About the stars and moon and sun: O would, beloved, that you lay Under the dock-leaves in the ground, While lights were paling one by one.
(William Butler Yeats, He wishes his Beloved were Dead)
Ведь в твои косы вплетены
Луна, и звезды, и зарницы. О, если б ты, любовь моя, Погребена была в земле, В бледнеющей вечерней мгле.
(в переводе Альре Сноу)
Ремус не сказал бы, что у него была плохая жизнь. На самом деле, она была ужасной, проклятой и мучительной, но не плохой. Даже когда он думал, что находится на самом дне, ему было за что держаться. У него было так много всего, что он мог удержать в своих когтях, так много всего, что могло проскользнуть через его пальцы, так много всего, о чем бы он потом плакал и страдал, страдал, страдал. Теперь все это, как и он сам, стало отголосками его прошлой счастливой жизни, пустым ничем. Ремус горько завидует редким, слабым смешкам Гарри. Такое происходит редко, даже спустя все те долгие ночи, которые они проводят вместе. Улыбки все еще робкие и сломленные, кривые, как будто Гарри пытается подавить их, но вместе с этим, они настолько живые и искренние, что Люпин радуется каждому препятствию, через которое он прошел, чтобы оказаться здесь. Иногда, им тяжело. Например, когда Гарри отказывается принимать ванну, потому что боится воды и никогда не видел ничего подобного, и он кричит от страха так сильно, как будто кто-то сдирает с него кожу. Он кричит так, будто ему до ужаса больно, и Ремусу кажется, что он снова вернулся в дни после смерти Поттеров, когда он запирался в комнате и рыдал, думая, что боль никогда не исчезнет. Им трудно, когда Гарри просыпается посреди ночи, не понимая, что ему снилось, и плачет, уткнувшись в грудь Ремуса. Когда Люпин стал свидетелем того, как Гарри проснулся от адски неприятного кошмара, он мучился вместе с ним. Мальчик спрятался под кроватью, вцепившись зубами в руку, чтобы остановить поток рыданий; он выглядел так, словно его вот-вот стошнит, был таким беспомощным и слабым, но все еще отказывался взять Ремуса за руку, чтобы выбраться. Постепенно становилось легче, кошмары никуда не делись, а вот страхи вполне. Гарри нравилось, когда его держат, не важно, как сильно он вздрагивал, если Ремус неожиданно начинал двигаться. Мужчина подумал, что ему нравилось обниматься с этим крошечным человечком, читать книгу, держа его в объятиях, слушать его дыхание, пока он спит, наблюдать за тем, как вздымается его грудь. Потом Молли рассказала ему, что затылок Гарри слишком плоский. Люпин не уделил этому должного внимания, а потом узнал, что головы младенцев становятся плоскими, если их редко держат на руках. Теперь каждый раз, когда он держит мальчика в объятиях, сердце Ремуса сжимается при мысли о том, что все эти годы его никто не обнимал. Такие моменты будоражат сознание Люпина, в основном его накрывает волной вины, когда он винит себя за то, что не нашел Гарри раньше, не помог ему раньше, за то, что позволил Джеймсу и Лили умереть, за то, что позволил всем умереть. Он винит себя за не проходящие фиолетовые отметины на руках Гарри. Он винит себя за то, что тело Гарри такое худое, что его крошечное тело выглядит как тонкая ткань, натянутая на груду костей. Ремус смотрит в лицо Гарри, недовольное после ночного кошмара, который заставил его бодрствовать большую часть ночи, и вспоминает, как раньше смотрел на спокойные лица Джеймса и Сириуса, когда рассвет пробирался в их спальню, а он сам не мог уснуть. Ему кажется, что он снова тот маленький ребенок, переполненный страхом и усталостью. Люпин слишком молод, слишком молод, чтобы заботиться о маленьком ребенке. Увы, это не имело значения, когда они создавали Орден и боролись за свои жизни. Они были слишком молоды, когда засыпали с страхом за свою жизнь, каждую ночь, но они все равно делали это, так что все в порядке. Лили и Джеймс не были достаточно молоды, чтобы завести ребенка. Так что годы спустя, он не слишком молод, чтобы заботиться о ребенке. Всё-таки, он уже пережил тот возраст, в котором умерли многие его друзья. Честно говоря, Ремус чувствует себя старым не в зрелом смысле, и не в том смысле, как старики, смягченные жизнью, опытом и радостью от того, что жили. Он больше похож на