Почему иду я по руинам
самых моих близких, дорогих,
я, так больно и легко ранимый
и так просто ранящий других?
Евгений Евтушенко, Раны
***
— Уверен, ему понравится, — мягко говорит Сириус мальчику, сжимающему в руках подарок. Блестящая голубая упаковка мерцает в свете последних огней дня. Они стоят перед камином в гостиной, пытаясь успокоить нервы Гарри перед тем, как сделать шаг вперед и отправиться в Нору. Это пятый день рождения юного Рона Уизли, и их пригласили отпраздновать его в кругу семьи. — Он любит рисовать, — говорит Гарри совершенно искренне, кивком указывая на новый набор карандашей в упаковке. — Ладно. Ремус еще раз смотрит на них в ожидании подтверждения, и, когда оба любезно улыбаются ему, он берет горсть летучего пороха и заходит в камин. Прежде чем мир начинает кружиться, он в последний раз смотрит на них. Сириус выглядит немного испуганным и бледным в своей темной одежде, держа Гарри за руку. Прошлой ночью, когда они вместе курили на крыльце, Блэк вдруг сказал «мне страшно», чем невероятно разозлил Ремуса. Он завидовал тому, как легко слова вылетают у Сириуса изо рта, как легко он признается. — Прошло четыре года с тех пор, как я видел так много людей, — поспешно добавил он. Мужчина сделал затяжку и посмотрел Ремусу в глаза. Было жутко видеть тень сомнения на его лице. — Это всего лишь Уизли, — пожал плечами Ремус, чувствуя, что не в силах отбросить своих демонов, чтобы утешить его. — Все будет хорошо, — сказал Люпин, но это было так пусто и так бесчувственно. Это будет хорошо, и то будет хорошо, мечется он при каждом неудобном случае, не зная, что еще сказать. Ремус даже не знает, как сделать так, чтобы все было хорошо. Он не знает, можно ли сделать некоторые вещи нормальными. Как много можно исправить в сломанной жизни? Сколько можно потерпеть неудач, прежде чем встать и снова собрать все по кусочкам? Он ненавидит себя за то, как сильно он не может быть рядом с Сириусом. Он знает, что Блэк потерял столько же, сколько и он, а может быть, и больше, но Ремус все равно настолько обезумел от этих потерь, что ему необходимо кого-то обвинить. Люпин так боится утешить его, обнять и позвать по имени, потому что теперь он знает, что каждый маленький шаг и каждое тихое слово может стать для них последним. Теперь эта мысль, вместо того, чтобы стать стимулом к тому, чтобы все исправить, стараться лучше и в конечном итоге стать лучше, просто парализует его. За очень короткий промежуток времени Ремус неожиданно приобрел слишком много вещей, чтобы их потерять, и он не хочет снова добавить к этому списку Сириуса. Ремус не хочет, чтобы ему было слишком больно двигаться дальше, когда случится неизбежное. — Мы всегда можем уйти пораньше, — добавил он в тот момент, на что Сириус только кивнул. Теперь, перед тем как летучий порох уносит его прочь, Люпин видит, что его фальшивые слова ничуть не успокоили разум Блэка. Ремус пошатывается, когда приземляется на покрытый ковром пол гостиной Норы, и отказывается здороваться с кем-либо до тех пор, пока не видит, как Гарри и Сириус благополучно выходят из камина. Он рассеянно прикасается к мальчику, как бы убеждаясь, что с ним все в порядке, и стряхивает частички пороха, оставшиеся на его одежде. Рон бежит из другого конца комнаты, чтобы обнять Гарри, и они исчезают на заднем дворе вместе со старшими мальчиками. Ремус старается не суетиться, не ходить за ним по пятам и не запирать его в башне с каменными стенами, пока мир не станет безопасным местом для маленького ребенка. Он сомневается, что это когда-нибудь произойдет, поэтому он проглатывает свои сомнения и приветствует Артура, который идет к ним с сонной Джинни на руках. Молли притягивает Ремуса в объятия, на что он отвечает, слегка согнув руки. Кажется, будто он обхватывает женщину двумя нитками. Ему немного не по себе, когда Молли