Perhaps life is the lighting of a cigarette
Between the narcotic repose of two lovemakings
Or the puzzled passage of a passerby
Tipping his hat
Saying good morning to another passerby with a vacant smile
(Forough Farrokhzad, Reborn)
Может быть, жизнь -
сигарета, зажженная бессильно
в передышках между занятиями любовью.
или рассеянность прохожего, который,
сняв шляпу, другому прохожему
с улыбкой бессмысленной
говорит: «Доброе утро».
(Форуг Фаррохзад, Новое рождение)
В их первую совместную ночь Гарри наконец засыпает, сжимая в руках мягкого красно-золотого льва. Ремусу пришлось уговаривать его около двадцати минут, а потом с помощью магии оживить игрушку, чтобы она могла обнять его и убедить мальчика, что не представляет никакой опасности, что была его и он мог спокойно играть с ней. Перед этим он приготовил тост с фасолью. Тост, как обычно, слегка подгорел, и Ремус запаниковал, когда Гарри так и не притронулся ни к чему на тарелке. Он не умел готовить, не знал, как кормить детей. Он мог сделать убийственный коктейль с добавлением огневиски, который тут же вырубил бы Хагрида с одной порции, но он не умел готовить. — Гарри, ты не голоден? — тихо спросил он с мольбой в голосе. Это явно был не тот случай. Прошло уже почти двенадцать часов с тех пор, как они вернулись домой. Ребёнок, должно быть, ужасно голоден. Спустя какое-то время, проведенное в полной тишине, мальчик просто спросил вместо ответа: — Могу я съесть это? Ремус был рад, что сердца не издают звука, когда разбиваются, потому что он думал, что его сердце рассыпалось, раскрошилось, как тысяча тарелок, падающих на землю и разбивающихся одна за одной, так сильно и громко, что его уши пульсировали от давления. — Ты можешь брать все, что на столе, на кухне или в холодильнике. Если ты захочешь чего-нибудь еще, то я пойду и куплю это для тебя. Гарри выглядел таким взволнованным, совершенно потрясенным этой идеей. — Я могу открыть холодильник, — сказал он, и это больше походило на вопрос. — Ты можешь пользоваться чем угодно в этом доме, и вообще всем, чем хочешь, — ответил Ремус. Затем он отвел его к холодильнику и предложил выбрать что-нибудь. — Что угодно? — спросил ребёнок. И Ремус уверил его, мол абсолютно всё, что захочешь. И все же, видя заполненный холодильник, Гарри колебался. С помощью Ремуса он взял шоколадную лягушку. Мальчик опасливо съел свою фасоль и надкусил взятую недавно сладость. Затем запаковал ее обратно и положил на стол. Пытаясь понять, чего теперь боялся его маленький разум, Ремус сказал: — Гарри, ты можешь съесть ее. В холодильнике их еще много. Он отказался, но не возражал, когда Ремус положил лягушку на прикроватный столик рядом со стаканом воды. Он выглядел таким крошечным в огромной кровати, затерявшимся среди всех этих подушек, пледов и пухового одеяла. Ремус заверил маленького мальчика, что будет здесь утром и что он никогда не вернется к Дурслям («Правда?» спросил Гарри, и мужчина впервые увидел его зубастую ухмылку), после чего тот наконец заснул. Вот поэтому Ремус свернулся на маленьком вонючем диванчике, и это совсем не было проблемой. Он спал бы в заколоченном гробу, если бы это приблизило его к мальчику. Ему нужно подумать, подумать о том, каким будет его следующий шаг. Подумать о том, что он будет делать, когда Гарри проснется и поймет, что вся его жизнь вот-вот изменится. Ему нужно подумать, что он скажет ребенку, когда тот спросит, почему он исчезает раз в месяц. Ему нужно найти кого-то, кто будет заботиться о нем в эти дни, но сейчас, с чувством вины, грызущей его изнутри, он мог думать только о Дурслях. Он не мог с точностью вспомнить, в какой момент он решил найти Гарри. Это было одним из тех пьяных наваждений, которые приходят, когда ты настолько пьян, что уже сама идея существования кажется замечательным планом. Кто-то лежал на его бедрах, и не то чтобы это было настолько ужасно, но чья-то голова с черными кудрями так сильно напоминала кого-то, кого он так отчаянно пытался забыть, что в груди было больно. Он едва помнит, как оттолкнул этого человека и встал. А потом черное пятно ровно до момента, как он нашел себя у двери Хагрида достаточно трезвым. Он никогда не был особо разговорчивым. Он был до боли застенчивым и не пытался понравиться людям в отличие от Сириуса или Джеймса. Ему вообще были не нужны новые люди, когда у него были друзья, он был совершенно доволен своими скупыми словами и робкими улыбками. Ремус всегда тихо тосковал по тому уверенному взгляду и расправленным плечам, по тому, как маленькие дети смотрели на своих родителей снизу вверх. Он думал об этом не раз по ночам. К счастью, в эти же ночи он узнавал о том, что достаточное количество