Tomorrow when the farm boys find this
freak of nature, they will wrap his body
in newspaper and carry him to the museum.
But tonight he is alive and in the north
field with his mother. It is a perfect
summer evening: the moon rising over
the orchard, the wind in the grass. And
as he stares into the sky, there are
twice as many stars as usual.
Поутру пастухи обнаружат уродца,
Огорчатся урону, в тряпьё завернут -
И в музей, экспонатом, как это ведётся,
Его тельце двуглавое враз отвезут.
Но пока, этой ночью, он жив и он с мамой.
Чудо лета, над садом сиянье луны.
И когда на лугу в небо смотрит он прямо,
Звёзд там видит вдвойне, чем всем прочим видны.
(Лора Гилпин, Двухголовый теленок, в переводе Анны Регулянт)
***
Их дни становятся тусклыми и серыми, когда они вместе с аврорами начинают отправляться на миссии по выслеживанию Пожирателей смерти. Дом кажется пустым, так как постоянно кого-то не хватает. В одну ночь нет Сириуса. В другую — Ремуса. Воздух сырой, окна закрыты, шторы задернуты. У Люпина подгорают все ужины, он выкуривает все сигареты. Гарри с каждым днем выглядит все более поникшим. Тучи сгущаются. Мот шипит. Скрипят половицы. Все это происходит одновременно, внутри его головы, ворча, скрипя и проникая во все закоулки его разума. Слово «миссия» оставляет липкое послевкусие, напоминает ему о тех днях, когда он в последние месяцы войны выслеживал стаю оборотней в Европе. Те дни одиночества, голода и боли оставили шрам в его сознании, который теперь болит при одном упоминании этого проклятого слова. Ебаные миссии. Ремуса специально попросили присоединиться к группе, выслеживающей Сивого, и он чувствует, что у него не было права голоса из-за того, кто он. Это его работа — быть солдатом. Быть готовым. Сражаться. Падать. Именно он должен сразиться с Сивым и победить его, поэтому Ремус проглатывает свои страхи и выпрямляется. Так его учили. Дом кажется жутким гостиничным номером даже после того, как они смогли расслабиться в этом кривом комфорте. Стены слишком пустые и нетронутые. Им здесь ничего не принадлежит, и все они отказываются вынимать свои вещи из вещмешков, как будто тогда их временный переезд станет постоянным; все с нетерпением ждут возвращения домой. Гостиная кажется такой скучной, такой безжизненной, и Ремус ошеломлен тем, как легко он согласился с тем, что его дом в Сибтоне. За очень короткое время дом наполнился таким количеством счастливых воспоминаний, гораздо большим, чем Ремус смел надеяться. Однако эти серые стены и пол с ковровым покрытием напоминают ему только о изломанном теле Сириуса, который сжался в комок в маленькой ванне и вздрагивал от каждого прикосновения. Прохлада уродливой голубой плитки на кухне напоминает о его ногах, растянувшихся на полу, и мыслях о Питере. В ту ночь, когда они лежали на диване, бархатные покрывала под его прикосновениями все еще отдаются эхом его рыданий. Даже Бегемот, похоже, не в восторге от дома, и она проводит большую часть времени, прячась под диваном, ее глаза превратились в тонкие щелочки, которые злобно наблюдают за ними. Гарри, лежа на боку, медленно читает стихотворение из книги Ремуса, одновременно рассматривая изображение тигра на боковой стороне страницы, которое медленно кружится от магии. Он отказывается ложиться спать, пока не придет Сириус. — Тигр, о тигр, светло горящий, — с выражением читает Ремус, пытаясь избавить мальчика от угрюмой скуки, которая поселилась в его глазах за последние пару дней. — В глубине полночной чащи… Гарри начинает с того места, где остановился Ремус, повторяя строки, которые он запомнил за многие ночи, заставляя Ремуса и Сириуса читать ему это стихотворение снова и снова. Его слова невнятны, поскольку он борется со сном, пытающимся завладеть его телом, но он бормочет с тихим волнением: — Кем задуман огневой… Он останавливается, нахмурив брови. Мужчина прикрывает уши ладонями, тихо шепча подсказку, прежде чем сделать шаг назад, делая вид, что читает книгу. — Со-раз-мер-ный образ твой? — произносит по слогам Гарри, сияя от гордости. — В небесах или глубинах тлел огонь очей звериных? — подхватывает уставший голос из кухни, заставляя Ремуса откинуть голову назад, бездумно удивляясь, как они не услышали, что кто-то пришел. Гарри с ликованием вскакивает на ноги, внезапно бодрый как никогда, и бросается в объятия Сириуса. — Бродяга, — кричит он, обхватывая шею мужчины. — Я хочу