Eons upon eons have passed since the first grey dawn made us visible to one another; and though we have seen the birth and the fullness and the death of many worlds, we are still eager and young. Эры и века прошли с тех пор, как первый серый рассвет обнажил нас друг перед другом; и хотя мы были свидетелями рождения, полноты и смерти многих миров, мы по-прежнему полны энтузиазма и молоды. (Халиль Джебран, Великая тоска)
***
Чертов Мерлин, думает Ремус, вот теперь я спятил. Или его глаза, или его разум обманывали его. Или, может быть, он мертв. Блять, он не может быть мертым, он обещал Гарри, что вернется. Ремус сказал, что вернется при первой возможности, и пока он смотрит в окно, он чувствует, как облажался. — Который час? — спрашивает он хриплым голосом, когда боится сказать что-нибудь еще. — Вечер, — отвечает Сириус, — должно быть около семи. Ремус делает глубокий вдох и закрывает не прикрытый повязкой глаз. Он прикусывает губу, чтобы не спросить Сириуса, почему он здесь или как он нашел его. Вместо этого Люпин стоит прямо, будто окаменевший, и пытается вспомнить, что было вчера. Он едва помнит какие-то обрывки из прошлой ночи, но вспоминает, как волк тихо лег на пол, отказываясь разодрать стены в клочья. Ремус вспоминает, как выполз из короба, и, скорее всего, проспал все это время. В его сердце царит странное блаженство и горько-сладкий привкус, и ему кажется, будто ему снились прекрасные сны, но он не может вспомнить ни одной детали. Люпин лежит в постели, совсем голый, накрытый кожаной курткой Сириуса и одеялом. Одна часть лица ощущается тяжелой, но ему в общем-то не больно. Он смотрит на свои руки, теперь там еще больше шрамов, но большинство ран излечены. Его мышцы ощущаются болезненно тяжелыми, но острой боли он, к своему удивлению, не чувствует. Ремус так привык к тянущей боли в каждой клетке своего тела, что почти тоскует по ней. Он наощупь пытается снять повязку с глаза, но его дрожащим пальцам трудно распутать тонкую липкую ткань. — Позволь мне, — говорит Сириус, когда его руки находят лицо Ремуса. Блэк медленно снимает повязку и наносит еще немного бальзама на щеку, подушечки пальцев слегка касаются кожи. Его руки легче перьев, и Ремус зажмуривается, чтобы прогнать изображение своих собственных чудовищных пальцев. — Ты в порядке? — мягко спрашивает Сириус. Знакомый вопрос сводит сердце Ремуса судорогой. Вопрос, который являлся одной из тех вещей, которые бесконтрольно напоминают ему о войне, как они отчаянно спрашивали друг друга, боясь того, каким мог быть ответ. — Да, — отвечает он на автомате, как сотни раз до этого во время войны. Тогда, если ты был жив, ты был в порядке, и для Ремуса это все еще работает именно так. — Гарри в порядке? — спрашивает он, чтобы занять свой разум. — Да, — отвечает Сириус. Когда Блэк заглядывает ему в глаза, Ремус понимает, что он все еще может читать скрытые эмоции Сириуса как открытую книгу. В его глазах вопрос, челюсть слегка двигается. Он хочет что-то сказать, но вместо этого лишь плотно сжимает губы. Ремус пытается продумать их следующий шаг, ведь бежать ему некуда. Он ненавидит тот факт, что Дамблдор был прав, и им пришлось столкнуться так быстро. Люпину хочется сделать столько вещей, на которые у него никогда бы не хватило смелости, например, подбежать к Сириусу, обнять и зарыдать ему в грудь, горюя о всех днях и годах, когда он не мог так сделать. Он хочет кричать и орать, говорить о Джеймсе и Лили и о том, как они умерли, он хочет, чтобы Сириус его успокоил, обернул свои руки вокруг него и заставил почувствовать себя маленьким и в безопасности. Он жмурится еще сильнее, и выражение его лица остается оцепенелым. Им стоило бы вместе отправиться в безопасный дом. Это не тот разговор, который им нужен. Ремус знает, что Сириус хочет познакомиться с Гарри. Возможно, он заберет ребенка, он же всё-таки крестный. Ему интересно, остался бы Сириус с ним, хватило бы у него смелости попросить Сириуса остаться. Они бы поговорили о многом, думает Люпин, о том, что им стоило обсудить много лет