So needless to say
I'm odds and ends
I'll be stumbling away
Slowly learning that life is okay
(A-Ha, Take on Me)
Будет лишним, если я скажу,
Что чувствую себя ненужным хламом.
Спотыкаясь, ковыляю прочь от тебя,
И постепенно понимаю, что жизнь всё равно прекрасна!
Ремус просыпается от того, что кто-то тихо всхлипывает. Мужчина теряется в пространстве, оглядывается по сторонам, сжимая в руке палочку, и пытается вспомнить, где он. «Меня зовут Ремус Люпин», — говорит он сам себе. Это безопасный дом ордена. Я в безопасности. «Война закончилась», — вновь про себя произносит он, хоть его тело говорит об обратном. Его руки трясутся, сердце колотится как бешеное, а затем, услышав еще один всхлип, он мчится вниз по коридору в сторону спальни Гарри. На секунду он полностью забывает о ребенке. На секунду Ремусу кажется, что все это было горячечным бредом. Он забывает, что теперь у него есть крошечный человечек, который зависит от него, которого нужно успокоить после трудной ночи. Вот поэтому его шаги такие резкие и испуганные, а мозг так сильно встревожен. По пути в комнату Люпин думает обо всем, что могло заставить мальчика заплакать, начиная от Пожирателей смерти, заканчивая призраками и волками. Последнее, конечно, сугубо личное, потому что Ремусу проще обвинить во всем этих чудовищ. Достаточно легко убедить себя в том, что он один из них; вина отрезвляет его и Люпин ненавидит себя настолько, насколько он и заслуживает. Он врывается в комнату, так сильно толкая дверь, что та громко ударяется об стену. Настолько громко, что он вздрагивает, а Гарри прячется под одеяло, плача еще сильнее, чем до его прихода. Ремус осторожно убирает палочку за пояс пижамы и поднимает руки вверх: — Прости, что напугал тебя, — говорит он крайне тихо. Гарри слегка высовывается из-под одеяла. — Я боялся, что ты поранился. Гарри очень медленно вылезает, его лицо красное и блестящее от слез. Его глаза — огромные, красные и заплаканные — так похожи на глаза Лили; не тем, что они изумрудно-зеленые, а тем, как они смотрят на Ремуса со смесью страха, симпатии и заботы. — Ты в порядке? — спрашивает мужчина, на что мальчик почти незаметно кивает. — Мне снился кошмар, — говорит он тихо. А затем извиняется дрожащим голосом. Ремус осторожно подходит к кровати и садится на ее противоположный конец. Его руки зажаты между бедрами, чтобы мальчик не увидел, как сильно того трясет. Ремусу нужно сделать что-нибудь, что угодно, но он так же потерян и так же смущен, как мальчик напротив. Он не знает, что ему делать, как ему заботиться об этом ребенке. Он не знает, что ему нужно сделать, чтобы прогнать слезы и кошмары Гарри, не знает, как заставить себя успокаивающе улыбнуться. Он полностью, полностью бесполезен. Люпин смотрит на все еще дрожащего мальчика и спрашивает, когда уже больше нечего сказать: — Тебе холодно? Гарри качает головой и стирает очередную дорожку слез. — Мне было холодно, — всхлипывает он. Гарри смотрит на свою руку, и Ремус понимает, что так он делает, когда ему страшно или тревожно. Когда утренний туман рассеивается, Ремус понимает, о чем говорил Гарри: ему было холодно той ночью, когда они оставили его на улице. Осознание этого ощущается так, будто змея сворачивается вокруг его холодного, мертвого сердца и сжимает его до тех пор, пока оно не лопнет, оставляя после себя частички пепла и осколков. Он чувствует каждую частицу этого в душе, но все же закусывает губу, пытаясь скрыть свое измученное лицо. Когда Ремус спросил его днем ранее, Гарри отказался говорить об этом, и мужчина не настаивал. Однако сейчас казалось, что стоит поговорить. Ремус пытался держать свой голос спокойным и не слишком вопросительным или угрожающим. — Почему ты был на улице прошлой ночью, Гарри? Мальчик яростно качает головой и прижимает своего льва поближе к груди. — Я ничего не сделал. — Я даже и не думал, что ты сделал что-то плохое, — отвечает Ремус, и каждое