быть тигром, — сонно бормочет он. Ремус тихо хихикает, его плечи слабо вздрагивают от движения. Прежде чем Сириус успевает произнести хоть слово, он осматривает тело мужчины внимательным взглядом. Веки тяжелеют от усталости, но Ремуса будто отрезвляет, когда он видит небольшой мазок крови, прочертивший линию бровей; рана была глубокой. — Привет, — ласково говорит Сириус, отводя глаза от бешеного взгляда Ремуса. — Ты поймал плохих парней? — спрашивает Гарри, играя с замочком его кожанки. — Я поймал всех плохих парней, — отвечает он с высокомерной улыбкой, отчего мальчик крепче обнимает его. — Тебе уже давно пора спать, — напоминает Сириус Гарри, который прячет голову у него на шее. Их безмятежные выражения лица становятся похожими. — Он отказывался спать до тех пор, пока ты не вернешься, — медленно шепчет Ремус, зная, что Гарри вот-вот погрузится в сон. Люпин решает дождаться на диване, пока Сириус уложит мальчика спать и вернется. Когда он неуверенно идет к выходу из комнаты, то не может удержаться от того, чтобы не коснуться своим пальцем руки Сириуса, пытаясь успокоить свой разум и остановить страхи. Мгновением позже Сириус возвращается и с тяжелым вздохом падает на диван. Руки Ремуса чешутся от предвкушения, желая найти путь к коже мужчины и коснуться тонкой отметины, убедиться, что Блэк в порядке, жив и дышит, убедиться, что его кожа мягкая и теплая, как у человека. — Твоя бровь, — наконец говорит он, когда Сириус молчит несколько секунд. Мужчина выглядит растерянным всего секунду, пальцы путешествуют по коже, пытаясь найти рану. Сириус удивленно вздрагивает, когда кончики пальцев касаются открытой раны, как будто он только сейчас осознал, что у него идет кровь. Ремус достает свою палочку и убирает руки мужчины от лица, прежде чем залечить увечье. Его пальцы слегка дрожат, когда он тонким слоем наносит настойку бадьяна, стараясь не замечать мелких царапин на собственных пальцах. Вместо этого Ремус обращает внимание на кожу мужчины, неповрежденную и красивую. Глаза Сириуса закрыты, грудь слегка шевелится, словно он уже спит. Закрытые веки едва подрагивают, он морщится, когда Ремус поспешно зашивает рану. — Как все прошло? — спрашивает Люпин, опуская маленький пузырек. — Они знали, что мы придем. Ремус проводит рукой по волосам, чувствуя себя хуже, чем несколько минут назад. Слова Питера снова звучат в его ушах, напоминая о себе толчком в груди. — Что случилось? — Битва. Алекто Кэрроу мертва, — говорит Сириус дрожащим голосом. — В нее попало ее же проклятие, отлетевшее от щита. Амикуса отправили в Министерство для дальнейших разбирательств. Допрос. Поцелуй. Я не знаю. — Как ты себя чувствуешь? — Я? — удивленно переспрашивает Блэк. — Я в порядке, — бормочет он. — Было почти хорошо. Как будто так и задумывалось. Ловля плохих парней, — добавляет Сириус, имея в виду наивные слова Гарри. Ремус понимает тонкий трепет от того, что Сириус полезен, от идеи помочь кому-то столь ужасному отправиться в тюрьму, от ощущения, что теперь на одного злодея меньше, на одного героя больше. Тем не менее, его рот не может произносить заклинания так же быстро, как сердце, и все эти годы закалили Ремуса не с той стороны. — Когда ты отправляешься за Сивым? — Завтра утром, — пробормотал Ремус, и ему захотелось дать себе пинка. Он не хочет встречаться с Сивым, не хочет ловить его, не хочет признавать его существование. Он хотел бы жить в розовом коконе, думает Ремус. Достаточно плотном, чтобы отгородиться от оборотней и страхов. Он вернется через несколько дней, надеется. Но все равно, Люпин бы предпочел остаться здесь с Гарри, читать стихи и играть с механическим поездом. В основном они с Сириусом остаются с Гарри по очереди, но чаще всего их сон настолько тревожен, что они просыпаются посреди ночи, чтобы найти друг друга, расхаживающих по комнате или просто безмолвно лежащих рядом с Гарри, наблюдая, как его грудь поднимается в ровном дыхании. Сегодня, после его ночной миссии, настала очередь Сириуса. Они бормочут друг другу спокойной ночи, и Ремус старается не думать о том, что принесут предстоящие дни. Когда он кладет голову на подушку, то не может удержаться от того, чтобы не напеть слова стихотворения, которое читал Гарри, его мысли заняты единственным образом, вибрирующим в ярком свете.Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи,
Кем задуман огневой
Соразмерный образ твой?
