Oh Mother, I can feel the soil falling over my head
See, the sea wants to take me
The knife wants to slit me
Do you think you can help me?
(The Smiths, I Know It’s Over)
О, мама, я чувствую, как земля ложится на мою голову
Видишь, море хочет поглотить меня,
И нож жаждет моей крови.
Думаешь, ты сможешь мне помочь?
Ремус уткнулся в свою книгу, растянувшись на блестящей зеленой траве и пытаясь разглядеть слова на желтоватой бумаге под ярким солнцем. Золотой завиток волос падает ему на глаза, и Гарри поднимает руку с колен, чтобы заправить прядь за ухо. — Не так уж и плохо, не находишь? — спрашивает Ремус, оглядываясь вокруг. Он слегка улыбается. Выйти куда-то с Гарри — целое испытание, но Люпин помнит, как сильно мальчик любит солнечный свет и зеленые деревья, которые окружают их каждый раз, когда они выходят на улицу. — Да, нормально, — отвечает Гарри, но его улыбка говорит Ремусу о многом. На мальчике жилетка и темно-зеленый свитер, который так сильно подходит мягкой зелени его глаз. Жилетка для него до смешного большая, но он так хотел надеть ее, потому что вчера в такой же был Ремус. Ремус чувствует, как под тонким джемпером его мышцы слегка пульсируют от боли, пока он лежит на траве. Он знает, что вскоре произойдет. Ремус не обращает внимания. Он знает, что пройдет еще немного времени, и он больше не сможет игнорировать боль. Но до тех пор Люпин постарается не думать об этом. Вместо этого он фокусируется на Гарри. Черноволосая макушка покоится на бедрах Ремуса, пока сам мальчик молча играет с кубиком Рубика. Он нервничает и беспокоится, если долгое время ничем не занимается, поэтому Ремус постоянно ищет новые способы отвлечь его. Люпин предполагает, что если не остается ничего, что могло бы заглушить твои мысли, то ты сам начинаешь наполняться всей грязью, от которой пытался избавиться. Грязь медленно проникает в каждую мысль, в каждую клетку мозга, пока ты сам не становишься грязью. По большей части Гарри не рассказывает ему, о чем он думает, тем не менее кубик ему нравится. Еще ему нравится носиться по парку, визжать, прыгать и играть с мячом — быть беззаботным ребенком. Иногда отголоски мыслей сваливаются на него, и тогда он замирает, слишком возбужденный и напуганный одновременно; лицо застывает, но губы подрагивают. Ремус учится распознавать эти сигналы и как с ними справляться. Кажется, что у него нет четкого плана, что делать в такой ситуации. Но еще ему кажется, что дождь не пойдет, если на небе не будет облаков, поэтому он всеми силами пытается найти способ отвлечь мальчика, когда он слишком встревожен, чтобы просто радоваться жизни. Ремус ценит каждый момент, зная, насколько тонка нить, связывающая все. Ему кажется, это побочный эффект войны – думать, что ничего не продлится долго. Но сейчас он умиротворен и счастлив, смотря, как Гарри улыбается и наслаждается днем, словно самый обычный ребенок. Они лежали на траве еще долго, греясь на солнце. Ремус мог почувствовать, как его бледная кожа розовела под солнечными лучами. Дни, подобно этому, с таким ярким солнцем и такой зеленой травой, напоминали ему о Хогвартсе Он вспоминает поле для квиддича, общую гостиную Гриффиндора, такую теплую и яркую. Он думает о Джеймсе и Сириусе, о том, как они прыгали от предвкушения приходящей весны. Он вспоминает обо всех моментах, когда он был безусловно, полностью счастлив. Впервые за долгое время его коллекция счастливых воспоминаний пополняется. Он думает о том, как Гарри впервые вышел во двор, не чтобы полить цветы или отнести вещи в гараж, а чтобы почувствовать мягкую траву под ногами и солнце на коже. Он думает, как Гарри прыгает повсюду, как приходит в восторг, когда впервые видит кролика. Он осторожно приближается к зверьку и гладит его нежный мех. — Как облако, — говорит он Ремусу завороженно. Он думает, как Гарри спит на солнце, его золотистая кожа будто светится, и он, наконец, выглядит безмятежным. Думает, как Гарри щекочет его живот, чтобы разбудить; думает о том, что улыбка Гарри, наконец, достаточно