стискивает его ребра со всей силы, но он еще секунду наслаждается ее теплом и добротой. — Ты выглядишь похудевшим, — говорит она с укором. — Занимался спортом, — отвечает он с полуулыбкой, отчего Молли шлепает его тыльной стороной ладони. Она подходит к Сириусу, который разговаривает с Артуром тихим голосом, и берет его за руку. — Давно не виделись, — говорит она, и Ремус, не видя ее лица, чувствует слезы в ее голосе. В последний раз они виделись на собрании Ордена после смерти Гидеона и Фабиана. — Давно, — бормочет Сириус и обнимает ее в ответ, сжимая ее руками, на его губах появляется мягкая улыбка. Они все усаживаются за стол, когда Артур возвращает детей в дом. Гарри запрыгивает на стул рядом с Ремусом. Он радостно ухмыляется, опираясь головой на руку Ремуса и слегка задыхаясь, его щеки покраснели. — Полагаю, ему понравился подарок, — шепчет мужчина, мягко улыбаясь мальчику. Гарри кивает с небольшой улыбкой. Когда остальные приступают к еде, Гарри сидит совершенно неподвижно, выглядя немного испуганным и потрясенным, и смотрит Ремусу в глаза, словно пытаясь понять, что он должен делать. Ремус берет его тарелку и наполняет ее до краев любимыми блюдами мальчика. Как только он ставит тарелку на стол, Молли подходит к его тарелке и начинает наваливать все друг на друга, несмотря на молчаливые протесты Ремуса. — Поешь, а то кожа прям болтается на костях, — говорит она, ставя перед ним тарелку, и Гарри хихикает над ее словами. — Как дела в министерстве? — Ремус поворачивается к Артуру, чтобы избежать пронзительного взгляда Молли. — О, знаешь, — пренебрежительно машет он рукой, — занят, как всегда. На самом деле, у нас сейчас выдалось несколько спокойных дней. После всего, что произошло за последние пару недель. — Его голос прерывается, глаза смотрят на Ремуса с нежностью. Артур смотрит на него так, будто его что-то беспокоит, будто он хочет спросить, как дела у Ремуса, будто ему не все равно. Люпин молча отводит взгляд. Он хочет поговорить с ним о суде над Питером, о Долохове и о миллионе других вещей, но на одну ночь он будет держать рот на замке. Сегодня он будет наслаждаться своим временем. Ремус не будет думать и говорить о войне, смертях, Азкабане и разрушениях хотя бы раз. — Что-нибудь интересного у магглов? — О, с ними не соскучишься, — говорит Артур с энтузиазмом и откладывает вилку, принимая реплику Ремуса, позволяя им играть в эту игру, изображая, что им нет дела до всего на свете. — Недавно у меня был шанс понаблюдать за одним из их изобретений, теловизором, кажется. Так они его называют. — Телевизор, — поправляет Ремус с улыбкой, — да, это довольно мило. Теперь Артур выглядит искренне заинтересованным в этой теме, глаза слегка приоткрыты и мерцают любопытством. — Ты когда-нибудь видел его? — Да, за последние пару лет я часто бывал в маггловском мире. — Что такое телл-визор? — спрашивает один из близнецов. Они так нечеловечески похожи, что Ремус не думает, что когда-нибудь сможет их отличить. Он задумывается на секунду, пытаясь найти способ объяснить маггловскую технологию. — Это как маленькая коробочка, с помощью которой можно смотреть на вещи. Как картинки, но они двигаются и разговаривают. — Круто, — говорят они одновременно. — Почему ты жил в маггловском мире? — спрашивает Билл, что заставляет Молли пихнуть его под столом, ее нахмуренные брови безмолвно просят мальчика замолчать. — Все в порядке, Молли, — говорит он с улыбкой. Он не хочет игнорировать вопрос. Пока нет. — Ну, после войны я хотел побыть какое-то время вдали от всего. Не разбираться с тем, что происходит здесь. Маггловский мир иногда может быть приятным. Это приукрашенная версия правды, но Ремус искренне считает, что ему бы понравилось проводить время в маггловском мире, если бы он не был так погружен в свое горе и боль. Ему нравится, как все обыденно и