***
В подземельях Сивого пыльно, сыро и влажно, в воздухе витает густой запах канализации. Бугристые серые стены острые на ощупь. Ремусу кажется, что он бродит по собственной могиле. Он готов сразиться с любым призраком, который заглянет к нему, но ему почти страшно смотреть на их лица, боясь увидеть свое собственное. С каждым шагом и вздохом он хочет, чтобы все это закончилось и он смог выбраться из этой дыры. Ремус никогда не видел места, которое бы так яростно напоминало ему о смерти. Гниль буквально висит на стенах, она прилипла к земле, по которой они ходят, и к каждому вздоху. Они, могучие и сильные солдаты, с осторожными шагами и затаенным ужасом на лицах, знают, что ничего хорошего из этого не выйдет. Люпин пытается подготовить себя к худшему. Мертвецы. Мертвые тела, трупы, может быть, даже скелеты. Мертвые дети. Кровь, пепел, кости. Но ничего, ничего не осталось ни от Сивого, ни от его жертв. Кровь кипит в жилах, бурлит от ярости, наполняющей его голову, слепящей глаза и оглушающей уши. Ремусу кажется, что однажды он почувствует так много, что просто сгорит, и крошечные кусочки его тела зажгут повсюду костры и выльют всю свою ненависть на землю. Однажды, когда он поймает Сивого, лава, текущая по его венам, остынет, и он будет спать спокойно в ту ночь. Но не в эту. Грюм слегка дергает его руку, когда они на цыпочках идут по коридорам, и указывает на туннель слева. Они снова разделятся. Он отрывисто кивает мужчине и отводит глаза, чтобы тот не увидел в них безмерной покорности. Ремус скользит по маленькому туннелю, держа палочку наготове и сгорбив спину, чтобы не задеть головой низкий потолок. Несмотря на это, он чувствует, как зазубренные края камней режут его кожу. Кроме развалин и тяжелого запаха в воздухе, в логове ничего не осталось. На стенах не осталось ни отголосков резкой магии Сивого, ни защитных чар, ни гудения, ни силы, что делает Ремуса еще более суетливым. Сивый не из тех, кто молча отступит и примет поражение. Он из тех, кто сжигает всю деревню и похищает детей. Должно быть, у него на уме более грандиозный план, более зловещий способ прорвать их броню, но их благородные умы слишком наивны, чтобы понять это. Ремус минует дверь за дверью, шаги легче воздуха, и разочарование с облегчением наполняют его каждый раз, когда он натыкается на очередной каменный склеп, без признаков смерти и признаков жизни. Когда он пробирается по другому туннелю, соединяющему это крыло с первым коридором, который они обыскали, Ремус слышит тихий шепот, не похожий ни на слова, ни на шепот, просто начало слова, которое затихает. Напуганный, он движется назад, пытаясь уловить эхо, но стены лишь отражают тишину. В тот момент, когда Люпин останавливается, оглядываясь по сторонам широко раскрытыми глазами, он снова что-то слышит, звук падающего на пол тела, и видит серую дверь, которая была скрыта от его глаз всего несколько секунд назад. Удар. Дверь открывается, камень царапает камень, звук достаточно громкий, чтобы Ремус невольно вздрогнул. Внутри, в углу, лежит тело, скорчившееся на земле. Оно такое маленькое и изодранное, что с одного взгляда Люпин понимает, что это тело ребенка, мертвого или живого, или умирающего. Ремус не думает о том, насколько он глуп или беспечен. Он не думает о том, замаскировался ли это Сивый, или просто кто-то другой поджидает его в засаде, он не думает ни о чем, кроме этого маленького ребенка, скорчившегося в углу, Мерлин знает, по какой причине и как долго. Он бросается к телу, его палочка отправляется в карман, судорожно пытаясь нащупать пульс, и он почти испытывает облегчение, когда тело реагирует на его присутствие, пытаясь сопротивляться. Острые зубы впиваются ему в руку, и он со стоном отступает назад. Тонкие руки бьют его по лицу. Грязь, копоть и кровь прилипают к его щеке. — Отойди от меня, — кричит девчачий голос, дрожащий, но яростный, словно она встанет и будет драться с ним, если ее спровоцировать. — Все хорошо, — повторяет Ремус, показывая ребенку пустые руки. — Все в порядке. — Кто ты? — спрашивает девочка, поворачиваясь, чтобы встретиться с ним взглядом. У нее длинные вьющиеся волосы, испачканные грязью и кровью. Они ниспадают на плечи и закрывают часть ее загорелой кожи, но за прядями Ремус видит, какой исхудавшей и измученной она выглядит. — Я здесь с аврорами из Министерства, — спокойно объясняет