежность в глазах и та же тревога в сердцах. Ремус соскучился по совместному несчастью. Как раз в тот момент, когда он делает первую затяжку, он видит размытую фигуру, выходящую из леса. — Кто-то идет, — шепчет он, липкое чувство дежавю окутывает его слова, и тонкая сигарета выпадает из слабых пальцев. Они оба достают свои палочки в ожидании, дышат все быстрее и короче, жалко надеясь, что пусть это будет кто-нибудь другой. Луна освещает стройную и высокую фигуру Альбуса Дамблдора, идущего к ним небрежно спокойными шагами, его светло-голубая мантия развевается на ветру. Ремус возвращает свою палочку в рукав и с жалостью смотрит на потухшую сигарету. Пропала зря. — Добрый вечер, джентльмены, — говорит он с мягкой улыбкой. — Ты выглядишь намного лучше, Сириус. — Я в порядке, — бормочет он себе под нос. — Все в порядке? — Я пришел с новостями из Визенгамота о суде над Питером Петтигрю, — говорит Альбус, доставая из мантии письмо и протягивая его им. Сириус подается вперед, чтобы выхватить бумагу из его тонких пальцев, прежде чем Ремус успевает моргнуть. — Они хотят, чтобы Сириус был свидетелем по делу мистера Петтигрю. — Нет, — сурово говорит Ремус, его голос звучит громче, чем он хочет. Он даже не обрабатывает слова в своей голове, только сердце кричит «нет», и губы тут же выплевывают это слово. — Что мне нужно сделать? — спрашивает Сириус. Его глаза все еще выглядят так, словно из них исчез весь цвет, даже после всех дней отдыха. Его кожа все еще выглядит настолько тонкой и бледной, что сквозь них будто видны вены. — Скорее всего, вас будут допрашивать о последних днях Поттеров, о взрыве и о статусе мистера Петтигрю в качестве анимага. — Его заставят выпить Веритасерум, — добавляет Ремус, когда мужчина не может произнести ни слова. Ночь на секунду поглощает их, накрывая мертвой тишиной, и он видит черные точки перед своими глазами. Он слышит, как его собственное сердце бьется о ребра, шепчет, умоляет Сириуса не соглашаться. — Я сделаю это, — говорит Сириус через секунду. Он тушит сигарету после последней затяжки. Ремусу приходится прикусить губу, чтобы не закричать «нет». Ночь и все остальные становятся размытыми, и он наблюдает, как время летит, словно ветерок, не замечая этого. После ухода Дамблдора они молча опускаются на пол, и на этот раз ощущение такое, будто занозы разрезают одежду Ремуса, его кожу, его кости. — Ты не должен этого делать, — тихо бормочет он. Его пальцы обхватывают нитку, свисающую с рукава его старого свитера. Он хочет, чтобы они могли просто остаться здесь на некоторое время, не думая об испытаниях, врагах и магии. Им бы всем это понравилось, думает он. Гарри с удовольствием посетил бы окрестные деревни и завел друзей. На какое-то время они бы успокоились. Отдыхали и делали глубокие вдохи. Хоть раз они попытались бы забыть об убивающих проклятиях и шрамах. Ремус много чего желает. Иногда ему хочется просто взять Гарри и Сириуса и спрятать их в своем сундуке, где они будут в безопасности и скрыты от всего мира. Таким образом, они всегда были бы вместе. Иногда ему хотелось бы взять их обоих за руки и оставить все позади, уехать в Боливию, или во Вьетнам, или в Турцию, или на Луну, просто в другое место, вести себя так, как будто они никогда не были волшебниками, и вести себя так, как будто они никогда не знали страха. Он только желает, желает и желает, боясь просить о том, чего, как он знает, у него никогда не будет. — Я не хочу, — хриплым шепотом подтверждает Сириус, — но если это поможет, я сделаю это. — Они дадут тебе Веритасерум, — говорит Ремус. Он боится, что Сириус отреагирует на это, хотя знает, что он гораздо крепче, чем Ремус думает. Он знает, что Блэк не сломается от одного прикосновения его пальцев, но все равно ему хочется окутать его мягкими облаками и законсервировать в стеклянной банке, где ему больше не будет больно. — Я знаю, — произносит он сурово. — Ты будешь со всеми теми людьми, которые в первую очередь отправили тебя в