просто в этом мире: нет темной магии, нет оборотней, нет магических войн. Нет мертвых лучших друзей. Ему нравится временность вещей в маггловском мире. Телевизоры ломаются. Электричество отключают. Люди истекают кровью. Никакой палочки и никаких чар, чтобы что-то исправить, просто плыть по течению, даже если это означает иногда спотыкаться на поворотах. Ему нравится чувствовать, что он не может контролировать то, что происходит или произойдет. Это почти заставляет его поверить, что в некоторых вещах нет его вины. На самом деле Ремус восхищается маглами. Как они изо всех сил стараются выжить каждый день и минуту своего существования, проснуться утром и одеться, нарезать овощи и даже вылечиться или умереть. Он восхищается нравственностью, хрупкостью их жизней и тем, как они могут сломаться в любую минуту. Пока они разговаривают, Сириус в основном молчит, не так, как Ремус. Блэк ведет себя гораздо тише, чем, каким его запомнили Уизли много лет назад. Он легко вписывается в уют дома, шутит и очаровывает детей, но все же что-то изменилось. Во время ужина Билл и Чарли бросают на них обоих тайные взгляды. Ремус предполагает, что знает, почему. Они должны быть достаточно взрослыми, чтобы знать историю Сириуса. Они родились во время войны и, скорее всего, были воспитаны в страхе перед Сириусом, чтобы в детстве искать на улицах потрепанного человека с черными волосами. — Ну, как дела? — спрашивает его Артур, протягивая ему бокал вина перед камином, пока дети снова кричат и бегают вокруг. — Отлично, — говорит Сириус уверенно, стараясь звучать убедительно. — Ты отлично с ним справляешься, ты же знаешь, да? — спрашивает он, указывая на детей, играющих в прятки по всему дому, их громкое хихиканье и крики наполняют комнаты. — Гарри замечательный ребенок, — отвечает Блэк, но чувствует, как по его щекам растекается жар. Только он собирается что-то сделать, чтобы сменить тему, как слышит шокированный возглас, за которым следует взрыв раскатистого смеха. — С днем рождения, малыш Рон, — говорит один из близнецов, похлопывая его по плечу. Рон с чистым удивлением смотрит на свои руки, пытаясь понять, откуда взялся синий порошок, который теперь покрывает его всего. Молли вскакивает на ноги, бежит за близнецами, которые исчезают за дверью кухни, увидев, как она встает. Ремус рефлекторно смотрит прямо перед собой, глядя на ухмыляющееся лицо Сириуса, чтобы понять, думает ли он о том же. Мальчики напоминают им кого-то, что-то, что они давно потеряли. Почти точное повторение того ощущения молодости, беззаботности и чистого веселья. — Мистер Люпин, — улыбается Рон, беря Гарри за руку. — Можно Гарри останется на ночь? Ремус на секунду замешкался и нахмурил брови. Он смотрит на широко раскрытые глаза Гарри и пожимает плечами, когда Сириус поворачивается. — Ты не против, Молли? — спрашивает он, стараясь, чтобы вино, скопившееся в его организме, не нарушило связность его речи. — Ерунда, — отвечает она, взмахивая рукой. Ее щеки розовеют от вина. — Ничего, если мы заберем тебя завтра днем? — Да, — с энтузиазмом говорит мальчик и бросается в объятия Ремуса. Он кладет голову ему на шею и треплет его волосы носом, а затем спрыгивает вниз, чтобы обнять Сириуса на ночь. Они добираются до убежища, оба немного пьяны и не могут идти по прямой. После нескольких попыток Ремус отпирает дверь и оставляет ее открытой для Сириуса. Без слов они оба падают на диван. Ремус смотрит на потолок, решает, что он вращается недостаточно быстро, и достает оставшийся с давних времен огневиски. Он наливает в стаканы янтарную жидкость. — Сегодня было здорово, — бормочет Сириус, сделав глоток. — Все было как у Поттеров. Ремус не может удержаться, его губы кривятся в меланхоличной улыбке. Именно об этом он думал в последнее время. То, как Молли так ненавязчиво заботится обо всех, напоминает ему