он, сердце все еще учащенно бьется, а его руки зависли в воздухе. Он не осмеливается вдохнуть полной грудью. — Вы поймали его? — спрашивает она с восторгом. Она выглядит моложе, когда ее глаза не сверкают гневом. — Нет, — бормочет Ремус, его сердце щемит от чувства вины, — но теперь ты в безопасности. Его больше нет. — Я не в безопасности, — шепчет девочка, оттягивая воротник своего потрепанного джемпера, чтобы открыть яркий и зарубцевавшийся шрам. Зазубренные линии, оставшиеся от клыков оборотня. — Никто не в безопасности. Ремус наклоняется вперед, что заставляет ее снова поднять кулаки в воздух, и подворачивает штанину, обнажая белые следы на ноге. — У меня тоже есть, — тихо говорит он, заглядывая в большие карие глаза девочки. Даже на расстоянии он видит, как на ее глаза наворачиваются слезы. Но она закусывает губу и сглатывает их, поспешно вытирая глаза тыльной стороной ладони. С тех пор, как Ремус забрал Гарри, его взгляд на детей сильно изменился. Раньше дети были милыми игрушками, на которые можно было поглазеть, почти двухмерные в его понимании, но теперь, когда он молча наблюдает за девочкой, отчаянно пытающейся запустить трясущуюся руку в волосы, которая смотрит на дверь, словно рассчитывая шансы на побег, он понимает, о чем говорят ее мимика, руки и глаза. Раньше ему было бы все равно, но теперь Ремус знает, что она боится его меньше, потому что ее лопатки расслаблены, а дикий блеск в глазах исчез. Она больше не выглядит так, будто готова сражаться с ним. Просто уставший ребенок. Измученный. Истощенный. Как Гарри. На ее маленьком лице несколько тонких шрамов, ни один из них не новый. У нее острые глаза, пытающиеся пронзить Ремуса насквозь. — Как тебя зовут? — спрашивает Люпин так мягко, на сколько позволяет его хриплый, безумный голос. — А тебя как зовут? — огрызается она, осмеливаясь. Если бы Ремус не был так ужасно измотан и не чувствовал, что даже говорить было слишком тяжело, он бы усмехнулся над этим язвительным замечанием и яростным блеском ее глаз. — Я Ремус. — Ужасное имя, — отвечает она, но ее губы слегка кривятся набок. — Я справляюсь, — пожимает он плечами. — Я Нилофар, — говорит она наконец. — Приятно познакомиться, Нилофар, — произносит он, и произносит искренне. — Сколько тебе лет? — Мне одиннадцать, — гордо сообщает она, почти улыбаясь ему. — В этом году я поеду в Хогвартс, — продолжает девочка, но ее голос сбивается, а затем быстро обрывается, прежде чем она успевает закончить предложение. — Поедешь, — уверенно подтверждает Ремус, — я там учился. Там тебе помогут, — он сглотнул, прежде чем сказать, я помогу тебе. Он не должен давать обещаний, которые не сможет выполнить, пока не может быть уверенным в том, выживет ли он сегодня. — Ты хочешь выбраться отсюда? Она нервно кивает и упирается руками в стены, пытаясь подняться с пола. Ремус медленно подходит к ней, стараясь, чтобы каждый его шаг был заметен. Он протягивает руку, и Нилофар нерешительно берется за нее, опираясь на Люпина, так как ее ноги шатаются с каждым шагом. Ее пальцы словно сосульки обвились вокруг его ладони. Ремус выскользнул из куртки и обернул ее вокруг плеч девочки. — Снаружи будут другие люди, — спокойно говорит он, — хорошие парни. Авроры. Не волнуйся. И все же, когда они выходят, Ремус видит, что в ее глаза вернулся дикий блеск, и хотя она не трусит и не прячется, за ее смертоносным взглядом и широкой стойкой скрывается дрожь страха. Грюм бежит к нему, когда их встречает угасающий солнечный свет. Спустя несколько минут Люпин оказывается рядом с больничной койкой, где Нилофар с отвращением осматривает белую палату. По мнению целителей, серьезных повреждений нет, только недоедание и истощение. Сейчас, после нескольких отваров и зелий, цвет возвращается к ее розовым щекам. — Где твои родители? — снова спрашивает Ремус. — Они мертвы, — отвечает девочка наконец бесстрастным голосом. — Они погибли на войне. Я живу с бабушкой и дедушкой. — И как я могу сообщить им, что с тобой все хорошо? — Не надо, — говорит Нилофар и закрывает глаза, поворачиваясь на бок так, чтобы больше не смотреть ему в глаза. — Я хочу спать. Ремус прячет лицо в ладонях, чувствуя себя слишком усталым, чтобы нести весь этот вес на своих плечах. Он трет глаза, пока в них не появляются белые звезды, и ждет, пока они исчезнут, прежде чем снова заговорить. — Ты не хочешь вернуться к