назад, но еще и о том, что не ранило бы его так сильно, чтобы Ремус не разрыдался у него на руках. Они бы поговорили о том, как Сириус выбрался, чем он занимался все эти годы, и почему он никогда не пытался связаться с ним. Это мелочно и по-детски — отгородиться от Сириуса из-за этого, Ремус это знает. Он знает, что Дамблдор то еще препятствие, и он знает, что Сириус прошел через ад и вернулся обратно, но он все еще не может справиться с болью, поднимающейся внутри него. Он был жив и здоров, и он никогда не пытался связаться с ним. Старый Сириус, Сириус, которого он когда-то знал, не беспокоился бы из-за Дамблдора, говорящего ему «нет». Но всё-таки, от самого Ремуса не осталось и крупицы его прошлого себя, поэтому он не может винить Сириуса за то, что тот поставил на нем крест. При мысли о том, как они все эти годы могли быть друг у друга, как у них был бы кто-то, с кем бы можно было скорбеть, плакать и горевать, кто-то, с кем они могли бы вместе пройти через это, его лицо застывает в гримасе. Ремусу интересно, не совершил бы он тех ужасных ошибок, если бы кто-то был с ним. Ему интересно, страдал бы он так сильно, если бы кто-то видел, как ему больно. Они могли бы вместе пройти через всю ту боль, но их обокрали, не дав им оплакать потери как следует. Если бы они были друг у друга, думает Ремус, тогда, возможно, встреча со своим прошлым не причиняла бы ему столько боли. Не было бы ощущения, будто кинжал вонзается в его живот, когда он заглядывает Бродяге в глаза. Ремус так зол и взбудоражен всем тем, что он потерял и продолжает терять, что не может по полной осознать и принять, что Сириус жив, жив и здоров, стоит прямо перед ним. Он не может найти успокоение в том, что один из самых близких людей в его жизни теперь снова с ним, после долгих лет вынужденного отчуждения. Вместе с тем, его тоска настолько ощутима, что Ремус мог бы удержать ее в своих руках. Он скорбел по этому мужчине. Он оплакивал его безвременную кончину и умолял Дамблдора найти его труп, чтобы у него хотя бы была могила для вечного покоя. В своей голове Люпин оставлял воображаемые цветы на его могиле, даже после того, как все говорили, что он предатель, и Ремус каждую ночь мысленно оправдывал его. Он не знает, как справиться с такими сильными и мощными эмоциями, поэтому он просто не делает этого. Ремус сложит их в маленькую баночку в своей голове и будет ждать, пока хрупкое стекло треснет. Он будет кормить червей, отгрызающих от его шрамов жирные куски, пока они не доберутся до его души, но он не будет думать о том, как слишком долгое время мечтал об этом моменте. — С возвращением, — говорит Ремус. С возвращением в Визжащую хижину. С возвращением в мою жизнь, в мой бардак. Мне жаль, что я больше не тот, кем когда-то был, думает он. Добро пожаловать в то, что осталось от меня. — И тебя, — Сириус слабо ему улыбается. Когда тишины становится слишком много, и когда Ремусу кажется, что он должен, то он говорит: — Хочешь вернуться в безопасный дом вместе со мной? Чтобы увидеться, — Люпин заикается, когда во рту пересыхает, — чтобы увидеться с Гарри. — Да, — Сириус выдыхает, и напряжение спадает с его плеч, — я бы этого хотел. Он бормочет что-то об одежде, лежащей на краю кровати, и в спешке покидает комнату. После того, как Сириус выходит из комнаты, Ремус осторожно поднимается с постели и натягивает мешковатые джинсы и вчерашний свитер, стараясь не смотреть на свое тело, боясь увидеть на нем еще больше шрамов. Головокружение берет свое, в глазах все плывет и он не может поймать фокус, когда начинает двигаться. Пальцы очерчивают линию шрама на щеке, и даже мысль о нем нагоняет на него лютую тревогу, так что он не осмеливается найти зеркало и взглянуть на него. Люпин надевает свои потрепанные черные парусиновые туфли и рассеянно проводит дрожащим пальцем по маленькой дырочке на ткани. Сириус подарил их ему много лет назад, и Ремусу приходится тереть грудь, чтобы унять свое сердцебиение, когда он вспоминает об этом. Должно быть, он носил их каждый день в течение трех лет