Юфимию. — Они милые люди, — отвечает он. — Похоже, они хорошо справляются, — говорит Блэк. — Со всем хорошо справляются. Ремус никогда не говорил с Молли о Гидеоне и Фабиане и сомневается, что когда-нибудь заговорит, но он знает, как глубоко это должно ранить. Он не знает, похожи ли юные близнецы Уизли на своих дядей, слишком давно он не видел Гидеона и Фабиана, но ему кажется, что они немного напоминают то, что когда-то было частью их семьи, к лучшему или к худшему. Люпин полагает, что все они, так или иначе, несут на себе роль заполнения чужого места друг в друге. Ремус и Гарри. Сириус и он. — Думаю, мы научимся справляться с этим, — говорит он и сомневается в правдивости своих слов. Ремус не чувствует, что чему-то учится. Ему по-прежнему хочется плакать каждый раз, когда Гарри просыпается и надевает свои маленькие очки, становясь миниатюрным Джеймсом. — Может быть, мы научимся скрывать это, — добавляет Сириус, сворачивая сигарету. Бегемот вьется вокруг их ног и громко мурлычет, заполняя тишину. — Ты скучаешь по ним? — спрашивает Ремус и тут же жалеет об этом. Конечно, черт возьми, Сириус скучает по ним. Конечно, он скучает по Джеймсу чертову Поттеру, который был его лучшим другом с одиннадцати лет. Конечно, он скучает по мальчику, который впустил его в свой дом, когда его собственные родители этого не сделали. Ему есть по кому скучать, думает Ремус, и это глубоко ранит его. Люпина никогда не беспокоило, что Сириус с Джеймсом были ближе, он просто глубоко восхищался их братской связью. Он ни разу не чувствовал себя обделенным рядом с ними, но ему больно думать, что Сириус потерял больше, чем он. Он скорбит, горюет и скучает годами, годами и годами, конечно, Сириус скучает по ним. Он скучает по своему брату и Лили, он скучает по Марлин, Регулусу и всем остальным. Конечно, черт возьми, он скучает по ним. — Не проходит и минуты, чтобы я не думал о них, — отвечает Блэк. — Я знаю, — говорит Ремус мрачно. — Мне жаль. — Мне тоже, — бормочет Сириус. Они наливают еще по бокалу. Когда Ремус достаточно пьян, чтобы не беспокоиться о том, слишком ли он чувствителен, или слишком навязчив, то он тихо спрашивает: — Это когда-нибудь будет ощущаться по-другому? — Будет, — отвечает Сириус, но его голос звучит неуверенно. Голос слабый и надломленный, как будто он ждет, что Ремус тоже его успокоит. — Уже, — добавляет он. — Прости, — произносит Люпин, не зная, за что ему просить прощения. — Не надо, — говорит Сириус, — пожалуйста, Лунатик, хоть раз. Не извиняйся. Ему нечего ответить. — Ты должен впускать людей, — внезапно говорит Блэк. Ему нечего ответить. — Ты должен позволить людям помогать тебе, — добавляет он, — позволить людям помогать тебе, любить тебя и быть рядом с тобой. У Ремуса есть ответ, много ответов, и много резких слов, и много криков, застрявших у него в горле, чтобы прокричать ему в ответ, но он плотно сжимает губы и не дает вырваться ни одному слову. Заткнись, кричит его разум, заткнисьзаткнисьзаткнись. Он забыл, как едва уловимое тепло алкоголя, расцветающее на его коже, расцветает и в его сознании, делая его таким легким для ярости и таким легким для крушения. — Ты должен, блять, поговорить со мной, — рычит Сириус, в ярости швыряя сигарету через стол, так и не успев докурить ее. Табак рассыпается по ковру и маленькому столику. Гнев Сириуса изящен, как маленькие шипы, которые вот-вот расползутся и порежут кожу, только на поверхности, и это как раз то, что нужно Ремусу, чтобы разжечь настоящий огонь, который поглотит их всех. — Как вам будет угодно, молодой господин, — огрызается он в ответ, его лицо искажается в саркастической улыбке. — Иди нахуй, Ремус, — выплевывает он. Его лицо раскраснелось от алкоголя, ярости и разочарования. Ремус думает, что сделает глубокий вдох, огромный вдох, и проглотит свои слова, но он не может сдержать