ним? — спрашивает Ремус негромко, надеясь, что все окажется не так, как представляет его разум. — Они плохо к тебе относятся? Молчание затягивается, почти болезненное, поскольку его заполняют лишь прерывистые вдохи. — Нет, — наконец отвечает девочка, и тонкие полоски слез покидают ее глаза, несчастные и беспомощные. — Я не хочу, чтобы они знали. — Все в порядке, — мягко говорит Ремус. Он не знает, правильно ли он говорит, если есть правильные вещи, которые можно сказать, когда крошечный ребенок боится, что его больше не будут любить. — Им будет все равно. Они захотят помочь тебе. — Я не хочу делать им больно, — шепчет она между всхлипами. — И не сделаешь, — сурово произносит Люпин. — Я знаю это, потому что прошел уже двадцать один год, и я никогда никому не причинял вреда, — он улыбается ей, пытаясь казаться более взрослым и уверенным, чем он себя чувствует. — Поедешь в Хогвартс. Там ты познакомишься с мадам Помфри. Она поможет тебе, — Ремус не может скрыть тонко завуалированную тоску в своем голосе, — она всегда была рядом со мной. Она будет рядом с тобой. Через секунду он продолжает. — Твои друзья будут рядом с тобой. Они будут помогать тебе. Твои бабушка и дедушка будут рядом, чтобы помочь тебе. Я буду рядом, чтобы помочь тебе. — Но будет больно, — говорит Нилофар, морща нос. — Я знаю, — отвечает Ремус с небольшой улыбкой, — я не могу сказать, что ты не права. Но ты будешь продолжать свою жизнь, как и все остальные. Ты пойдешь в школу, найдешь работу, заведешь друзей и будешь счастлива, как все остальные. — Али и Сорайя Анвари, — наконец произносит девочка, когда слезы стихают. — Мои бабушка и дедушка. Ремус думает о своих родителях, пока Нилофар начинает рассказывать ему о своем пребывании с Сивым. Ее воспоминания заставляют Люпина вспомнить о днях своей жизни, которые он похоронил глубоко в своем сознании, и Ремус чувствует, как они пробиваются сквозь барьеры его разума. Ремус не думает, что бабушка и дедушка будут любить ее меньше, не думает. Тем не менее, его мысли занимают отчаянные крики своей собственной матери, когда она зашивала его раны, не имея возможности сделать ничего, кроме как заплакать, пока он корчился от боли в своей постели. По крайней мере, они не магглы, подумал он. Они не испугаются ее. Он смотрит на сонное лицо и улыбающиеся глаза девочки и удивляется, как кто-то мог подумать, что она опасна. Она такая молодая и живая, хватающая жизнь за шею, такая яростная и горящая. Как кто-то мог подумать, что она может причинить вред? Он осторожно задается вопросом, думал ли кто-нибудь когда-нибудь такое о нем, о том, что находится за оболочкой, за шерстью этого чертового монстра. Смотрел ли кто-нибудь когда-нибудь в его глаза и видел ли там что-то мерцающее в глубине, не ярость или волчью ненависть, но, возможно, пламя молодости и жизни, детства? Был ли он милым ребенком? Ему трудно вспомнить. Ремус был так молод, когда это случилось, так молод и так уязвим. Он так нуждался в любви и защите. В заботе. В ласке. В колыбельных, которые теперь он поет Гарри, и в сказках, которые он теперь заучивает. Люпин не думает, что родители ненавидели его, просто он вызвал слишком много плохих воспоминаний. Он напомнил отцу о том, как он потерпел неудачу, а матери — о жизни, которую она оставила позади, о ее шансе вести нормальную жизнь. Ремус знает, что его любили, слабой любовью, которую так легко разбить, как фарфор его матери, как ее тонкие салфетки и хрупкие улыбки. Его любили, но этого было недостаточно. Теперь ему не так больно думать о них. Ремус думает, что, возможно, сейчас он в том возрасте, когда он может посмотреть на свое прошлое и просто выбрать для воспоминаний хорошие моменты, связанные с его родителями. Легче любить их, когда он не думает об их ошибках. И себя тоже легче любить, думает Ремус. Легче быть кем-то, когда живешь дольше. Он остается там, пока девочка не засыпает, и ее бабушка и дедушка приходят в слезах, чтобы занять его место у кровати. Они милые и стойкие люди, потрясенные потерей единственной внучки, но все еще слишком бледные и напуганные, чтобы вести с ним беседу. У Сорайи Анвари добрые карие глаза, и когда она пожимает Ремусу руку, то берет с него обещание, что он скажет ей, если ему когда-нибудь что-нибудь понадобится. Долгое время Ремус не может отвлечься от мыслей о том, что ждет эту семью в будущем, лишь