приветливая, чтобы Ремус мог коснуться его без страха. Он думает, как Гарри сам запрыгивает ему на руки, что все еще ощущается довольно странно. Будто его руки не достаточно хорошие, чтобы держаться за них, не достаточно сильные, чтобы защищать; будто его грудь не достаточно широкая, чтобы спрятаться за ней, а слова не достаточно ласковые, чтобы успокоить. Тем не менее, Ремус обнимает его так крепко и долго, будто каждый раз – последний. Он учится наслаждаться тем, как Гарри кладет голову на его плечо. Он учится забывать старые страхи и любить мальчика так сильно, стараясь напомнить самому себе, что Гарри все еще будет завтра тут. Ему нравится чувствовать себя полезным, чувствовать себя любимым кем-то настолько чисто и невинно, ему нравятся моменты, подобно этому, такие обычные и настоящие, почти заставляющие снова почувствовать себя живым. Похоже, мальчику надоело лежать, так что он неожиданно вскакивает на ноги. Его рука хватается за костлявые пальцы Ремуса и он просит: — Пойдем, Рем. Гарри ведет его к забору, где лежит красный мяч. Они играют, бегают и прыгают, пока голова Ремуса не начинает кружиться от легкого ошеломления, заполняющего его. Ноги слегка не слушаются, пока он бежит за Гарри, но Ремус легко скрывает это. Должно быть, перегрелся на солнце, думает он. Да, это из-за солнца, все в порядке, в порядке, в порядке. Гарри нечаянно подкидывает мяч слишком сильно, и тот падает за забор. Его лицо внезапно мрачнеет, а глаза наполняются слезами. — Прости, — говорит мальчик едва различимо. Каждый раз его срывы происходят так неожиданно и беспричинно. В первые разы Ремус позволял тревоге и страху завладеть им, отчаянно спрашивая мальчика что не так и что происходит, не понимая, что от его волнений Гарри начинал дрожать еще сильнее. Постепенно, методом проб и ошибок, ошибок, ошибок, задыхаясь по ночам на диване, думая, что он самый отвратительный защитник из всех возможных, пытаясь раз за разом, он все же находит новые способы успокоить мальчика изо дня в день. — Тебе не за что извиняться, — уверяет он, — Все в порядке. Он пытается натянуть на лицо мягкую, как ему кажется, улыбку, но прошло так много времени с тех пор, как пересохшие губы по-настоящему растягивались, что он не может вспомнить, как изобразить счастливое выражение. Гарри коротко кивает, но он все еще напряжен, губы дрожат. Ремус пытается сделать вид, что все в порядке и медленно подходит к Гарри, убеждаясь, что он не напуган. — Расскажешь мне, что не так? — Я выбросил мяч, — бормочет Гарри. Ремус старается сохранить спокойствие и опускается на колени, чтобы быть с Гарри на одном уровне. — Он всего лишь по ту сторону забора. Я верну его, если ты хочешь. — Нет, он исчез, — Гарри качает головой в неверии. Ремус не понимает, что происходит в голове Гарри, он сам был ребенком так давно. — Смотри, — говорит он, показывая пальцем на красный мяч на земле, — вот же он, он не исчез. — Я не вижу, — возражает Гарри, стирая слезы тыльной стороной ладони. Его глаза наполнены неподдельным страхом и замешательством. Ремус встает, и его мозг, после небольшой паузы, постепенно начинает работать, подкидывая ему картинки того, как Джеймс сидел в самом конце класса Трансфигурации и жаловался, что вообще ничего не видит на этой чёртовой доске. Ему больше ничего не приходит в голову, поэтому он сгибает пальцы и просит Гарри сказать, сколько пальцев он видит. Мальчик выглядит таким же растерянным, как и Ремус, но все же называет число. Люпин медленно отходит к забору, прося называть число после каждого шага до тех пор, пока Гарри не начинает щуриться и хмуриться. — Я не вижу, — говорит он в отчаянии. С помощью Акцио Ремус подзывает мяч и возвращается к Гарри. — Просто хотел убедиться, что ты такой же особенный, как твой папа, — произносит он, стараясь держать тон ровным. На фоне красного мяча его пальцы невероятно бледные, и он может услышать приглушенный звон колокола где-то глубоко в своем сознании. Так невыносимо говорить о Джеймсе в прошедшем времени. Гораздо