слово, что вылетает из его рта, ранит. Оседает болью на губах и языке, оставляет жгущий осадок в горле и наполняет его растущим отчаянием. Ему нужен кто-то здесь, кто-то, кто держал бы его за руку и говорил, что все в порядке; что это нормально, что Гарри грустно, что дети иногда грустят и все будет хорошо. Кто-то должен сказать Ремусу, что у Гарри нет такой дыры в груди как у него, нет раны, которая никогда не затянется, нет шрама, который невозможно убрать. Кто-то должен гладить его по волосам, как он гладит Гарри, и бормотать ласковые слова. Ему просто нужен кто-то, кто будет здесь ради него хотя бы раз. Ремусу нужен Джеймс, Лили, Сириус и Питер, ему нужен его отец, даже если Ремус никогда не сможет обнять его без слез, ему нужна его мать, даже если ее пальцы неохотно касались его кожи. Он хочет, чтобы Дамблдор был тут. Не просто был, но и помог ему, взял его за руку и вытащил из того состояния, в котором он застрял. Он хочет, чтобы кто-нибудь понял, что Ремус забыл, каково это, когда солнце касается кожи, что его оболочка не толще листка бумаги. Чтобы кто-то увидел, какой он монстр, и помог ему. У него нет правильных слов, чтобы успокоить ребенка, и нет добрых слов; ему никогда не рассказывали сказок, и он забыл все истории, которые рассказывал Джеймс. Он не знает, что может осчастливить ребенка, что уймет боль от такой короткой и трагичной жизни хоть немного. — Просто, — бормочет Гарри и останавливается в смятении, будто не может подобрать правильного слова. Потом делает взмах руками и говорит, — Бум. — Ты что-то взорвал? — Нет, — шепчет он, — Клянусь. — Я верю тебе, — отвечает Ремус, надеясь, что этого достаточно. — Можешь рассказать, что произошло? Голос мальчика был едва различим. — Я играл с игрушками Дадли, и он, — всхлип настойчиво прорывается сквозь его слова, — он ударил меня. Ремус скользит по кровати и приближается к плачущему ребенку. Он шепчет «все хорошо» и «все будет в порядке» и гладит его мягкие волосы своими мозолистыми и уродливыми руками. Он чувствует себя марионеткой, изображающей любящего человека, присевшей под странным углом, чтобы успокоить ребенка, не пугая его. Он прикасается к нему с такой нерешительностью, будто это обжигает его ладони и кончики пальцев. Пока его руки скользят сквозь черные тонкие волосы, Ремусу приходится прикусывать губу, чтобы не заплакать. Существование в мире, в котором ребенок проливает реки слез и нет никого, кто утешил бы его, ложится на него тяжким грузом. — Что случилось, когда он ударил тебя? — спрашивает мужчина. — Я не знаю, — бормочет еще не отошедший ото сна мальчик. — Все хорошо, — отвечает Ремус. — Иногда, когда мы счастливы, злы или расстроены, происходят всякие разные вещи. — Было холодно, — снова повторяет Гарри, и Ремус с трудом сохраняет самообладание. — Этого больше не повторится, — шепчет он. — Я обещаю. Пока мальчик мечется между сном и сознанием, мужчина медленно поднимается. Как только он, спотыкаясь, встаёт на ноги, он чувствует, как кто-то слегка тянет его за руку. Оглядываясь назад, он видит маленькие пальчики Гарри, вцепившиеся в его запястье. Ремус садится обратно и наблюдает за тем, как первые лучи солнца освещают детское лицо. Маленькие глаза Гарри щурятся, как будто ему неприятно, но в остальном он безмятежен. Он снова выглядит как ребенок, далекий от всех ужасов, проблем и того, что подкинула ему жизнь. Ремус гладит его по волосам и радуется тому, как маленькие ладошки держат его за руку, доверяя мужчине остаться с ним в одной комнате. Проваливаясь в короткий и беспокойный сон, он старается не думать о том, как сильно Гарри похож на своего отца. Не когда он был старше (думать, что Джеймс Поттер когда-то состарился, или что двадцать один год — подходящий возраст, чтобы умереть, само по себе было преступлением), а когда он впервые прибыл в Хогвартс, носился по квиддичному полю и его волосы развевались на ветру. Вскоре