разлагающийся труп, как портящаяся еда, быстро и внезапно гниющая, воняющая и ядовитая. И все же, в моменты, когда он с Гарри, он чувствует себя таким молодым. В самом разгаре своих двадцати четырех лет он чувствует, что был слишком молод, чтобы видеть войну, сражаться в одиночку, был слишком молод, чтобы увидеть так много смертей и разрушений. Эта мысль истощает его, но в то же время наполняет необъяснимым упорством. Из-за него Ремус будет просыпаться по утрам, готовить Гарри завтрак, пытаться разговаривать с ним, охранять его и защищать от каждой реалии мира. Он будет делать это, чтобы Гарри никогда не рос с мыслями об убивающих проклятиях и хранителях, чтобы он никогда не думал о том, переживет ли завтрашний день. Люпин настолько одержим идеей подарить ему самое прекрасное, самое яркое детство на свете. Но он так устал. Он честно пытается страдать только тогда, когда Гарри спит. Но после долгих лет проведенных в отчаянии, как на работе, очень сложно создать график для того, чтобы быть несчастным. Ремусу кажется, что он нормально справляется со всем этим, не так замечательно, как это сделали бы Лили с Джеймсом, но достаточно хорошо. Гарри подтверждает его догадку, когда забирается ему на колени и прячет голову у него на груди, как только комната заполняется людьми из Ордена — Минерва, Дамблдор, Молли. В такие моменты он внезапно ощущает себя настолько сильным, будто вот-вот взорвется от количества любви к этому крошечному человечку. Ремус действительно сбит с толку тем фактом, что существование Гарри так сильно помогло ему. Что его кошмары просто прекратились, потому что теперь он сфокусирован на снах Гарри, что он ест почти три раза в день, что ходит на прогулки. Едва ли прошел месяц, но Люпину кажется, что черная дыра в его груди почти затянулась. Она не прошла, не вылечилась, и Ремус сомневается, что это когда-нибудь произойдет, но Гарри — это своего рода ремонт, который не дает его внутренностям вывалиться. И Ремус впервые рад, что с ним кто-то есть, когда он дрейфует в бесконечной пропасти, которая является его жизнью. Люпин радуется, что проснулся с первыми лучами солнца, чтобы приготовить завтрак для Гарри до того, как он проснется, потому что мальчик редко спит после восьми. Он даже радуется, когда тонкий свист чайника заставляет его вздрогнуть. Ремус трясет головой, чтобы избавиться от сонливости, и наливает чай в кружки. В кружке Гарри молока больше, чем чая, и мужчина понимает, что мальчику гораздо спокойнее, когда они едят одно и то же. Поэтому он спокойно ест мягкий горошек, печеночный пирог, который приготовила Молли, рыбу, жареную картошку, молочные коктейли и печенье. Сегодня в меню слегка подгоревшие сосиски и яйца. Он знает, что Гарри никогда не будет комментировать его ужасные навыки готовки, но ему все еще стыдно, когда мальчик смотрит на печально выглядящие сосиски. Поставив поднос на стол, Ремус идет в комнату Гарри. Он знает, что маленькие рутинные действия успокаивают мальчика, поэтому они их делают. Мужчина трижды стучит в дверь и ждет, пока не услышит тихий ответный стук. Это знак для него, чтобы медленно открыть дверь и показать Гарри, что это он. Этим утром Гарри восторжен. Это не совсем странное зрелище — как и все дети, иногда он так сильно волнуется из-за самых незначительных вещей. Ремус поражен тем, как ребенок бросается ему на руки. — Рем, — говорит он, — Рем, Рем, Реми. Он наслаждается игривой, беспечной улыбкой ребенка, когда еще один момент его бодрствования проходит в безмятежности. Ремус кивает, давая понять, что он слушает. — Пойдем, — говорит Гарри и спрыгивает на пол. Он хватает Ремуса за свитер и тащит его к окну. — Смотри, — говорит мальчик воодушевленно, но тут же замирает, выглядывая в окно. — Хороший день, — отвечает Ремус. — Нет, — шепчет Гарри. — Нет, он ушел. Он пытается говорить по возможности спокойно, как только распознает первые признаки срыва. — Кто ушел, Гарри? — Прости, — говорит он, говорит он дрожащим и неразборчивым голосом. — Я соврал. — Все в порядке, — Ремус мягко трясет его за плечо, — Иногда мы сбиваемся с толку. Что ты видел? — Щенка, — говорит Гарри, шмыгая носом, — Большого щенка. Нет, думает Ремус, и больше он не может