мучительнее, чем просто думать об этом, потому что когда он формирует слова и его голос заполняет тишину, правда становится слишком реальной, чтобы справиться с ней. Когда Ремус представляет Лили и Джеймса в своей голове и когда он думает о том, что они больше никогда не будут чем-то большим, чем двухмерное изображение, он чувствует, как черви начинают работать усерднее, откусывая от его раны все больше; когда Люпин, наконец, фактически признает уход Джеймса, реальность обрушивается на него так резко, что он сам становится червем, грызущим свою гнилую плоть. И все же он не хочет, чтобы Гарри думал, что с ним что-то не так, или что очки – наказание, поэтому его маленький глупый мозг не может придумать ничего кроме этого. Ремус просто думает о том, как сильно бы Гарри хотел быть похожим на свой пример для подражания, и произносит имя Джеймса. Гарри тут же раскрывает рот в изумлении. Он никогда не спрашивает о своих родителях, только если Ремус говорит о них. Не как о мертвых, или в прошедшем времени, а рассказывает истории из школы, истории об олене, который был без ума от лилий, и о двух родителях, которые любили своего ребенка больше, чем кого-либо еще. — Знаешь, — говорит Ремус небрежно, — Твоему папе нужно было носить специальные очки, чтобы видеть вещи лучше. Он говорил, что тогда все становилось гораздо яснее. Я просто подумал, может, ты тоже захочешь такие? Ремус бы этого не хотел, но он не сумел подобрать других слов. Он бы не хотел видеть в этом ребенке так много от Джеймса, но не похоже, что у него есть право голоса в этом вопросе. С этим прямым носом и подбадривающей улыбкой, с руками вокруг шеи Ремуса, с широко распахнутыми глазами Гарри точная копия отца и матери. Однако Ремус не скажет ему об этом, потому что не хочет, чтобы ребенок слишком сильно походил на своих умерших родителей, как будто это вообще возможно. Гарри, как и любой другой ребенок, тут же забывает о своих переживаниях и, словно сияя от восторга, спрашивает: — Как у папы? — Ага, — отвечает Ремус, и, о Мерлин, ему так больно. Он потирает грудь, будто бы это могло облегчить боль, и накидывает на себя притворную улыбку. — Хочешь, покажу? А потом мы можем достать пару и для тебя, если тебе понравится. В ту же секунду его осеняет, что Гарри скорее всего не помнит своих родителей. Он не хочет расстроить его, спросив, были ли у Петуньи Дурсль фотографии сестры. Все равно в глубине души он знает ответ. Ремус корит себя за эгоизм вперемешку с идиотизмом – он так отчаянно пытался убежать от всех и каждого, что даже не подумал показать ребенку его родителей, родителей, которые никогда не будут чем-то большим, чем фотография. Гарри, как и всегда, не винит Ремуса за то, что он проебался. Он не спрашивает Люпина, почему тот так слепо бежит от всего, или почему ему так больно думать, думать о многом. Он только сияет от предвкушения и восхищения Джеймсом и, как ни странно, Ремусом. Гарри берет Ремуса за руку и тянет его внутрь. Мужчину слегка подташнивает, пока он следует за мальчиком большими шагами, думая о том, как ему сохранить самообладание, когда увидит снимки. Когда увидит их. Он усаживает Гарри на желтый диван, и мальчик с этой огромной улыбкой на лице выглядит таким ярким, словно глянцевый атлас. Ремус подходит к книжному шкафу, наполненному книгами, которые он забрал из дома. Просматривая все, что лежало на полках, он натыкается на мягкий переплет «Мастера и Маргариты» Булгакова и приходит в замешательство. Последний раз он видел эту книгу много лет назад, но она все еще напоминает ему о том разговоре. Они свернулись на красном бархатном диване перед камином. — Черт возьми, Лунатик, — произносит Сириус, переворачивая очередную страницу маленькой книги. Его глаза быстро бегают по строчкам, стараясь как можно скорее проглотить каждое слово. Он стукает Ремуса по их переплетенным ногам. — Ты должен был дать мне ее раньше, — говорит Блэк, постукивая пальцем по обложке. — Тогда вместо Бродяги я был бы толстым черным котом по кличке Бегемот, я