рычащий голос, который вырывается из него. — Сам иди нахуй, — говорит он сквозь стиснутые зубы, — говоришь так, будто ни черта обо мне не знаешь. — Я твой лучший друг, — кричит Сириус разочарованно, наклоняясь ближе к нему. — Мой лучший друг, — повторяет Ремус, и ему кажется, что он рассмеется. — Мой гребаный лучший друг, да? Я никогда не был твоим лучшим другом. Джеймс был твоим лучшим другом. Я никогда не был. И это нормально... — Почему это должно иметь значение? Это не чертово соревнование. — Это имело значение, когда ты думал, что я предал их, — кричит Ремус в ответ. — Ты думал, что я предам их. Как ты мог? — Его голос срывается, и хотя гнев продолжает кипеть в нем, теперь он скрашивается острой и всепоглощающей болью. — Ремус, — говорит он, пытаясь подобрать слова, но Люпин обрывает его. — Я бы умер, Сириус. Я бы умирал каждый божий день на протяжении вечности вместо того, чтобы назвать имя гребаному Волдеморту. Я бы умер миллионом разных ебанных смертей. — Тебя так долго не было, — отвечает Сириус в отчаянии, — тебя не было. Я думал, что им будет легче до тебя добраться, наложить на тебя Империус, заставить тебя. Я никогда не думал, что ты добровольно предашь их. — Дело в том, — говорит Ремус, и его голос срывается от боли, когда он пытается тщательно подобрать слова, — что я никогда не подозревал тебя. Когда от Питера остался всего лишь палец, когда тебя показывали в новостях, когда погибли те люди, я все еще не подозревал тебя. — Ремус, — кричит он отчаянно, и кажется, что он вот-вот сломается. — Это потому, что я оборотень? — спрашивает Люпин, но его голос — лишь пронзительный шепот, так как комок в горле заглушает все слова. — Ремус, — умоляет Сириус еще раз. — Это потому, что я — это я? — говорит он, когда больше ничего не остается. Ремус много раз думал об этом в течение многих беспокойных ночей. Он много думал об этом, потягивая коктейли в грязных пабах и целуясь со случайными мужчинами на улице. Люпин думал об этом, когда плакал от боли на земле после полнолуния, думая, не являются ли его муки компенсацией за его жалкую жизнь, за его жалкое «я» и все те ужасные вещи, которые он совершил. — Почему ты так думаешь? — спрашивает Сириус, и его полные боли глаза ранят Ремуса больше, чем его собственное сгнившее сердце. — Ты, — произносит он и пытается сглотнуть слезы, — ты бы не понял, Сириус. Тебя всегда любили, — говорит Ремус, и он знает, что это эгоистично и ложно, но он слишком поглощен своими мыслями, чтобы думать ясно. — Тебя так легко любить, быть рядом. — Люди тоже любили тебя, Лунатик, — говорит он в недоумении. — Люди любили тебя. Джеймс и Лили любили тебя. Я любил тебя. — Нет,— перебивает Люпин, — не так. Не так, как ты Джеймса, и не так, как Лили и Марлин. Ремус поспешно добавляет, прежде чем мужчина успевает заговорить: — И я знаю, что это не соревнование. Мне не грустно, что ты любил их больше, когда они были такими, — его горло сжимается, — такими. — Это неправда, — бормочет Блэк, но Ремус видит, как тень сомнения падает на его лицо. — У меня никого не было, Сириус, — отвечает он наконец. — У меня не было никого, блядь, во всем мире. У тебя была Марлин, у Джеймса была Лили и ты, у Питера была его мать, и у каждого был кто-то. А у меня никого не было. — У тебя были мы, — шепчет Блэк, — я думал, ты знаешь. — Они умерли, думая, что я предал их, — едва слышно бормочет Ремус, — они умерли, ненавидя меня. Как они могли быть у меня? — Они никогда не думали, что это ты. Мы просто старались быть осторожными. Они не ненавидели тебя. Лунатик, они просто пытались остаться в живых. — Я знаю, — произносит Люпин, и он знает, что причиняет ему еще большую боль. — И именно поэтому я никого не виню, и еще поэтому я не могу сейчас с этим смириться. Тревожная мысль, которая не выходит у Ремуса из головы, заключается в том, что