Азкабан. — Я знаю, Ремус, — повторяет он отчаянно. Его лицо выглядит безмятежным, но глаза сверкают тысячей огней. — Я должен это сделать. Ради Джеймса и Лили. — Они не хотели бы, чтобы тебе было больно, — говорит Люпин, поскольку его разум не позволяет ему сказать ничего другого. Я бы не хотел, чтобы тебе было больно. — И они не хотели бы умереть и оставить Гарри сиротой, и они не хотели бы, чтобы их предал один из их лучших друзей, — возражает он с молчаливым протестом. Ремус делает глубокий вдох. Он застревает в груди, но Ремус делает еще один, и еще, и еще, пока его глаза не застилают горячие слезы, а кожу не начинает раздирать тысяча гвоздей. — Хорошо, — говорит он смиренно. — Спасибо. — Мы можем оставить Гарри у Уизли, — начинает Ремус лихорадочно, пытаясь вспомнить все, что им нужно сделать до похода в Министерство. Ему придется купить парадные мантии, думает он, у него их нет. — Я могу спросить у Грюма, могут ли несколько авроров присмотреть за домом... — Ремус, — шепчет Сириус. Люпин намеренно игнорирует его слабый голос, продолжая. — Мы могли бы... мы могли бы попробовать отрепетировать вопросы. Я спрошу Помфри о побочных эффектах зелья и... — Ремус, — снова окликает Сириус, его голос становится сильнее и громче. — Не делай этого, — говорит Ремус, качая головой. — Просто не надо, — не будь как я, думает он. Не делай все еще тяжелее, чем оно есть. Не надо. — Тебе не обязательно приходить, — все равно говорит Блэк. — Я буду там, — Ремус отвечает твердо. Я буду там ради тебя. — Ты уверен? — спрашивает Сириус. — Я буду там, — снова говорит он, — мы сделаем это вместе. Они потеряли так много вещей и так много лет, с которыми могли бы справиться вместе, и он не позволит своей уязвленной гордости или старым шрамам помешать ему помочь Сириусу. Он будет рядом с ним, на суде и дома, и всегда, когда ему будет нужно, всегда, всегда. Сириус кладет руку на его костлявое колено и сжимает его со всей нежностью, глядя на Ремуса своими широко раскрытыми серыми глазами. Красивые, думает Люпин. Они блестят, как звезды, и блестят, как он сам, как прекрасная ночь и как напоминание о том, что Сириус когда-то был счастлив. Его взгляд опускается на крошечное соприкосновение их кожи на его колене, и Ремус улыбается. Они сделают это вместе.***
В то утро, словно понимая, насколько оба мужчины поникли, Гарри улыбается чуть шире и говорит чуть мягче. Он просыпается раньше всех и молча бродит по комнатам, а Мот следует за ним по пятам. Мальчик осторожно ходит вокруг них на цыпочках, словно знает, что означают фиолетовые мешки под глазами мужчин. Когда Ремус просыпается, у его кровати лежит небольшой пучок дикой лаванды, которую Сириус и Гарри собрали накануне, и шоколадная лягушка. Она вкуснее всех остальных. Когда они готовы выйти из дома и оставить Гарри у Уизли, Ремус обнимает мальчика дольше и крепче, чем обычно, позволяя его маленьким рукам блуждать в своих волосах. Прежде чем окончательно отпустить его, Гарри нежно целует его в висок, как Сириус целует мальчика ночью. После того, как Гарри обнимает Сириуса, тот все еще выглядит немного озадаченным, плотно сжав губы, как будто пытается не выдать того, о чем думает. — Ты справишься? — мягко спрашивает Сириус, ерзая на месте от давящих нервов. Мальчик хмыкает в ответ, но через секунду позволяет себе произнести: — Ты ведь вернешься, да? — робко спрашивает он, бегая глазами по небу и двору. — Всегда, — шепчет Сириус, пытаясь изобразить широкую улыбку, чтобы скрыть вид разрывающегося сердца. — Даже если ты и Рон будете умолять меня задержаться. Когда плечи Гарри расслабляются, и он начинает лучиться счастьем при виде Рона, они уходят. Парадная мантия немного коротка и достаточно велика в талии, чтобы Ремус чувствовал себя так, будто идет в праздничном дорогом мешке. Пока они идут по начищенным полам Министерства, следуя за Дамблдором, каждый встречный волшебник останавливается, чтобы хоть на секунду взглянуть на них. В основном это