бы пил дни напролет. — В таком случае, я рад, что не сделал этого, — Ремус вздыхает и пинает Сириуса в бок. Сириус должен был быть здесь, думает он, но ему слишком неприятно, слишком больно думать, поэтому он так поспешно ставит книгу обратно на полку, будто она обожгла кончики его пальцев, и Ремус заставляет себя забыть об этом. За ней корешок «Нового Рождения» Форуг Фаррохзад, Люпина слегка передергивает от мысли, сколько времени прошло с тех пор, как он открывал ее в последний раз. Пока он перебирает книги в поисках старой фотографии в рамке, его сердце разбивается еще несколько раз. Пальцы натыкаются на потрепанную обложку маленькой пыльной книги в самом углу полки. Вздрогнув, на целую секунду он забывает о Гарри, Джеймсе и очках, концентрируясь только на книге перед ним. Он не понимает, как она могла здесь оказаться. Прошло слишком много времени с тех пор, как он в последний раз видел эту обложку, и слишком много времени с тех пор, как он чувствовал что-то подобное. — Это тебе, — тихо произносит Лили и вручает ему маленький сверток, как только часы бьют двенадцать. В общей гостиной нет никого кроме них двоих. Потухающий огонь в камине слабо освещает комнату; последние язычки пламени чем-то похожи на сверкающие рыжие волосы Лили. Ремус так поражен, что просто открывает рот, не издавая ни звука. — Что? — выдыхает он. — Зачем? У нее на лице ласковая ухмылка, которую она подцепила у Джеймса, ровно как любовь и забота, присущая только ей, теперь отражается в нем. — Это твой восемнадцатый день рождения, Ремус, — она тыкает в него кончиком пера. — Давай же, открывай. Ремус делает так, как говорит Лили. В глазах стоят слезы, а руки трясутся, пока он медленно срывает упаковочную бумагу. Эмоциональная и физическая усталость после полнолуния рвется из его тела, и крошечная дыра в его груди заполняется необъяснимой любовью и дружелюбием. Ему наконец удается расправиться с упаковкой, и вот он держит в руках маленькую книгу, «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда. Книга издана скорее всего еще в начале двадцатого века. Она в твердой кожаной обложке, спереди вручную нарисованные иллюстрации. Видно, что ей пользовались и она была любимой, хоть и слегка потрепанной. Но в отблесках пламени книга выглядела до невозможности прекрасно. — Она уже не новая, но я подумала, что тебе понравится, — тихо произносит Лили. Она бормочет что-то о том, что знает, как он не любит подарки, но это же особенный случай, ему же восемнадцать. Ремус действительно старается не расплакаться. Затем он делает кое-что неожиданное, в первую очередь для самого себя. Он осторожно обнимает девушку. Она мягко улыбается. — Думаю, ты был прав, Ремус, — ее руки заботливо гладят его спину. — Насчет чего? — шепчет он в ответ, внезапно чувствуя себя таким уставшим. — Насчет Бэзила, — говорит Лили. — Мне кажется, что он на самом деле любил Дориана. Больше, чем знакомого или друга. Некоторое время они оба молчат, подбирая правильные слова. — И это нормально? — наконец спрашивает Ремус, его слова больше походят на всхлип, голос вот-вот надломится и рассыплется как он. Ему отчаянно нужно ее одобрение, ему нужны ее ласковые слова и подтверждения. — И это нормально, — отвечает Лили, обнимая его еще крепче. И Ремус понимает, что она знает. Она знает, что это не о Бэзиле и Дориане, не о Патрокле и Ахиллесе, это никогда не было о них. Это о нем, о нем, о нем, и она понимает. Он возвращается, когда Гарри тихо спрашивает: — Рем, ты чего? Люпин едва стряхивает с себя туман воспоминаний, спешно кивает и заикается. — Я… я отвлекся. Все хорошо. Когда он достает рамку с фото, которую сразу же спрятал по прибытии сюда, он пытается игнорировать то, как на него смотрят изящные, вручную нарисованные глаза Дориана Грея. Ремус был просто слишком слабым, чтобы смотреть на фотографию каждый раз, когда входил в гостиную; он все еще чувствует ужас, но обхватывает рамку своими покрытыми шрамами пальцами и передает ее мальчику. Руки Люпина слегка трясутся, когда он