думать ни о чем. Ему нужно встряхнуться и собраться, это просто собака. Но он так боится выглянуть в окно, так боится выглянуть и увидеть Бродягу. Люпин позволяет своим иррациональным страхам завладеть им, даже не отметая мысль, что Сириус мертв. — Как он выглядел? — Большой черный щенок, — Гарри снова смотрит в окно, надеясь, что собака вернулась, а потом добавляет, — Он улыбался. Ремус хочет забраться под кровать, забраться туда и плакать, и представлять, как призрачная рука гладит его по волосам до тех пор, пока он не успокоится. Вместо этого он наклоняется и берет мальчика на руки. Теперь Ремус чувствует себя таким костлявым, таким тощим и таким недостаточным, слишком слабым, чтобы защитить его, и слишком жестким, чтобы заботиться о нем. — Звучит мило, — говорит он. Он относит Гарри в гостиную, но не усаживает его на диван, как делает это обычно. Пока Ремус сидит на диване, все еще держа мальчика в своих объятиях, он боится, что может напугать ребенка, но Гарри устраивается поудобнее, пряча голову у него на груди, и начинает воодушевленно болтать о щенках, птицах, цветах и подгоревших сосисках. Он прикладывает маленький кулачок к свитеру Ремуса, прямо туда, где сердце, и стучит так, как мужчина делает это каждое утро, перед тем как открыть дверь. — Быстро, — бормочет он, и Ремус прижимает его к себе все ближе, ближе и ближе. Он думает, что мог бы раскроить свою грудь и спрятать в ней мальчика, если бы это значило, что он будет в безопасности. Гарри не притрагивается к своему завтраку, пока Ремус не делает несколько поспешных укусов. Затем, когда мальчик настолько увлечен своим завтраком, будто это лучшее, что он когда-либо ел, Ремус встает и идет в уборную. Так он говорит Гарри. Он не может ни кричать, ни плакать, ни ломать вещи, и он так боится запереть дверь, ведь вдруг он здесь, вдруг он зайдет. Разум Ремуса затуманен, в нем так много надежды, что он не помнит, что Сириус мертв, Сириус мертв уже так долго, что его труп давным-давно сгнил до последней клетки. В первую очередь Люпину надо забыть об этой маленькой занозе в его сердце, которая все еще твердит ему о том, что он жив и не виновен. Ему нужно взбодриться и взять себя в руки, ему нужно встать и защитить Гарри, защитить от того, что уже прошло и что только грядет. Однако, как только призраки прошлого настигают Ремуса, он теряет способность двигаться. Он медленно опускается на пол, не в силах стоять. Он не хочет, чтобы Гарри услышал хоть звук, поэтому в отчаянии хватается за горло. Внезапно дышать становится так тяжело, так же, как и существовать. Он думает о Сириусе, о Джеймсе и Лили, о десятках других; он думает о войне и как замирает его дыхание с восходом солнца при мысли о том, что может произойти; он думает о Гарри, Гарри, Гарри, о том, что ему нужно защитить его, ему нужно сделать что-то, стать чем-то, встать и собраться, и, о Мерлин, ему так страшно. Ремус хочет полностью исчезнуть, не оставив после себя ничего, уйти, будто он никогда и не жил. Он хочет закрыть глаза и стать ничем. Но вместо этого он прислоняется щекой к холодному кафелю и медленно отстукивает пальцами по груди, как его научила Лили. Пока его пальцы отбивают тихий ритм, он думает о том, с чем это было связано. Люпин думает о первом полнолунии, которое они провели в Визжащей хижине, и о первом разе, когда он чувствовал себя любимым. Все будет хорошо, говорит он сам себе и думает о том, как Джеймс говорил ему то же самое. Он думает о руках Гарри на его щеках, о Гарри, который осторожно поглаживает его крошечные синяки и говорит, что все в порядке. Все будет хорошо, думает Ремус и повторяет это еще раз. Все будет хорошо. Он все исправит. Со спертым дыханием Люпин думает о свадьбе Джеймса и Лили, и как он тихо плакал от счастья. Он не может вспомнить, но ему кажется, что он знает, каким на вкус был торт, и как пахли лилии, расставленные повсюду. Ремус думает о нем, или, по крайней мере, о том, что когда-то было им. Он не думает о Сириусе Блэке как о том, кто убил Питера, Джеймса и Лили, а как о молодом парне в черной кожанке, который рассказывал ему всякие шутки и истории, пока он сворачивался от боли после превращения. Он думает о нем, как о той версии