интерес и удивление, понимает Ремус. Иногда страх. Иногда восхищение. Редко, думает он, и не знает, что это, нарастающая паранойя или чистая правда — ненависть. Его рука проводит по спине Сириуса, пытаясь напомнить ему, что он здесь. Он знает, что скоро их разлучат, его отправят к зрителям, а Сириуса — в центр зала. Ремус знает, что готов. Он знает, но это не помогает желчи в его груди подниматься и опускаться, пока они идут, идут, идут. Если бы на всей этой чертовой земле был лишь один человек, способный посеять хаос своей уверенностью и обаянием перед Визенгамотом, то это был бы Сириус. Ремус знает, он уничтожит их одним словом, но все равно не может сдержать страха. Они останавливаются перед дверью. Ремус не знает, что делать. Он вдруг почувствовал, что не готов. Это ошибка, их не должно было быть здесь. Они не должны были приходить и не должны были оставаться, думает он, и тревога в его голове звучит как беги, беги, беги, беги, беги. Ремус стоит там, окаменевший, пока Дамблдор пытается провести его к зрительским местам, но в последнюю секунду он хватает Сириуса за руку. Блэк оборачивается, его черные локоны убраны с лица в пучок. Их взгляды сталкиваются, и электричество наполняет воздух. — Я здесь, — бормочет он, обхватывая его руку своей. Ремус не может заставить себя сказать что-то еще, но его глаза фиксируются на его глазах, глядя сквозь стены, камеры и кости. — Я знаю, — говорит Сириус и ободряюще сжимает его ладонь, на его губах застыли следы небольшой улыбки. Он входит в зал, глаза холоднее льда, лицо оцепенело от боли, мантия развевается позади него, как плащ. Ремусу кажется, что следующие мгновения — самые медленные, самые мучительные секунды в его жизни, так как часы, кажется, перестают работать. Затем входит он. Питер. Ремусу хочется заколоть ту часть себя, которая отшатывается при виде сковывающих его цепей. Он выглядит как Питер. Питер, которого он знает и всегда знал. Он выглядит молодым и испуганным. Он не выглядит так, будто мог убить двух своих лучших друзей. Ремус не знает, как бы он тогда выглядел: возможно, с рогами, шерстью, когтями и острыми зубами. Но Питер со светлыми волосами, обрамляющими его исхудалое лицо, испуганный и со слезами на глазах, не похож на убийцу, что приводит Ремуса в ярость. Его удивляет, как хорошо человек может играть свою роль. Как хорошо он сыграл ее однажды, а теперь делает это снова, заставляя Ремуса грустить о нем, жалеть его и любить. Он любил этого парня, мрачно осознает Ремус. Он, блять, любил этого парня до мозга костей. Он любил парня, который рассказывал шутки смешнее, чем кто-либо другой, и который кормил лягушек в озере возле Хогвартса. Он любил парня, который держал его за руку, когда умер его отец и умерла его мать, и парня, который играл с Гарри, когда он был совсем ребенком. Ремус любил того парня, который сидел с ним в тишине в спальне, когда Бродяга и Сохатый были заняты тем, что сеяли хаос в общей гостиной. Он бы умер за этого парня. Он убил бы за него. Как Ремус мог быть таким глупым? Налитые кровью глаза Питера блуждают по залу суда, они как маленькие бусинки, и в который раз Ремус с беспокойством замечает сходство его лица с крысиной мордочкой. Действительно, Хвост, мать его. Заводят Сириуса. Ремус не настолько близко, чтобы увидеть его зрачки, но ему кажется, что глаза Блэка расфокусированы, когда они блуждают по комнате. Наверное, это сыворотка, думает он с беспокойством. Сириус выглядит так, будто мог бы вписаться в компанию обвинителей и судейской коллегии. Он так похож на себя, безупречную версию Сириуса Ориона Блэка из древнего и благородного Дома Блэков, который был воспитан, чтобы улыбаться как настоящий политик и посещать балы, носить шелковые мантии вместо свитеров, и говорить, как король. — Бродяга, — удивленно кричит Питер. — Бродяга, друг мой! Сириус вскидывает голову, как будто увидел дьявола. Он внезапно выглядит собраннее, чем когда-либо. Ремус наблюдает, как его бледные щеки