показывает пальцем на улыбающегося мужчину в очках. — Это твой отец, Джеймс, — шепчет он, потому что ком в горле не позволяет ему говорить громче. — А это Лили, твоя мама, — воспоминания пеплом оседают на его языке, когда он произносит ее имя. Гарри подносит руку ближе к фотографии и медленно поглаживает маленькое изображение. Ремус снова прикусывает губу и обнимает Гарри. Мальчик наклоняется ближе к его неподвижному телу. — Я хочу очки, — говорит он, показывая на своего отца, — Как у него. — Я достану их для тебя, — отвечает Ремус, его голос, дыхание, руки и даже сердце дрожат. Они начинают играть в «кто это», что, безусловно, бередит старые раны Ремуса и все вокруг снова кровоточит, тем не менее, ему не хватает смелости отказать мальчику, потому что он выглядит таким счастливым и заинтересованным. — Кто это? — спрашивает Гарри еще раз. — Это Марлен МакКиннон, — говорит Ремус. — Она была близкой подругой твоей мамы. Он замолкает, когда на яркую улыбку Марлен становится невыносимо смотреть и вспоминать ее, точно так же, как и мертвое тело, лежащее на земле с открытыми глазами. Ее глаза были открыты и сияли так же, как и всегда. «Милая Марлен», — думает Ремус, и ему больно. Когда он не может подавить хриплый, сдавленный звук, рвущийся из его горла, Гарри понимает, что Ремус плачет. — Что не так? — спрашивает мальчик в ужасе. — Ничего, — говорит он и пытается утереть слезы. Иногда боль настолько сильна, что ты ничем не можешь унять ее, и слезы продолжают литься. — Ничего, — повторяет он еще раз. Он хочет прикусить язык и уставиться на потолок, но Гарри забирается ему на колени и тихо шепчет: — Нормально плакать, когда тебе грустно, — прямо в ухо. Ремус коротко ему улыбается. Он так рад за этого крошечного ребенка, который молча обнимает его и говорит, что все будет хорошо. Он так рад, что какими бы ужасными ни были обстоятельства, Мерлин, они были на пороге кровавой войны, Лили и Джеймс создали этого маленького человечка, который был таким умным, таким совершенным. — Да, — кивает он, — Это нормально. Боль медленно утихает. Она не уходит насовсем, и Ремус сомневается, что когда-нибудь она пройдет, но постепенно он учится жить с ней. Когда у Гарри послеобеденный сон, Ремус отправляет сову Помфри, прося ее о паре очков для Гарри, потому что он не знает, к кому еще можно обратиться. Его руки трясутся, когда он добавляет, что очки должны быть круглыми, в тонкой оправе. Одинокая слеза катится по его щеке, пока он приписывает «как у Джеймса».***
Ремус читает книгу, Гарри сидит рядом с ним и ест свой ужин. Люпин сразу же чувствует, как кто-то пытается пройти через защитные чары. Он все еще нервничает при воспоминаниях о войне. С палочкой наизготовку он вскакивает на ноги, головокружение тут же накрывает его волной, и его колени подгибаются. Он хватается за кресло, падает на пол и сразу же подскакивает обратно. Гарри перестает есть. Он нерешительно подходит к двери и стучит по ней три раза: коротко, долго, коротко. Человек по ту сторону двери отвечает двумя стуками и говорит: — Это Поппи Помфри. Со мной Аластор Грюм и Артур Уизли. Ремус все еще на взводе после того, как смотрел на фотографию Ордена слишком долго. Он не доволен нынешним уровнем защищенности, не смотря на то, как сильно он его поддерживает. — Кодовое имя Марлен на радио во время войны? — спрашивает он, прежде чем коснуться дверной ручки. — Эй, ну ты чего, — произносит Поппи, она звучит устало. Расстроенный голос Ремуса одергивает ее. — Скажи чертово имя. От него так сильно разит яростью, обидой и усталостью, что голос Поппи звучит совсем тихо и жалобно, когда она бормочет: — Грим. Ремус открывает дверь, и внезапно всего становится слишком много и слишком мало, в глазах темнеет и он видит перед собой лишь три силуэта. Его тело не выдерживает груза того, что сначала он пытался похоронить, а потом выпустить, и отключается. Когда он, пошатываясь, падает на пол, он слышит, как Гарри зовёт его, но он не может понять этого. Ремус все еще частично в сознании, когда