он никогда не сможет простить себя, что, как он знает, постепенно станет последним толчком, ведущим к его гибели. Он боится, что никогда не простит себя по-настоящему, никогда, за то, что сделал что-то не так. Что бы это ни было. Люпин должен был сделать что-то не так, что угодно, чтобы заставить их почувствовать, что он недостаточно надежен. Теперь он может только расплачиваться за это. — Мне жаль. Это не твоя вина, — думает Ремус. — Никогда не была твоей. Я виноват в том, что я невыносим и чувствителен, и я виноват в том, что тебе так больно, и я виноват в том, что пытался сделать тебе так же больно, как и мне. Это все моя вина, — думает он, но держит рот на замке. — Я все еще сожалею. За все, что сделал. За все, чего не сделал. Прости меня, Лунатик. Они молча смотрят на пустую стену перед собой, их ярость стихает до тяжелого дыхания, слезы наворачиваются на глаза, щеки горят от жара. Тишина поглощает их, съедая целиком, обгладывая то, что осталось от их дуэли. Кажется, что их крики сейчас висят в воздухе, проникая в их легкие и разум. Ремусу хочется обернуться и попросить прощения еще раз. Он хотел бы крепко обнять Сириуса и не чувствовать себя виноватым. — Марлин была влюблена в Медоуз, — внезапно шепчет Сириус. — Что? — Марлин была влюблена в Медоуз, — повторяет он. — Она ждала окончания войны, чтобы сказать ей об этом. Она не хотела, — Сириус делает паузу, — она не хотела, чтобы они с Доркас были воспоминанием о войне. Она не хотела запятнать эти чувства войной. — Но вы двое, — удивленно говорит Ремус, его разум не может понять. Они хорошо смотрелись вместе, мучительно вспоминает он. — Вы были влюблены, — говорит Люпин наконец. — Давным-давно, в самом начале, может быть. Когда мы были молоды и ничего не знали. Но после этого мы были только хорошими друзьями, — говорит Сириус, — более чем хорошими. И я любил ее, как только можно любить друга. — Мне жаль, — произносит он снова, и Ремус действительно имеет в виду это. Ему жаль, что два человека, слишком живых и слишком заслуживающих любви человека никогда не имели возможности любить. — А Доркас знала? — Марлс писала письма, — тихо говорит Сириус. — На всякий случай. Эти три слова ломают что-то внутри Ремуса. Ему так жалко, что им было двадцать гребаных лет и они писали письма своим любимым на случай, если они вдруг умрут в один прекрасный день, не имея возможности попрощаться. Ему так жалко вспоминать, что где-то в его комнате в Лондоне лежит стопка писем с выгравированными на них именами, чтобы отправить, если с ним что-нибудь случится, на всякий случай. Ремусу очень жаль, что сейчас почти ни у одного из писем нет адресатов, совы бы так запутались, летая кругами вокруг множества могил. — Я не знал, — отвечает Люпин и ненавидит себя за это. Он ненавидит себя за то, что завидует их привязанности даже в смерти. Он не может позволить себе произнести больше ни слова. — Не ненавидь меня, Лунатик, — говорит ему Сириус в отчаянии. — Ты — это все, что у меня осталось. Ремус так близок к тому, чтобы признаться в водопаде эмоций, каскадом бьющих из его груди. — Как я могу тебя ненавидеть? Как, как он может ненавидеть Сириуса, когда он такой безупречный, такой живой, такой настоящий? Как он может ненавидеть его, когда он улыбается вот так, губы медленно изгибаются, как будто ему больно улыбаться, глаза сверкают от того, что кажется чистой агонией? Как он может ненавидеть Сириуса, когда он — это просто он? Ремус опускает тяжелую голову на подушки, пытаясь очистить свой разум от каждого произнесенного ими слова. После тягучего молчания Сириус заговорил более твердым тоном, медленно помахивая в воздухе своим пустым бокалом: — Я думаю о седьмом курсе каждый раз, когда пью Огден. Люпин не может не улыбнуться, представляя себе, как Мародеры хихикают под мантией-невидимкой, спотыкаясь на