окрашиваются красным гневом, как на его оголенной шее вздувается вена. — Сириус, — хнычет Питер, бряцая цепями, — помоги мне. Ремус видит, как Сириус дергается вперед, прежде чем его отводят назад два аврора. — Помочь тебе, — выплевывает он в ярости. Ремус думает, что Сириус выглядит ненормальным, безумным и потерянным, как на тех фотографиях в «Пророке», когда его схватили в первый раз. Почти таким же безумным, каким Ремус себя чувствует. К его ужасу, жадные глаза Питера бешено бегают по комнате, прежде чем замечают силуэт Ремуса. — Ремус, Лунатик, помоги мне! Друзья мои, я так по вам скучал. Помогите мне! Завитки черных волос падают на лоб Сириуса от интенсивности его движения, когда он еще раз подается вперед, выплевывая слова с чистой яростью: — Какого хрена я должен помогать тебе после всего, что ты сделал? — Я ничего не сделал, Сириус, поверь мне, мой друг. Ты знаешь меня, Бродяга. Сириус издает гортанный звук, напоминающий Ремусу рык дикого животного, и руки авроров с трудом удерживают его. — Ты убил их, — кричит он, и вся комната отзывается эхом от пульсирующей боли, рассеивающейся вокруг. Его голос звучит надломлено, разбиваясь на миллион маленьких осколков, готовых рассечь душу Питера, и Ремус понимает, почему Сириус последовал за ним в ту ночь после смерти Поттеров. Он всегда считал это таким безрассудным, таким глупым, но теперь он понимает, почему Сириус пошел бы за этим человеком на край света, если бы это означало месть. Ремус никогда не испытывал такого сильного гнева, как сейчас, такого сильного, что кажется, будто его грудная клетка сейчас разорвется. Никогда в жизни, ни на войне, ни в драке, он так сильно не хотел причинить кому-то вред. — Молчать! — кричит верховный чародей, ударяя молотком по аналою. — Сегодня мы собрались здесь, чтобы завершить рассмотрение дела мистера Питера Петтигрю. Преступления, за которые он предстал перед судом, — говорит он и достает пергамент. Ремус слышит его, видит пергамент, видит, как шевелятся тонкие губы мужчины, но не может ничего понять. Предательство, говорят они, и Ремус слышит имя Джеймса и Лили. Магглы, смерть и Сириус Блэк. Да, да, говорит кто-то, воздух разрезает другой голос. Питер признается, плачет и отплевывается, говорит, что не хотел этого. — Это правда, что вы являетесь незарегистрированным анимагом? — спрашивают его. — Нет, да, но... — хнычет Питер, слова вылетают изо рта, как крошечные лезвия. Верховный чародей заставляет его замолчать. Ремус удивлен тем, как легко Питер признался в своих преступлениях, в убийстве Лили и Джеймса и во всем, через что он заставил пройти Сириуса. Как отчаянно его маленький разум пытается защитить себя. Верховный поворачивает голову к Сириусу. — Вы здесь, чтобы дать показания против мистера Петтигрю? — Да, — говорит он громко и четко. — Как ваше полное имя? — Сириус Орион Блэк. — Когда вы родились, мистер Блэк? Ремус закрывает лицо руками от боли, когда Сириус отвечает еще раз. — Третьего ноября 1959 года. Они спрашивают, спрашивают и спрашивают его о чарах Фиделиуса, Питере и ночи тридцать первого октября. Все слова звучат в его ушах как дребезжащая и ломающаяся музыка, она ранит его разум. Питер хнычет и заикается, пока Верховный наконец не поворачивается к нему. — У Визенгамота есть для вас предложение. Слова оставляют ржавый привкус в голове Ремуса. Питер не заслуживает того, чтобы ему что-то предлагали, Ремусу хочется кричать. Неужели они не видят? Неужели они не видят, что он заслуживает самого страшного наказания, которое когда-либо существовало? Как они могли допустить, чтобы его досрочно освободили, помиловали, в то время как Ремус должен был жить все три несчастных года, которые Питер у них украл? — Все, что угодно, — говорит он, — все для Министерства, сэр. Нет, единственное, о чем думает Ремус. Нет, нет, нет, нет. Не отпускайте его. Не освобождайте его. Он видит только растрепавшийся пучок на макушке Сириуса, и все, чего Ремус хочет, чтобы тот повернул