Ремус просыпается с ощущением, что он не спал вообще, и осторожно выскальзывает из рук Гарри. Ему нужно приготовить что-нибудь на завтрак. Люпину нравится идея не делать ничего, не делать ничего настолько долго, чтобы стать ничем. Однако, к его сожалению, лежать без сна означает думать, думать, думать до тех пор, пока он не почувствует, что вот-вот взорвется; пока он не станет пожаром и не сожжет себя; пока его брови не сдвинутся настолько, что на его лице навечно застынет страдальческое выражение. Думать так долго, сколько он сможет. Нет, он так больше не может, поэтому он пойдет в ближайший маггловский паб и выпьет все, что там есть под осуждающим, иногда жалостливым взглядом бармена, время от времени слыша, как он бормочет, что сейчас только рассвет. Он помнит, как читал стихотворение о том, как черви каждый день кусают твою плоть, пока не доберутся до твоей души, и ему кажется, что десять червей грызут его грудь, десять разных червей сгрызают его плоть и кости укус за укусом. Первый — это вина. Это жирный, мощный червь, отгрызающий огромные куски каждый раз. Вина за то, что нашел Гарри слишком поздно. Вина за то, что не может дать ему все, что нужно. Вина за то, что он дышал, пока родители мальчика гнили в могиле. Вина за то, что он просто существовал. Другой червь — гнев; немного меньше, чем предыдущий, но растущий в геометрической прогрессии каждый раз, когда Ремус двигается и Гарри вздрагивает. Изломанная ярость для Дамблдора, который из всех людей, кому можно было отдать мальчика, выбрал Дурслей. Испепеляющая ненависть для Ордена, правительства и всех людей, которые позволили им, детям, завести детей, а потом погибнуть в битве, которая им даже не принадлежала. Сокрушительная враждебность в его груди по отношению к Уизли, Дигглу, Доджу и Подмору, потому что они выжили, а другие нет. Потому что они выжили и продолжали жить, а он не мог. Но в основном — слепая, горячая ярость на самого себя за то, что он не спас их, не нашел предателя достаточно быстро и позволил им забрать Блэка. И за то, что он все еще не верил, что Сириус действительно мог это сделать. Он так возмущен, так устал думать о них, о них, о них все свое время; думать, что однажды откроет глаза и снова окажется в башне Гриффиндора, пока его друзья будут спать; думать, что когда-нибудь он зайдет в паб, тот самый, в Хогсмиде, который нравился Лили, и они все будут там, будут улыбаться ему и махать руками. Гарри бы там понравилось, думает он про себя. Но паб сожгли, а Лили больше никогда не увидит улыбку своего сына, поэтому ему просто надо перестать думать об этом. Ремус ставит чайник на плиту и жарит яичницу. Он надеется, что Гарри любит яйца, хотя Люпин уверен, что мальчик в любом случае не скажет ему, если это не так. Все же, он все равно старается, пока жарит сосиски, пытаясь не сжечь их. Он раскладывает все по двум уродливым зеленым тарелкам, уделяя порции Гарри больше внимания. Он оставляет тарелки на маленькой кухонной стойке и идет в комнату к Гарри. Как только его пальцы касаются дверной ручки, он вспоминает вчерашнюю реакцию мальчика и вместо этого решает постучать. После трех мягких стуков он не уверен, стоит ли ему вломиться в комнату, чтобы убедиться, что мальчик дышит, или просто подождать. Затем он слышит ответный стук по ту сторону двери. Мысль о том, что у ребенка возможно никогда не было личного пространства, кого-то, кто стучал бы в дверь, да и вообще двери, вертится на подкорке сознания. Ремусу интересно, какая у него была комната, и делил ли он ее с другим ребенком. И все же он подавляет свои беспокойные мысли, когда очень осторожно открывает дверь и обнаруживает ребенка поверх одеял, потирающего слезящиеся глаза. Он выглядит таким невинным и милым на этой кровати, таким беззащитным, что Ремус чувствует, как черви в его груди отступают, оставляют гноящуюся рану в покое. Там все еще есть зудящая дыра, но что-то теплое, что-то