лестнице в Гриффиндорскую общую гостиную, с расфокусированными от экстатического пьянства глазами. — Я скучаю по Астрономической башне, — произносит Сириус. Ремус откидывает голову назад, чтобы издать самый крошечный смешок, как будто ему больно выпустить его наружу. — Ты скучаешь по тому, как обжимался с людьми в Астрономической башне, — поправляет он. — И по этому тоже, — говорит Блэк с однобокой ухмылкой. — Иногда я даже скучаю по Запретному лесу. Поскольку в последние годы жизни Ремус полюбил магических существ, они, как правило, пробирались в лес, когда были пьяны. Сейчас он может только посмеяться над их наивной глупостью, отправляясь в опасные места ради смеха. Может быть, думал Ремус, в конце концов, чего было бояться, если он был худшим из всех существ? — Пойдем в лес, — бросает Сириус, как в старые добрые времена. Люпин только смеется над его выходкой. — Пошли, — повторяет он, нетерпеливо вставая. — Живи одним днем, Лунатик, — говорит Блэк, его полуулыбка бросает Ремусу вызов. Ремус не понимает, насколько он пьян, пока не встает на ноги и не осознает, что комната кружится так же быстро, как бьется его сердце. Он засовывает свою палочку за пояс и, пошатываясь, идет за человеком, стоящим перед ним. Их шаги беспорядочны, зрение размыто, и Ремус не может удержаться от того, чтобы не ухмыльнуться, как сумасшедший. Он чувствует себя таким семнадцатилетним и таким живым, что старается шире открыть глаза и глубже вдохнуть, пытаясь запечатлеть в памяти детскую радость. Он пьян и глуп от алкоголя, и в этот раз ему все равно. Пока они бегают по кругу и ревут от смеха, голова Ремуса постепенно проясняется, и его кривая ухмылка становится мягкой, но чистота его счастья остается прежней. Люпину кажется, что этот темный, сырой и страшный лес посреди ночи — самое счастливое место на земле. С Сириусом, осторожно думает он, так и есть. Ремусу кажется, что он мог бы взобраться на горы и спуститься на дно океана, и все равно он никогда не почувствовал бы такой полноты в груди, как сейчас. Темная зелень деревьев кажется самым прекрасным оттенком из всех когда-либо созданных, воздух такой чистый и такой резкий в его легких, и он чувствует себя живым, живым, живым. Люпин не может вспомнить, как они туда попали, но обнаруживает, что лежит на земле, его грудь быстро движется при коротких вдохах. Небольшие волны нежной горечи ударяют его вместе с холодным воздухом, но он смотрит на полумесяц, освещающий для них лес, и даже мучения не кажутся такими уж страшными. Может быть, так ты учишься справляться с этим, думает Ремус, приветствуя жизнь. Принимая ее. Переживая ее. В тот самый момент, когда он чувствует, что его веки опускаются от усталости, он слышит терпкий гул магии, смыкающейся вокруг них. — Кто-то идет, — говорит он, вскакивая на ноги, внезапно осознавая угрожающую атмосферу леса. Они одни в дикой природе, в ночи, слишком пьяные, чтобы стоять прямо. Сонное лицо Сириуса за секунду отрезвляет его и напоминает о всех тех временах, когда они вместе сражались в Ордене, бок о бок и спина к спине. Прежде чем они успевают сделать еще один вдох, в их сторону выкрикивается проклятие. Ремус внезапно забывает все заклинания и проклятия, которые он когда-либо изучал, и думает только о том, как повалить Сириуса на землю. Когда они падают на землю, он поспешно отправляет Патронуса Грюму, самому близкому человеку, который, как он знает, живет поблизости. Половина его тела болит от удара при падении в сочетании с болью в плече, все еще не прошедшей после последнего полнолуния. Круциатус ударяется о землю прямо возле его уха, и Ремус чувствует свистящий звук проклятия, когда оно ударяется о землю. Он смотрит, как Сириус встает и посылает заклинание сквозь деревья в дымке. Они приседают за стволом дерева, надеясь, что кромешная тьма ночи скроет их на некоторое