две пары сильных рук подхватывают его и относят на диван. Он мельком видит, или думает, что видит, как побледневший Гарри опускается на колени возле стола. Он приходит в себя пару секунд спустя, Поппи уже проводит над ним диагностику. — Все нормально, — говорит Люпин едва различимо. Затем он пытается взглянуть на Гарри и добавляет, — Я в порядке. — Все нормально, — передразнивает его Поппи и со всей силы щипает Ремуса за костлявую руку. — Ты ходячий скелет, мой дорогой, — она выглядит искренне рассерженной, когда достает маленькие флакончики из своей сумки. — Хочешь, я и тебе принесу укрепляющие зелья? — Не утруждайся, Поппи, — произносит он, его голос был горьким и насмешливым одновременно. — Бывало и похуже. В этот момент Гарри встает и тихо выходит из комнаты. Ремус видит на его лице тень тревоги и не говорит никому из присутствующих, что мальчик ушёл. — Ремус, когда ты ел в последний раз? — спрашивает Артур, на лице беспокойство и забота. Люпина это раздражает. Его, блять, бесит то, что этот мужчина будто был рожден, чтобы стать отцом; отцом, которого заслуживает Гарри, и другие дети, все чёртовы дети на свете. Он ненавидит то, как легко слетают слова с его языка, не жалкие или простодушные, а полные отцовской заботы. Он ненавидит то, как Артуру удается заботиться о ком-то, пока Ремус выглядит как самый худший опекун, который мог быть у ребенка, во всем чертовом мире. По большей части Ремус ненавидит то, насколько сильно ему нужно, чтобы кто-то посмотрел на него вот так, пробился через стеклянный щит и увидел, как щит ранит его кожу своими маленькими осколками. — Вроде бы, сегодня, — говорит он, глядя в потолок. Он не лжет, он съел несколько яиц и выпил чашку чая утром, а также съел несколько кусочков хлеба во время обеда, чтобы подбодрить Гарри. Теперь, когда Ремусу приходится думать об этом, он понимает, насколько сильно у него вошло в привычку забывать о еде. Он никогда не уделял еде должного внимания, даже несмотря на все праздники в Хогвартсе, да и по мере того, как он рос, его приоритеты менялись. Когда он боролся с последствиями войны, переходя из одного бара в другой, он на самом деле не думал о еде. Пока он не начал работать на Айру, если у него хватало денег, он пил и покупал заколдованные цветы для Лили и Джеймса, цветы, которые он никогда не смог посадить на их могилах, потому что ехать в Годрикову впадину было слишком больно. В других случаях он покупал вино, слишком много вина, и книги, которые никогда бы не осмелился прочитать. Артур мягко сжимает его плечо, когда произносит: — Когда у нас появилась Джинни, нам было действительно тяжело. Рон был всего лишь младенцем, а близнецы были примерно одного возраста с Гарри. Я весь день работал, а Молли весь день была на ногах, бегая, бегая и бегая, — он делает неглубокий вдох, и на его лице появляется меланхоличная улыбка. — Я был готов не спать, не есть, чтобы Молли могла поспать хотя бы одну ночь. Был готов просыпаться каждое утро с ощущением, будто я умер. Каждое утро, — подчеркивает он, — До тех пор, пока бы мы не поняли, что не сможем помочь детям, если сначала не поможем себе. Ремус только кивает и он рад, что Артур замолчал. Сейчас он Ремус-оболочка, и он не хочет портить свое пустое выражение лица хоть каплей боли и понимания; еще одно мудрое слово из уст Артура точно погубит его. Он действительно понимает, о чем говорит Артур. Воспитать шестого ребенка, несомненно, было бы непросто, но не так сильно, как воспитать шестерых детей во время войны, пока ты наблюдаешь, как твои друзья и члены семьи умирают один за одним. Он знает, о чем говорит Артур, когда произносит фразу «помоги себе сам», и что это выходит за рамки хорошего питания и сна. Он знает, что это выходит за рамки его собственных ожиданий выглядеть сильным, крепким и здоровым, он знает. Речь идет о ране, о дыре. Он должен как-то заполнить ее. Это то, что сделали Артур и Молли. Но Артур, похоже, забывает, что Ремус сам стал дырой и шрамом, а некоторые раны никогда не заживают.