подряд, и ни разу не подумал об этом. Он прошел в них по стольким улицам, не думая о Блэке. Если человек хочет забыть, предполагает Люпин, то ум может стереть многие вещи. Он сидит на кровати, обуреваемый всем и сразу. Ему кажется, будто время и пространство сломались еще раз, когда он смотрит на свои ноги. Столько лет прошло с тех пор, как Сириус подарил ему эти ботинки. Столько лет потрачены в никуда. Ремус сильно щипает себя за руку, чтобы убедиться, что это не сон. Люпин потирает лицо и заправляет прядь волос за ухо. Ему нужно собраться и вернуться к Гарри. Нужно сделать глубокий вдох и привести все в порядок, как он делает это всегда. Даже мысль о Гарри теперь ощущается по-странному. Ему кажется, будто ему снова семнадцать, и он выйдет из хижины и будет бродить по Хогсмиду с Бродягой. Но они больше не будут пить сливочное пиво и бежать на перегонки до замка. Ремус знает, что он уже в том возрасте, чтобы преподавать в Хогвартсе, но видение кажется таким настоящим, что ему приходится ударить себя по лицу, чтобы собраться с мыслями. Он встает и выходит из комнаты, куртка Сириуса в руках. Люпин возвращает ее с едва различимым «спасибо». — Это безопасный дом в Сибтоне, — говорит Ремус, хоть он и знает, что Сириус был там. Тот лишь кивает, и они молча аппарируют в лес возле дома. — Я должен, — Ремус сглатывает, — мне стоит пойти и поговорить с ним. Одному. — Мужчина боится заглянуть Сириусу в глаза и увидеть в них страх, тоску. Если своим сломанным взглядом он увидит ту же самую боль, то он не сможет вынести этого, он знает. Сириус коротко ему кивает, и формальность их болезненно короткого обмена репликами ощущается ударом под ребра. Ремус пытается считать свои дрожащие вдохи, пока направляется к дому, безнадежно пытаясь успокоить свое колотящееся сердце. Когда он открывает дверь, то чувствует себя еще более растерянным, чем до этого. Аластор Грюм играет с Гарри в карты со злой сосредоточенностью на лице. Они сидят на противоположных концах обеденного стола, пока Арабелла Фигг, свернувшись на маленьком кресле, вяжет что-то, отдаленно напоминающее кофту. Он не может не улыбнуться при странном успокоении, исходящем от дома. Гарри чувствует себя достаточно в безопасности, чтобы выйти из комнаты, достаточно в безопасности, чтобы сидеть с Грюмом за одним столом. Внезапно его сердце больше не сжимается так болезненно, и у него появляется маленький луч надежды, что когда-нибудь у него на душе станет легче. Гарри первым замечает его, стоящего у двери, и тут же бежит к нему, полный радости. — Лунатик, — кричит он, запрыгивая Ремусу на руки. — Привет, малыш, — говорит Люпин. Его кости хрустят под весом мальчика, и ему приходится опустить Гарри на пол до того, как ноги снова начнут дрожать, но он обнимает его изо всех сил, удивляясь тому, как сильно он за ним соскучился за время их разлуки. — Мне жаль, что я опоздал, — произносит он, опуская ребенка на пол и присаживаясь перед ним. — Все в порядке, — отвечает мальчик. — Теперь ты здесь. Ремус обнимает его еще раз, и Гарри обвивает своими крошечными руками его шею. Он указывает на щеку и шепчет в ухо: — Больно? — Нет, — отвечает Ремус, сглатывая, чтобы убедиться, что его голос звучит твердо и четко. — Нет, не переживай. Я в порядке. Грюм и Фигг вскоре уходят, обещая доиграть в карты как-нибудь. Гарри все еще не подходит близко, но с энтузиазмом машет обоим на прощание. Арабелла обещает, что в следующий раз, когда она будет тут, кофта будет готова. — Гарри, — говорит Ремус, когда они уходят. — Я бы хотел тебя познакомить кое с кем. — С кем? — спрашивает он. — Ты помнишь Бродягу? — Да, — отвечает Гарри. Он выглядит чуть более заинтересованным при упоминании его любимого персонажа из историй Ремуса. — Он здесь, Гарри, и он бы хотел познакомиться с тобой, если ты не против. — Он здесь, — повторяет Гарри скорее вопросительно, его голос громче и восторженнее, чем голос Ремуса. — Хочешь увидеть его? Когда Гарри воодушевленно кивает, Ремус с ужасом чувствует укол ревности и страха, разрастающийся у него