время. — Это Долохов, — судорожно шепчет Ремус, — это Долохов. Лес хранит мертвую тишину еще минуту, пока Грюм не появляется с громким стуком, даже не выглядя удивленным или напряженным. Он в своей боевой маске, думает Ремус, задумчивый и спокойный, просчитывающий шаги противника, чтобы найти подходящий момент для удара. В темноте появляются еще три волшебника в капюшонах, но Ремус не может разглядеть их лица, чтобы опознать. Он присоединяется к Грюму, когда тот посылает разрушающее проклятие, и видит, как оно попадает в одно из тел, опрокинутое с пронзительным криком. Сириус кружится, бежит и стреляет заклинаниями, словно у него не было ни дня отдыха со времен войны, чувства остры и ясны. За криком следует еще один удар, и Ремус, оглянувшись, видит, что их окружают авроры. Время замедляется, как и проклятия, несущиеся по воздуху, и они танцуют вокруг кустов, каждый молча желая, чтобы это закончилось и они могли сделать глубокий вдох. Его сердце бьется так, словно никогда не замедлится, он думает о Гарри, об Уизли и о войне, его суставы болят, руки болят, его палочка, его разум, его мысли болят, и ему кажется, что он будет парализован, зажат между всеми этими видами боли и страхом. Ремус не может избавиться от этого изнуряющего чувства, так как снова оказывается в центре битвы, крича и причиняя боль людям. Он бездумно посылает проклятия, когда его рука начинает дрожать от усталости. Костяшки его пальцев вокруг палочки стали ледяными, они сильно тряслись. Руки человека, думает он, руки очень смертного, очень умирающего и очень уязвимого человека, руки, которые могут быть лишены жизни так быстро, и руки, которым слишком многое нужно потерять. Темнота ночи не позволяет им как следует прицелиться, и лес начинает освещаться случайными заклинаниями, взрывающими деревья. После всего времени, которое они провели здесь в тишине и темноте, наблюдая за небом и звездами, он ненавидит то, каким ярким и живым вдруг стал лес. На другой стороне Долохов сражается как машина, вихрем проносясь между тенями и посылая смертельные проклятия, как будто это пустяк. Ремусу кажется, что на его лице можно заметить следы улыбки, а с губ слетает забавная усмешка. Грюм рывком обезвреживает еще одного волшебника в капюшоне, и в тот момент, когда Конфундус Ремуса ударяет Долохова по шее, палочка того взрывается последним Круцио, направленным прямо на Люпина. Ремус видит приближающийся свет и ощущает странное чувство комфорта, когда чувствует магические вибрации. Он приветствует боль, ожидая, что она ударит в закрытые глаза, когда он окажется на земле. Его голова ударяется о землю, и он внезапно слепнет от боли, взорвавшейся в его мозгу белой вспышкой. Он чувствует, как теплая и липкая кровь течет по его шее, а его зрение плывет. Его тело болит от всех проклятий, которыми он бросался, голова раскалывается, но он не чувствует той изнуряющей боли, которая следует за Круциатусом. Когда звон в ушах стихает, он слышит чей-то крик. Он поворачивает затуманенные глаза в сторону и видит тело Сириуса, лежащее лицом к нему. Тонкая струйка крови стекает с его приоткрытых губ. Ремус выкрикивает его имя, поднимаясь на ноги и загораживая его своим телом, не заботясь о том, все ли Пожиратели обезврежены, поймали ли они Долохова или наступил конец света. Ремус склонился над Сириусом, будто он может стать живым щитом, в это же время пытаясь нащупать пульс, но руки Ремуса слишком сильно дрожат, а мужчина на земле все еще стонет и извивается от боли. — Сириус! — кричит он еще раз в абсолютном ужасе. Сириус, кричит его разум. Мужчина смотрит на него, или, по крайней мере, Ремусу кажется, что смотрит, поскольку тот неконтролируемо дрожит на земле. Затем его веки опускаются, закрывая налитые кровью серые глаза, и все его тело замирает. Ремус не может найти пульс. Ремус. Ремус не может.