отчаянно надеясь, что в Анвари немного больше сострадания и настойчивости, чем в его родителях. Когда он наконец готов отправиться домой после составления отчетов и переживания их поражения вместе со всеми в отделе авроров, Ремусу кажется, что его желудок набит твердыми камнями и острым стеклом. Сивый успел убежать до того, как они коснулись земли, и теперь у них нет ни малейшего представления о том, где он. Ремус хочет вернуться домой и крепко обнять Гарри, убедившись, что с ним все в порядке и он здоров. Он хочет спать как убитый, закрыть глаза и на какое-то время погрузиться в черную бездну. Затем Люпин проснется и все повторится снова. Он должен продолжать искать, продолжать бороться.***
С угрюмым лицом он аппарирует на заднее крыльцо и трижды промахивается мимо замочной скважины, прежде чем ему наконец удается открыть дверь. Ему хочется свернуться калачиком на полу и лежать там неподвижно, пока кто-нибудь не отнесет его в постель. Больно, от макушки до пяток. — Привет, — пробормотал Ремус, входя внутрь, и его голос утонул в тишине гостиной. Сейчас около девяти вечера, так что, возможно, Гарри и Сириус уже в постели, но, тем не менее, тревога проникает в его сердце, когда Люпин щурится в темноте, пытаясь вслепую найти выключатель. — Кто-нибудь спит? Когда он наконец находит выключатель, проклиная магглов и размышляя, не свернуться ли ему все-таки калачиком на полу в темноте, свет освещает Гарри и Сириуса в двух блестящих колпаках и с кривым тортом в руках. — С днем рождения, — кричит мальчик, прыгая ему в объятия. — Какой сегодня день? — спрашивает Ремус в замешательстве. — Сегодня десятое марта, — отвечает Сириус, показывая на свою треугольную праздничную шляпу. Оу, мечтательно думает Ремус. Он и не заметил, что прошло уже три дня с тех пор, как он отправился на поиски Сивого. — Мне двадцать пять, — удивленно говорит он. Люпин давно не смотрел на календарь. Дни рождения для него сложны, и он уже давно не отмечает их. В каком-то смысле они напоминают ему обо всех годах, которые он прожил, а его друзья — нет. Но сегодня, прежде всего, он чувствует прилив удачи и блаженства в горле. Он пережил еще один год. В глубине души Ремус хотел бы, чтобы Лили и Джеймс были здесь, чтобы отпраздновать вместе с ними. Он хотел бы, чтобы они кричали в общей комнате Гриффиндора, как раньше, пили до тех пор, пока их молодые тела больше не выдержат. Ремус хочет заползти на диван и плакать до тех пор, пока не останется слез, как он делал это на протяжении стольких лет. Впервые он хочет спеть себе песенку именинника и похлопать себя по спине. Он сделал это. Ремус все еще жив, жив, чтобы увидеть, как Гарри вырастет и станет потрясающим человеком, жив, чтобы познакомиться с Нилофар, и жив, чтобы увидеть Сириуса. Люпин хочет съесть половину торта, пока его желудок больше не выдержит, и весь день играть, как будто ему девять. Он хочет прожить этот день рождения, жить, лелеять и наслаждаться им, жить для себя и жить для тех, кто не видел, как он стал тем, кем он является сегодня, кто не может похлопать его по спине, но хочет, чтобы Ремус кричал от радости и блаженства, празднуя существование своей жизни. Это странное чувство, поскольку Ремус так долго думал, что никогда не проживет больше двадцати лет, но по мере того, как летит время, он чувствует гордость за себя, что прожил так долго. Ремус пережил бесчисленные луны в одиночестве и пережил свой собственный разум. Он безудержно рад, что выживал достаточно долго, чтобы встретить Гарри и снова принять Сириуса в свою жизнь. Двадцать, блять, пять. Ремус провел слишком много ночей, думая о том, что никогда не увидит этих дней, а теперь он здесь, живой и здоровый, и он собирается отпраздновать это. Свой день рождения. — С днем рождения, Рем, — кричит Гарри ему в ухо, обнимая руками за шею. — Спасибо, — отвечает Ремус, не в силах сдержать искреннюю ухмылку. Он чувствует, как любовь бурлит в его сознании, готовая потечь по его щекам, заполнить комнату и пустоту в его груди. Он любит так глубоко, так интенсивно и так болезненно, что вот-вот лопнет. — И ты испек торт, — недоверчиво добавляет Люпин. — Да, я испек его, — щебечет мальчик, — шоколадный торт. — Спасибо, — повторяет Ремус еще раз, благодаря Гарри за все, что он сделал с тех пор, как вошел в жизнь мужчины. — Сириус тоже помог. Ремус обхватывает Гарри одной рукой