Сириуса, которую он сохранил в своем подсознании — невиновном и восемнадцатилетнем. Ремус думает о Гарри, обнимающем его впервые после кошмара, и почти улыбается. Каждый день Гарри напоминает ему о том, как много вокруг вещей, ради которых стоит надеяться, как много на небе звезд, к которым можно обратиться в особо темную ночь. Спустя время, когда в груди все еще больно, и ему самому хочется кричать, Ремус встает на ноги, умывает лицо холодной водой и возвращается в гостиную. Его дыхание в норме, но руки все еще слегка трясутся. Он вызывает Дамблдора. Мерлин знает, насколько сильно Люпин отторгает идею разговора с этим мужчиной, но он больше никому не доверяет. Вот поэтому, с самым болезненным выражением на лице, он связывается с ним и просить выпить чаю у него дома, срочно. Они с Гарри вместе моют посуду и болтают о всяком. Ремус думает о том, как Молли предложила познакомить мальчика с Роном, и он спрашивает у Гарри, хочет ли тот познакомиться с новыми людьми. Гарри слишком волнуется, даже когда ему просто нужно сказать нет, поэтому пока что они откладывают встречу. Мальчик рисует большого черного пса и довольно хихикает, когда Ремус заставляет собаку лаять. Каким-то образом Ремусу удается провести с мальчиком пару часов так, чтобы не развалиться на части. Альбус прибывает во время послеполуденного сна Гарри. Он аппарирует к входной двери, которая теперь защищена слишком большим количеством ненужных сглазов, проклятий и чар. — Я думаю, Сириус Блэк где-то здесь, — первое, что произносит Ремус. Затем он издает сдавленный звук и падает в кресло. — Гарри видел его. Люпин не знает, что хочет услышать, потому что напоминание о его смерти определенно бы ранило, но страх того, что Сириус все-таки предатель и теперь идет за Гарри, парализует. Он не знает, сможет ли снова пуститься в бега и продолжить борьбу, особенно если бы ему пришлось бороться с Сириусом. Альбус не спешит, наливает им чая, прежде чем ответить. Чай настолько горький и безвкусный, что Ремусу это кажется сродни наказанию. — Я предполагаю, что он, возможно, хочет увидеть крестника, — вздыхает Дамблдор. Его голос такой спокойный, даже беспечный, что Ремусу кажется, будто он сходит с ума. Он хочет, чтобы старик закричал, заорал от страха перед тем, что случилось — ебаный Сириус Блэк воскрес. Он хочет, чтобы старик прочувствовал тот же ужас, что и он, эту парализующую тревогу, медленно оседавшую в горле. Вместо этого Альбус посылает ему легкую полу-улыбку и элегантно отпивает свой чай. — У тебя есть печенье? — Стоит ли мне увезти его? Можем ли мы найти другой безопасный дом Ордена где-нибудь во Франции? — он ждет несколько секунд, пока мужчина ответит, но тот молчит. — Блять, я спятил? — выплевывает Ремус разочарованно, не в силах выдержать тишину. Должно быть, он обезумел, должно быть, он придумал всякое насчет этой собаки, потому что у него больше нет никаких объяснений тому, почему Дамблдор так спокоен. Вместо того, чтобы развеять его сомнения, Альбус отвечает: — Возможно, тебе стоит их познакомить. Чашка Альбуса взрывается у него в руках, осколки разлетаются по всей комнате, забиваясь в самые пыльные уголки. Чай разливается на руки, оставляя пятно на мантии. Дамблдор слизывает каплю с большого пальца. — Я больше не ребенок, — рычит Ремус, и он почти вздрагивает от того, как сильно его голос походит на волчий вой. — Вы в моем доме, говорите о ребенке, о котором я забочусь, — он прикусывает язык, чтобы не сказать «о моем ребенке», не потому что отрицал, а потому что это казалось неуважительным по отношению к Джеймсу и Лили. Голос Ремуса оставался полным ледяной ярости. — Если вы не собираетесь помогать, выметайтесь отсюда нахуй. Люпин выглядит почти таким же удивленным, как и Альбус, когда слышит произнесенные слова. Он не думает, что мог бы обругать так Грюма, Минерву или кого-нибудь еще, но ведь они и не оставляли Гарри гнить в том ужасном доме с теми людьми. Не они отговаривали Ремуса найти Гарри, и не они говорили ему, что мальчик был в безопасности, что о нем заботились и что он счастлив, пока его чертов череп менялся из-за того, как мало ласки получало его крошечное тело и как мало его держали в любящих объятиях. Не они позволили