в груди. С его стороны это эгоистично, он знает, но поскольку Люпин впервые за долгое время наслаждался тем, что его любят, ему было больно думать о том, что теперь эту любовь нужно будет делить с кем-то. Все же он посылает Патронус Сириусу и спустя пару секунд мужчина стучит в дверь. Ремус открывает дверь и у него складывается впечатление, будто он видит его впервые. Это первый раз, когда Люпин смотрит на него, действительно смотрит на него, ему в глаза, на его кожу, и даже не пытается избежать его пристального взгляда. Сириус выглядит так же, как и всегда, думает он. Симпатичный, милый, очаровательный. На подбородке теперь у него темная щетина. Он выглядит старше. Более зрелым. Его глаза смотрят на него по-другому, что ранит Ремуса больше, чем он мог подумать. Взгляд все еще острый и высокомерный, все еще любящий и заботливый, но в нем больше нет шаловливости и жизни. Это глаза мужчины, вдруг понимает Люпин, а не того мальчишки, которого он когда-то знал. Но его черные поношенные джинсы выглядят так же, даже после стольких лет. Его черная кожаная куртка блестит, как и всегда, черные ботинки тяжёлые. Сириус словно часть того, чем он когда-то был, призрак, но Ремус никогда не думал о том, насколько сильно он мог скучать по чёртовой одежде. Люпин предупредил его, что не стоит резко двигаться, громко говорить и касаться мальчика, если он не сделает этого первым, еще до того, как они аппарировали, не дав мужчине времени задать вопросы. Ремус знает, что не сможет избегать этого разговора вечность, но он приложит все усилия, чтобы отложить его на потом. — Привет, — говорит Блэк мягко и усаживается перед ребёнком. — Я Сириус. Должно быть, ему больно произносить эти слова, думает Ремус, раз он был там, когда Гарри родился, и он был с ним, когда тот впервые сказал «Папа!» и он был с ним в ту ночь, когда Гарри плакал, зовя свою мать из-под обломков. Должно быть, ему больно быть теперь просто незнакомцем, думает Люпин. Ему самому больно где-то в груди. — Привет, я Гарри, — говорит мальчик вежливо и четко, и Ремус невероятно им гордится. Он посылает ему подбадривающую улыбку и опирается одной рукой на стену, чтобы сэкономить силы. Он больше не чувствует себя таким сильным или отдохнувшим, как когда он проснулся. Люпин думает, что его тело подведет его еще до того, как они закончат разговор. — Я знаю, — отвечает мальчик. — Рем сказал мне. Сириус улыбается, услышав знакомое прозвище. Ремус ненавидел, когда его называли Ремом, поэтому они с Сохатым обычно носились по замку, крича нараспев «Реми!», заставляя Ремуса кипеть от злости. Ремус тоже думает об этом, и о том, как он бы убил человека за то, чтобы еще хотя бы раз услышать, как Джеймс зовет его Реми. Еще один раз. Ремус спрашивает Гарри, чем он занимался, пока его не было, и Гарри рассказывает, как он научил Грюма играть в карты, как когда-то его научил Ремус. Он рассказывает о новом рисунке и сгоревшем пироге Фигг. — Он в кухне, — произносит Гарри с улыбкой, на случай если кто-нибудь захочет попробовать кусочек. Это совсем не похоже на их распорядок дня, но когда Гарри упоминает, что еще не ужинал, то они коллективно перемещаются на кухню, пока Гарри осторожно расспрашивает Сириуса о Бродяге. Ремус открывает холодильник и обнаруживает, что они уже доели запеканку Молли, и вскоре им надо будет сходить за покупками, что отзывается легкой тревогой и дискомфортом в его груди. Он находит остатки фасоли и хлеб. Когда он кладет их на стол, на секунду перед глазами все плывет. Люпин со всей силы хватается за потрескавшуюся мраморную столешницу. Он быстро моргает, пытаясь привести зрение в норму, но в какой-то его разум отключается, и колени подгибаются, не в силах выдержать его вес. Он был готов упасть на пол, но Сириус вскакивает со своего места, чтобы поймать его. Сильные мужские руки обхватывают его спину до того, как он упадет, и Ремус понимает, что сейчас он стоит на коленях перед Сириусом. Ремус не может посмотреть ему в глаза, не когда он так близко, но он чувствует его волнение из-за