и поддерживает его бедром. — Что теперь делать? — Загадай желание, — подсказывает мальчик и зубасто ухмыляется. Сириус быстро накладывает чары, чтобы зажечь свечи, и протягивает ему торт, чтобы Ремус подул. Он делает секундную паузу, пытаясь решить, чего пожелать. Счастья. Спокойствия. Любви. Затем он оглядывается вокруг: большие зеленые глаза Гарри смотрят на него с волнением, а Сириус смотрит на него с очаровательной улыбкой на лице. Задувая свечи, он желает, чтобы все осталось по-прежнему. Его сердце колотится от волнения, когда они сидят вокруг кофейного столика, отрезая толстые куски шатающегося шоколадного торта. На верхушке зеленой глазурью корявым почерком Гарри написано «С днем ражденья Рему». Ремус никогда не видел более красивого торта. Сириус отрезает ему большой кусок, и они все молча едят, пока Гарри не вскакивает с табурета и не убегает в свою комнату. Мальчик появляется рядом с ними через несколько секунд, держа в руках прямоугольный пакет. Он застенчиво улыбается и молча сжимает пакет в руках. — Тебе не стоило, — коротко протестует Ремус, но его голос тонет в голосах Гарри и Сириуса. Руки разворачивают слои и слои клейкой ленты, чтобы освободить книги, сложенные друг на друга. Первая из них — «Голод» Кнута Гамсуна, что заставляет Ремуса удивленно вскрикнуть. — Где ты ее нашел? Когда-то «Голод» был любимой книгой его матери. После ее смерти они с Сириусом перерыли весь дом, пытаясь найти ее экземпляр книги, но он словно исчез с лица земли. Ремус искал более новую копию для себя, но так и не смог найти то самое издание. — Магия, — отвечает Сириус с улыбкой. Под книгой лежит небольшая книжечка из розовой и зеленой бумаги. Ремус открывает первую страницу и видит фотографию Молли, которая улыбается и машет ему рукой, а на ее бедре сидит Джинни в праздничном колпаке. Под фотографией — каракули и отпечатки пальцев. — Это Джинни, — говорит Гарри и протягивает руку, чтобы перевернуть страницу. — А это Рона. В центре страницы лежит одна конфета, а под ней написано «С днем рождения, мистер Ремус» идеально ровными буквами, которые, как предполагает Ремус, принадлежат Чарли. Гарри переворачивает другую страницу. — А это от меня. На бледно-розовой бумаге изображены три фигуры. Черноволосый маленький ребенок держится за руки с двумя мужчинами. В ногах у них сидит черная собака и собака поменьше, нет, Бегемот, понимает Ремус. Гарри указывает на мужчину с черными волосами: — Это Сириус, — а затем на другого. — А это ты. — Прекрасно, — говорит Ремус, беря ребенка на руки. — Пожалуйста, поблагодари миссис Уизли и детей от меня. — Тебе нравится? — Мне нравится, — отвечает Ремус, целуя Гарри в макушку. Затем он отводит его в кровать, так как уже давно пора спать, и мальчик едва может стоять прямо. Когда Ремус укладывает его в постель, Гарри обнимает его в последний раз. — Я люблю тебя, Рем. С днем рождения. Он обнимает его еще крепче. Ему нравятся эти слова, и ему нравится, как они освещают сонное лицо Гарри. Люпин возвращается в комнату и застает Сириуса на диване с бокалом в руках. Он поставил один и для Ремуса, который тот с удовольствием принимает. Сегодня ему двадцать пять. Это надо отпраздновать. — Как там Сивый? — Мы его не поймали, — отвечает Ремус, и он чувствует, как его возвращают в реальность, как будто в его голове лопается воздушный шарик. — Ты поймаешь его в следующий раз. — Поймаю, — уверенно подтверждает Люпин. Он сделает это, что бы ни случилось. Нет, шепчет его разум, ты не смог и не сможешь. Ремус будет бороться до последней капли крови. Нет. Снова и снова, и снова, хотя иногда он не знает, как долго он сможет продолжать. — Это был долгий день. — Как все прошло? — Битвы не было, он уже ушел, когда мы прибыли, — Ремус не хочет говорить о том, как потерпел неудачу, и не хочет говорить о Сивом. Даже само имя, сама мысль о нем вызывает слишком много плохих воспоминаний. Оно застревает у него в горле и заставляет его желудок скручиваться, оно заставляет его кровь кипеть и заставляет его хотеть кричать, пинать и крушить что угодно. Он не хочет думать, хочет сделать глубокий вдох, забыть и заснуть. — Мы нашли кое-кого в его подземельях, ребенка, — произносит Ремус вместо этого и только тогда понимает, как отчаянно он хотел, нуждался в том, чтобы рассказать эту историю. — Что? — в замешательстве спрашивает Сириус. — Питер был