мальчику, Мальчику Который Выжил, медленно умирать в том доме без еды, без кого-то, кто держал бы его за руку, пока он плачет, без кого-то, кто бы помог ему залечить шрамы, когда он падал, без кого-то кто научил бы его различать цветы, цвета и страны. — Ремус, мы сражаемся на одной стороне, — говорит старик совсем мягко. «Мне уже так не кажется», — думает Ремус. Он хочет, чтобы Дамблдор встал и разнес к чертям этот дом, а не наколдовал быстрый Скорджифай. Он хочет, чтобы тот ударил его по лицу, сжег этот дом дотла, чтобы у Ремуса появилась весомая причина оправдать свою ненависть, но Дамблдор лишь наливает себе еще одну чашку чая. — Как думаешь, ты в состоянии принять к сведению важные новости, или мне заглянуть чуть позже? — спрашивает Дамблдор, делая глоток обжигающего чая. Ремус раздраженно кивает. Он слишком ошеломлен и слишком сбит с толку, чтобы сопротивляться, и внезапно он чувствует себя таким измученным, как будто беспокойство внутри него съедает его заживо, и он увядает. Люпин откидывается на спинку неудобного кресла и думает о том, какого рода были эти важные новости. Как и всегда мозг предполагает самое худшее и мучительное, чтобы подготовить его. Его сердцебиение не успокаивается с утра, и Ремус боится, что никогда больше не почувствует спокойствия. — Если ты позволишь, — Дамблдор закашливается и останавливается. — Я останусь при своих словах, Сириус хотел бы познакомиться со своим крестником, и, так уж вышло, что он не будет ждать моего позволения, чтобы сделать это. — Что? — выпаливает Ремус в полном замешательстве. Он щипает себя, чтобы убедиться в том, что он спит, но проступившая капля крови лишь подтверждает реальность происходящего. Дамблдор, должно быть, шутит, или, что еще хуже, он действительно слетел с катушек. Наверняка Альбус знает, что Сириус Блэк сбежал из Азкабана почти три года назад. Наверняка он должен знать, что с тех пор его так никто и не видел, что его признали мертвым. Из всех ебаных людей в мире, Дамблдор, который был свидетелем на его судебном заседании, который подтвердил, что Сириус был хранителем Поттеров и что он взорвал всех тех магглов, наверняка знал об этом. Дамблдор должен знать, что происходило, потому что он был единственным, кто успокоил Ремуса, когда тот пришел к нему домой, прося прикончить его, потому что он сам не смог, прося его пожалуйста-убейте-меня-я-так-больше-не-могу, после того как его последний живой друг был признан мертвым. Дамблдор должен знать об этом, потому что он, все-таки, был единственным, кто спокойно опровергал каждую теорию Ремуса о том, как Сириус мог выжить после побега, даже несмотря на то, что они нашли его окровавленную робу на скалах, подтверждающую, что сначала о нем позаботились дементоры, а потом морские твари. И он был единственным, кто отвергал возможность того, что Сириус не предавал Поттеров, как бы сильно Ремус не настаивал на обратном. — Это был единственный способ спасти его, — только и говорит Альбус. Слишком много крови, сказал он Ремусу той ночью, слишком много крови и магии осталось там, чтобы кто-то мог выжить. Он сказал, что ему жаль, и самое паршивое, что Ремус поверил. — Ремус, — шепчет он, — Ты должен понимать, что некоторые знания выходят за рамки наших страданий. Люпин оцепенел, он не может злиться, не может закричать на него еще раз. — Он невиновен, — Дамблдор подтверждает. — И он свободен, — говорит Ремус, на что старик кивает. — Боюсь, что все это время предателем был Питер Петтигрю, — добавляет Альбус. Ремусу нужно сделать так много, в нем так много чувств и надежд, что его голова кружится, и это неправильно, неправильно, неправильно, потому что ему нельзя думать и надеяться на что-то, когда он знает, что этого не случится. Люпин так взволнован всем этим: мальчиком, крепко спящим в соседней комнате, размытым образом Сириуса в своей голове, которого он так давно не видел. Он прячет лицо в своих лапах, которые теперь кажутся нормальными, как мягкие лапы Бродяги, и выглядят как человеческие руки из плоти и костей, и рыдает как маленький испуганный ребенок, которым он и является. В самом разгаре двадцати четырех лет, когда многие жизни только начинаются, а многие уже безвозвратно потеряны.