голову и посмотрел на него. Он хочет увидеть его глаза и понять, что не только его сердце бьется в агонии. Он должен увидеть глаза Сириуса, чтобы знать, что они открыты, что он жив и здоров. — Вы не получите поцелуй, если раскроете планы и имена оставшихся последователей Того-Чье-Имя-Нельзя-Называть. — Все что угодно, — кричит он визгливым голосом. — Я сделаю все, что угодно, сэр. — Как будто он, блять, этого заслуживает, — рявкает Сириус, и кто-то заставляет его сесть обратно на стул. Ремус видит, как в ту же секунду с лица Питера снимается маска, и на его месте оказывается Пожиратель смерти, предатель. Его крошечные крысиные глазки смотрят на Сириуса с таким сильным гневом, что Ремус знает: если бы он мог пошевелить хоть пальцем в эту секунду, он бы проклял его до конца жизни. На его перекошенном лице столько отвратительной злобы, словно она вытекает из его пор, из его кожи. Эта ненависть, эта зависть, эта боль — вот что заставило его сделать это. Голова идет кругом. Могли ли они предотвратить это? Если бы Ремус улыбнулся ему еще раз, если бы он обнял его еще раз, если бы он рассказал ему еще один секрет, если бы они любили его немного больше, он бы все равно предал их? Незнание ответа разрывает его на части. Как легко они ему верят, думает Ремус. Как легко он обманывает их всех своими глазами-бусинками, крошечной головой и крошечным умом. Его руки, руки и когти крысы, прикрывающие рот и шарахающиеся от Сириуса, как от сумасшедшего. — Они хотят снова возродить темную силу, — говорит Питер наконец. — Кто хочет? — Достаточно, — говорит он, и его лицо выглядит скорее дьявольским, чем исхудалым. — Много, — добавляет, прежде чем начать называть имена. — Амикус и Алекто Кэрроу. Вы их помиловали. Они хотят захватить Хогвартс. Воспитывать новые поколения. Ремусу хочется вырвать. — Эйвери-младшая. Она живет на побережье Сандерленда. Они все время бродили по улицам. Они были среди них все это время. Пока трупы гнили под землей, преступники свободно разгуливали по миру. — Корбан Яксли. В глазах черные точки. — Фенрир, — говорит Питер и делает паузу, и Ремус может поклясться, что на его лице появляется полуулыбка, когда его глаза ловят взгляд Ремуса, — Сивый. Он хочет армию, — говорит он, — армию детей. Глаза Сириуса перестают смотреть на Питера, как будто нажали на кнопку, и теперь он ищет в маленьком зале страдальческое лицо Ремуса. Все будет хорошо, думает Ремус. Скоро все закончится. Тогда он сделает глубокий вдох, и они вместе пойдут домой. Там они будут в безопасности. В целости и сохранности. Гарри будет с ними, и все они будут в безопасности, в безопасности друг с другом. Он пытается думать о чем угодно, о любой чертовой вещи, кроме Фенрира Сивого. Он пытается думать о Гарри и о том, как Гарри обнимет его, и фокусирует свой мутный взгляд на обеспокоенном лице Сириуса. — Все в порядке, — шепчет он Сириусу одними губами. — Я в порядке. Он не в порядке.***
Все, что произошло совсем недавно, кажется размытым, когда они, спотыкаясь, входят в дом. Сириус уходит и возвращается с Гарри, а Ремус долгое время лишь тупо смотрит на стену перед собой, не двигаясь ни на дюйм с дивана. Когда он видит Гарри, то заставляет себя встать, натягивает тщательно продуманную улыбку и старается, чтобы его голос не дрожал, когда укладывает его в кровать и целует на ночь. Ремус хочет пить, хочет выпить все дешевое вино мира, пока кровь в его жилах не станет виноградной, а разум не превратится в кашу, он хочет пить виски, пока не перестанет видеть, чувствовать и думать. Ремус хочет чувствовать, как кружится его голова и урчит желудок. Ему не обязательно веселиться, нет, он просто хочет, чтобы это ушло. Это, думает он, это чувство. Ему просто нужно, чтобы оно ушло. Вместо этого Люпин заваривает чай. Его руки дрожат, когда он бросает несколько пакетиков в вскипевшую воду. Он тонко нарезает лимон, просто чтобы занять руки. Его разум мчится со скоростью миллион миль в час, имена и места проносятся