прав. Сивый обращает детей, — его голос на секунду прервался, когда Люпин слишком углубился в свои мысли, вспоминая свое прошлое, — он всегда любил детей. — С ребенком все в порядке? Целую секунду Ремус пытается найти ответ. Он не знает, что значит в порядке. — Ее укусили, но пока с ней все в порядке, — наконец говорит Ремус отчаянно. — Ее зовут Нилофар. Думаю, она того же возраста, что и Нимфадора. — Она будет превращаться? — Думаю, да, — отвечает Ремус, и его голос слабеет. Он знает, что трансформации не обойдут ее стороной, но все же приятно цепляться за крошечную капельку надежды, которая говорит, что, может быть, чудесным образом обойдется. — Она часами не говорила мне имена своих бабушки и дедушки. Она боялась, что они не примут ее. — Правда? — спрашивает Сириус, и Ремус морщится от испуганного бульканья в голосе Блэка. — Да, — отвечает Люпин, чувствуя, как смутное спокойствие омывает его, струясь по позвоночнику. Да, да, да, думает он, она — не ты, она — не ты, ее любят и принимают. — Они приняли. На мгновение воцаряется тишина, прежде чем Сириус спрашивает: — Ты когда-нибудь чувствовал что-то похожее? Ремус фыркает, прежде чем ответить: — Да, бывало пару раз, — с сарказмом, его тон острее, чем хотел. Ремус думает, что их полушутливому настроению не соответствует то, что он думал об этом всю свою жизнь. Он думает об этом даже сейчас, когда проводит время с Гарри и Сириусом. Люпин думает об этом большую часть времени, и раньше он думал об этом гораздо больше, когда ему приходилось обходить все магазины Косой Аллеи в поисках работы и когда его увольняли месяц за месяцем, когда до них доходило, что с ним. Ремус думает об этом, когда вспоминает Лили и Джеймса, и как они обещали, что его Ликантропия никогда не станет проблемой, и как в итоге сомневались в нем из-за этого. — Я когда-нибудь заставлял тебя чувствовать себя так? — спросил Сириус, наливая им обоим еще по бокалу. Не то чтобы Блэк не принял его, думает Ремус. Не намеренно, а просто напоминая Люпину, что он отличается от других. Врожденное отличие. Например, то, что Ремус никогда не мог подумать о том, чтобы быть похожим на Сириуса. Как он грациозно передвигается, словно ходит по облакам, и как сложены его тонкие, изящные руки и пальцы. — Нет, не было такого, — отвечает Ремус, пытаясь вспомнить хоть одно мгновение, когда он чувствовал, что Сириус задел его. Он не может найти ничего, ни одной вещи, на которую можно было бы указать пальцем, но это все еще обжигает в целом, как будто покрывает всего его, как будто глубоко выгравировано на нем. Но нет, решает Люпин. Не было такого. — Я тут подумал, — Сириус делает паузу, громко сглатывая, — поэтому ты чувствуешь себя одиноким? Его голос звучит так испуганно и так настороженно, что у Ремуса в груди все сжалось. Они стали бояться задавать вопросы, и это пугает Ремуса больше, чем любые слова, которые Сириус мог бы произнести. — Да, — подтверждает Ремус, — и еще много других причин. — Ты ведь знаешь, что найдешь свое счастье, верно? В чем бы ты его не искал. В ком бы ты его не искал. Ремус чувствует, что его сердце вывернуто наизнанку. Это его семья. Это то, чего он хочет. То, что ему нужно. — Когда-нибудь, — говорит Люпин вместо этого. — Так и будет, — пьяно настаивает Сириус, и Ремус настолько увлечен своими мыслями, что не замечает паузы в голосе мужчины. — Ты будешь так счастлив, Лунатик. Ты заслужил. — Не больше, чем другие. — Нет, — возражает Сириус, опираясь на локти, его лицо выглядит потрясенным, глаза расширены, щеки раскраснелись, крошечные вздохи вылетают из его приоткрытых губ. Ремус разглядывает его в тусклом свете, его глаза и тело, просто смотрит, смотрит и смотрит, желая выпить его, как пьет вино, вбирая его в себя. — Нет, ты заслуживаешь этого больше всех. Больше, чем кто-либо другой. Ты заслуживаешь быть самым счастливым человеком в мире. Ремус не противоречит ему ни секунды, только смотрит, как Сириус говорит с туманным энтузиазмом в словах и блеском в глазах. — Я не думаю, что это работает именно так, — наконец пробормотал Ремус. — У нас все получится. Я бы сделал это, ты ведь знаешь, да? Если бы я мог. — Ты пьян, — говорит Люпин с улыбкой, как будто сам не шатается. — Если бы я мог, Лунатик, — повторяет Сириус еще раз, теперь его голос — просто шепот. — Я бы сделал тебя самым счастливым человеком во всем гребаном мире.