теплое и тягучее как мед заполняет ее, склеивая края. — Доброе утро, Гарри, — говорит Ремус с улыбкой. Он знает, что улыбка слабая и недолговечная, но все же она настоящая. Он не может вспомнить, когда последний раз смеялся от души. Частично, потому что сложно лелеять хорошие воспоминания, когда ты больше не в них; частично, потому что он себе не позволял. Прожить хоть одну эмоцию по полной означало разблокировать обрывки других, а этим он рисковать не мог. — Доброе утро, — отвечает Гарри и спрыгивает на пол. — Я сделал завтрак, — говорит Ремус. Гарри выглядит смущенным, но все же кивает. Он следует за Ремусом на кухню, где Ремус довольно робко помогает Гарри взобраться на стул. Ремус не осознавал, что у него осталось хоть еще немного мышц на костях. Не то чтобы мальчик был тяжелее пары энциклопедий, сложенных друг на друга. Тем не менее, Ремус чувствовал себя так, будто он все еще в форме для этого, для роли помощника, хотя бы на секунду. Гарри просто смотрит на свою еду и совсем не двигается, Ремуса заполняет похожее чувство ужаса. Он отчаянно пытается заинтересовать мальчика едой, торопливо жуя сосиску. — Мне больше нравится есть яичницу с хлебом, — говорит он. — Я не особо люблю яйца. — Я делаю замечательную яичницу, — тихо отвечает Гарри. Ремус прикусывает язык, чтобы не спросить, где он этому научился. — Тогда, может быть, ты поможешь мне приготовить ее завтра? С большим воодушевлением Гарри съедает часть своей еды и, поддавшись уговорам Ремуса, откусывает еще немного от шоколадной лягушки. После завтрака он спрашивает Гарри, чем бы он хотел заняться. Честно, Ремус понятия не имеет, что делают дети весь день. Гарри пожимает плечами. Он перерыл весь дом, чтобы найти для ребенка чистый лист бумаги и зачаровал карандаш так, чтобы тот менял цвет. Затем он садится на пол возле Гарри и начинает болтать, пока тот рисует. Он говорит так, будто до этого не проронил ни слова за всю свою жизнь и это его единственная возможность пообщаться. И он говорит, говорит, говорит, чувствуя, как ржавчина от долгого молчания сходит с языка. Гарри медленно забирает карандаш из рук Ремуса и начинает рисовать. Он ухмыляется и хихикает, пока Ремус рассказывает ему историю о четырёх друзьях. Он рассказывает о Лунатике, Сохатом, Бродяге и Хвосте, упуская лишь некоторые детали. Например, то, что Лунатик был ёбаным монстром, или что все герои его истории уже мертвы. Вместо этого он рассказывает о дружбе, такой крепкой и долгой, что она прошла сквозь время, пространство и поколения. Он рассказывает, как Сохатый и Бродяга подшучивали над профессорами и летали повсюду на метлах. Он рассказывает, как они хватали Лунатика за руку и заставляли танцевать с ними, танцевать с ними до тех пор, пока не заболят ноги и на лбу не проступят бисеринки пота. — Танцевать? — спрашивает Гарри, глаза широко раскрыты от удивления. И Ремус включает маленькое маггловское радио, ему совсем немного больно от очередного напоминания о войне. Но он игнорирует болезненное ощущение на кончиках пальцев, пока пытается найти хорошую песню, нажимая на все кнопки. Он морщится при мысли, что такой приёмник был когда-то в доме Поттеров, но прогоняет воспоминание прочь, когда жизнерадостная мелодия «Take on me» группы A-Ha заполняет комнату. Он протягивает Гарри руку, и тот нерешительно хватается за нее, приподнимаясь. И они танцуют так, как никогда раньше, пока у них не заболят ноги, как у Лунатика, Бродяги и Сохатого; пока Гарри не бросится в объятия Ремуса, радостно смеясь и шепча «Лунатик», обхватывая руками шею Ремуса. Даже если это был всего лишь миг, они оба чувствуют восторг и чистое блаженство, крутясь вокруг мебели вдали от всех печалей. Ремус почти верит, что некоторые вещи могли поменяться к лучшему, и что он сам мог быть лучше. Он думает, что, возможно, он снова сможет стать счастливым, и он почти, почти думает о том, что когда-нибудь шрамы исчезнут.