перед глазами, как кошмарный сон, в котором он застрял. История всегда будет повторяться, и Ремус это знает, но его слабое тело и уставший разум не готовы к тому, что война повторится. Ремус не думает, что в его теле осталась хоть одна кость, способная выдержать еще одну войну. Может, не стоит быть таким пессимистом, думает он. Всего лишь горстка людей. Горстка людей, которых они побеждали раньше. Ему придется снова начать тренироваться, думает Ремус. Как в те дни, когда они были в Ордене. Он не один. Сириус будет там. Сириус, Дамблдор, Грюм, МакГоннагалл, и все остальные. Все будет хорошо. Он наливает две чашки чая и кладет на блюдце несколько черствых печений. Они, по крайней мере, со вкусом имбиря, думает он. Сириус такие любит. Трясущимися руками он ставит поднос на стол в гостиной и ждет, пока переведет дыхание, прежде чем сделать глоток. Ему кажется, что диван мягче, чем когда-либо, и он заснет, как только моргнет. Стены кажутся больше, или это он сам становится меньше? — Как ты себя чувствуешь? — тихо спрашивает Ремус, чтобы рассеять туман, образовавшийся в его голове. — Бывали дни и получше, — отвечает Сириус. Его глаза закрыты, он откидывает голову на спинку дивана. Его пальцы пустые, кольца разбросаны по столу. Он агрессивно потирает виски. — У тебя болит голова? У Сириуса часто болела голова, когда они были моложе. Он говорил, что его сознание словно пронзают иголки, боль никогда не была слишком сильной, но достаточно мучительной, чтобы зажмурить глаза. Ремусу интересно, что он делал в Азкабане, когда у него болела голова. Ему интересно, что Сириус делал, когда был совсем один. Ремус инстинктивно кладет подушку себе на колени и тянет Сириуса за руку, чтобы тот лег к нему на колени. Тот едва открывает глаза, сползая на диван. — Так нормально? — спрашивает он, когда его голова ударяется о подушку на бедрах Ремуса. — Все в порядке, — подтверждает Люпин. Его руки слегка дрожат, когда он потирает лоб, и Ремус одновременно думает о двух разных воспоминаниях. Он гладит голову своей матери, которая разболелась от слез, пролитых ею в ночь после его превращения. Его маленькие руки, покрытые шрамами, выводили круги, когда она мирно спала у него на коленях. Это был один из тех редких случаев, когда Хоуп не боялась его когтей. Потом он вспомнил точно такую же тяжесть и голову, лежащую на его ногах, как сейчас. Сириус клал на него голову, а его пальцы умело поглаживали лоб, растирая круги и облегчая боль. — Еще один день прошел, — говорит Сириус, глаза все еще закрыты. Ремус только хмыкает в ответ. Еще даже не полночь, но Ремусу кажется, что они проживают один и тот же день по кругу уже много лет. Он не может перестать думать о взгляде Питера. Тем не менее, он одобрительно хмыкает спокойным голосом. — Как ты себя чувствуешь? — на этот раз спрашивает Сириус. — Я в порядке, — отвечает Ремус, прежде чем успевает подумать о чем-то еще. Затем он заставляет себя вымолвить больше, чем несколько слов, и подумать о том, что он чувствует. Он не знает. Полость в его груди теперь похожа на черную дыру, заполненную до краев чем-то, что он не может определить. Ему просто плохо, плохо, как будто он проснулся в отчаянии, плохо, как будто в его груди что-то странно сжимается, но он не может сказать, грустит ли он, злится или разочарован. Просто... плохо. — Нет, — говорит он вдруг, — я не в порядке. — Я вижу, — мягко произносит Сириус, его серые глаза фокусируются на нем, прежде чем Ремус закрывает их руками. Ему кажется, что если он заставит свой язык достаточно сильно ворочаться, а свой разум — не думать слишком много, то он произнесет несколько слов и расскажет Сириусу, как ужасно болит его сердце. Но он не может этого сделать, пока глаза Сириуса изучают его лицо, ища то, чего Ремус и сам не знает. Пальцы Сириуса находят его локоть и нежно поглаживают мягкую кожу. — Что случилось? — спрашивает он. Это сложный вопрос, думает Ремус. Слишком много вещей, которые можно перечислить, и