бешено колотящегося сердца. Люпин стоит на месте всего секунду, его лицо касается джемпера Сириуса, а руки цепляются за его руки. Он чувствует запах свежего стирального порошка, исходящий от мягкого трикотажа, Ремус чувствует запах его одеколона и его волос, как и всегда. Когда зрение приходит в норму, то он поспешно отстраняется от мужчины. — Извини, — бормочет он. Сириус не убирает свою руку с его спины, пока Ремус не усаживается в маленькое кресло возле Гарри. — Все хорошо, малыш, — говорит Ремус, тормоша его волосы, что заставляет мальчика слегка улыбнуться. — Ты же знаешь, какой я неуклюжий. Они оба знают, что это правда лишь отчасти, но Ремус терпеть не может говорить о своей слабости и беспомощности, поэтому объясняет все неуклюжестью. — Позволь мне, — говорит Сириус, беря в руки хлеб. Ремус молча кивает. Гарри сонно устраивает голову на плече Ремуса, продолжая задавать вопросы и говорить обо всем, пока мужчина играет с его волосами. Ремус заворожен тем, как мальчик меняется с каждым днем, понемногу становясь настоящим собой. Ему нравится говорить, что удивляет Ремуса, ведь в первые дни он едва мог вытянуть из него хотя бы слово. Гарри все еще неловко говорить большую часть времени, но когда он чувствует себя в безопасности, то с его языка срываются миллионы историй, как будто он пытается компенсировать все то время, когда его затыкали. Слова придают ему уверенности и обаяния. Как Джеймсу, думает Люпин. Как его отцу. Гарри нравится помогать и чувствовать себя полезным. Ему нравится рисовать драконов, и ему нравится, когда Ремус с помощью магии заставляет этих драконов двигаться. Ему нравится учиться читать, и ему нравится, как Ремус читает для него свои большие книги. Он ему тоже нравится, нерешительно думает Люпин. Скорее всего. Пока они болтают обо всем и ни о чем, Сириус готовит для них яйца. Для Ремуса он кладет яйца прямо на тост, по другому он не будет их есть. Блэк помнит, осознает Ремус мрачно, даже после стольких лет. Когда Сириус ставит тарелки на стол, Гарри заглядывает Ремусу в глаза, ожидая его сигнала, чтобы начать есть. — Давай, Гарри, — говорит он тихо. — Я сейчас тоже буду есть. Сириус молча наблюдает за их странной динамикой отношений. Он ничего не говорит, но Ремус может почувствовать, как его глаза обеспокоенно смотрят то на него, то на мальчика, прежде чем он опускает голову, чтобы поесть. В конце концов Ремусу придется поговорить с ним, но его слова слишком искажены, чтобы сейчас складываться в связные предложения. Его гнев, кипящий в животе, слишком силен, чтобы он мог сделать глубокий вдох и рассказать свою историю. Его сердце болит слишком сильно, чтобы пережить их худшие дни даже в своей голове. К счастью, Гарри ест молча и Сириус тоже молчит. После их тихого ужина Ремус отводит мальчика чистить зубы и переодеваться в пижаму. Он укладывает его в постель и обнимает перед сном. Когда руки мальчика обвивают шею Ремуса, то он говорит: — Он мне нравится, — мне тоже, думает Ремус. — Пусть он останется. — Спокойной ночи, — отвечает Ремус. — Я буду на диване, — Гарри кивает и закрывает глаза. Люпин оставляет дверь слегка приоткрытой и находит Сириуса, зависшего перед книжной полкой. Он молча стоит там еще какое-то время, не находя нужных слов. Когда Ремус думает о том, что сейчас пожелает Сириусу спокойной ночи, его разум сопротивляется, и вместо этого он выпаливает: — Хочешь остаться на ночь? — Да, — говорит Сириус. — Я хочу. Люпин стелет ему в спальне в конце коридора. — Я могу поспать на диване, — шепчет Сириус, когда видит, как Ремус складывает подушки на кровать. — Будет лучше, если тут останусь я, — бормочет Ремус, — отсюда ближе до комнаты Гарри. Сириус снова проглатывает свои слова, и Ремус рад, что усталость, исходящая от его тела, достаточно сильна, чтобы заставить мужчину замолчать. Они поговорят об этом завтра. — Спокойной ночи, Лунатик, — говорит Сириус на выходе из комнаты. Ремус не оглядывается на мужчину, но слова срываются с языка прежде, чем он может остановить их. — Спокойной ночи, Бродяга.