слишком мало слов, которые можно сказать. — Я не знаю, — отчаянно пытается объяснить он, — что-то не так. Я не могу это исправить. — Тогда не пытайся исправить это, — говорит Сириус. — Может быть, тебе следует прожить это. Ремус останавливает себя, прежде чем успевает вымолвить «как?». Как он может прожить это, если на следующий день ему нужно вставать и делать свои дела? Как он может прожить это, если нет возможности вытереть слезы и успокоить боль? Вскоре после этого Ремуса осеняет. Он больше не один. Он не один. Он не должен делать это в одиночку. — Я не знаю, как это пережить, — честно признается он. Как он может? Ремус так привык вытирать чужие слезы. Слезы своей матери, когда она плакала от страха. Слезы отца, когда он позволил чувству вины поглотить себя. Слезы Питера. Слезы Джеймса. Слезы Лили. Слезы Марлин. Слезы Сириуса. Слезы Гарри. Слезы Молли. Он не знает, как пережить это и как смириться с этим, он только хочет, чтобы это закончилось, прямо сейчас и прямо в эту секунду, пока не стало слишком тяжело. — Скажи мне, — говорит Сириус, когда его руки медленно гладят Ремуса. — Скажи мне, что у тебя на уме. Все. — Суд, — начинает Ремуса. Голос Питера все еще звучит в его голове. — Гарри, — продолжает он, пытаясь составить список всего, что у него на уме. Гарри. Он должен защитить Гарри, сделать его счастливым и заставить забыть все его травмы. — Луна, — продолжает Ремус. — Ты. Он делает глубокий вдох. — Дамблдор, — шепчет он. — Кэрроу, Яксли, Малфой и Фенрир Сивый, — говорит Люпин, и его голос прерывается. — В основном Сивый, — добавляет он. Сивый часто заполняет его разум в определенные моменты, и сейчас Ремус чувствует, как он опять берет верх. Люпин пытается вспомнить, как выглядело лицо этого человека, на что была похожа его шерсть, и как Ремус чувствовал себя во время своего первого превращения. Иногда он думает: я был так молод, как я сумел пережить все это? — Я думаю о Джеймсе и Лили, — добавляет Ремус и сглатывает рыдания, застрявшие в горле. На глаза наворачиваются слезы, и его руки дрожат на виске Сириуса. — Я думаю о Бенджи, Доркас, Марлин и Пруэттах. Я думаю о Питере, Сириус, все это чертово время. Он просто живет в моем сознании, и я не могу его оттуда выгнать. — Лунатик, — медленно начинает он, — ты не можешь держать все это в себе. Ты взорвешься. — Как думаешь, мы могли бы предотвратить все это? С Питером. Мы бы смогли? — Нет, — голос Сириуса срывается, — нет, я не думаю, что мы могли бы сделать что-то лучше, Лунатик. Вот так, как миллиард лампочек и миллион бомб, он взрывается. Ощущение такое, будто его разрывают по швам, его внутренности выпадают на пол, а плоть разрывается на части. Он взрывается, как падающая с неба звезда и разбивающиеся об пол стёкла, громко и ярко. Слеза стекает по его лицу и падает на мягкую кожу Сириуса, отчего его глаза распахиваются. Они смотрят друг другу в глаза в течение мгновения, прежде чем Сириус встает с колен Ремуса и заключает его в объятия. Ремус прижимается щекой к груди Сириуса, а его руки сжимают шелковистую ткань его рубашки так, словно от этого зависит его жизнь. Его пальцы болят от усилия, но Ремус не может отпустить его. Сириус обхватывает его обеими руками, одной рукой выводя круги на его спине, а другой гладя по лицу, медленно вытирая слезы большим пальцем. — Я не хочу, чтобы все было как на войне, — шепчет Ремус ему в грудь, рыдания разбивают его слова. Он не может пройти через это еще раз, он не сможет выжить, он даже не может попытаться. — Не будет, — серьезно отвечает Блэк. — Всегда будут плохие люди. Всегда будут люди, за которыми нужно охотиться. Всегда будут люди, которые хотят следовать за Волан-де-Мортом. Но война закончилась. Его рука поднимается по спине и начинает играть с волосами на его шее, когда Сириус склоняет голову к уху. — Мы победили, Лунатик. Мы выиграли эту войну. Ремус тихо плачет у него на груди, пока не засыпает, повторяя про себя: мы победили, мы победили, мы победили.