алкоголя могло заставить людей полностью забыть о своей личности. Ремусу было больно вспоминать о мелочах, связанных с ними, черт, ему было больно даже думать о другом имени, тем не менее, у него слишком хорошо получилось притвориться им. Когда он вошёл в маленькую хижину, он был ходячей и говорящей копией Сириуса Блэка, с его манерами, черными джинсами и кривой улыбкой. Ремус уверенно улыбался, глядя в смущенное лицо Хагрида, говорил быстро, с мягким очарованием. После двух стаканов чего-то непонятного Хагрид со слезами на глазах пробормотал название улицы. Он мог почувствовать тоску мужчины по ребенку, которого он почти никогда не знал. — Он хороший малый, этот парень, — сказал Рубеус, громко фыркнув, после чего уснул в кресле. Ремус пошел бы на Тисовую улицу той же ночью, но после того, как он несколько часов блевал в кустах возле дома Хагрида, он решил подождать еще немного. Его маленькое эгоистичное сознание никогда бы не догадалось, что двигало им прошлой ночью. Он просто был таким отчужденным, без цели в жизни, что ему нужно было за что-то держаться. Он подумал, что найти Гарри было бы хорошей идеей, смотреть на него, покупать ему игрушки, книги, вещи. Водить его в парк раз в месяц. Рассказывать ему истории о Мародёрах. Он думал, это стало бы его настоящей причиной работать, причиной вставать в воскресенье по утрам и причиной смахнуть пыль с его эмоций. В каком-то смысле он хотел доказать себе, что он снова может любить кого-то или что-то. Он хотел доказать себе, что снова может быть счастливым, улыбаться, смеяться, наслаждаться солнечными лучами, что слегка касались бы его лица по утрам, вместо того, чтобы снова разочаровываться в том, что он проснулся. Вот поэтому он спрятался в кустах Петуньи, до тошноты идеальных, и стал наблюдать за Дурслями. Это было завораживающе в самом худшем смысле этого слова, подумал он. Ремус надеялся увидеть, насколько счастлив был Гарри, насколько счастлив, доволен и радостен Гарри, чтобы Люпин наконец понял, что ему нет места в жизни этого ребёнка. Он не ожидал увидеть, как пятилетний ребенок относит тарелки в раковину и моет их до полуночи, такой уставший и голодный, что едва стоит на ногах. Он не ожидал, что его побьют за печенье в кармане. Печенье, которое Ремус наколдовал, чтобы мальчик мог съесть хоть что-нибудь. Он был так неприятно удивлен тем, насколько сильно можно проникнуть в чужую жизнь, наблюдая за их задним окном. Тусклый свет всегда освещал кухню, где мальчик обычно занимался той или иной работой по хозяйству. Он мог видеть силуэты мебели в гостиной, белый свет, исходящий от скрипучего телевизора, и другого ребенка. Он не был похож на Гарри, но выглядел так, будто был таким же обычным, как другие двадцать детей, живших в соседних домах. По крайней мере, так думал Ремус, что было чертовски глупо. Он не понимал, как маленькие мясистые ручки могли бить по телу так громко и жестоко. У него не было ни надежд, ни ожиданий касательно четы Дурслей, но все же он был поражен тем, насколько жестоким и варварским мог быть человек в свои пять лет. Он перестал смотреть, только когда понял, что ему нужно выйти из транса и остановить их, и сделать это нужно сейчас. Когда он торопился, мчась оттуда так, как не мчался никогда в жизни, он не ожидал того, что увидит, когда вернется. Его простенький ум не мог дать отчет происходящему, в нем были только команды. Найти Гарри. Ему больно. Позвать на помощь. Бежать. Найти Дамблдора. Позвать на помощь. Вернуться. Дамблдор выглядел слегка расстроенным, однако Люпину казалось, будто Альбуса расстроили не новости, а скорее то, что Ремус о них узнал. Дамблдор не говорил о том, что разрушит этот дом и проклянет магглов, но он сказал, что навестит их. Конечно, он не хотел ранить ребенка, но Ремус мог только догадываться, что было у того на уме. Всё-таки они все привыкли к разным уровням боли. По крайней мере, он был в безопасности с Дурслями, магия крови защищала его. По крайней мере, он был жив. Однако они все также привыкли к тому, насколько больно было просто существовать, дышать исключительно ради этого, открывать глаза, потому что ты должен, идти в постель по ночам вместе с осколками, режущими твое слабое сердце, осознавать, как тяжело терпеть эту жизнь; Ремус не позволил бы Гарри развалиться на части вот так. Ремус начал планировать похищение Гарри, что само по себе было плохой идеей, но он бы все равно сделал это. Он действительно не знал, как и что бы он делал потом, но в глубине души он понимал, что разберется. Однако картина, ждавшая их, как только они аппарировали на Тисовую улицу 4, пробудила чувства даже в Дамблдоре: маленький Гарри, скорчившийся возле кустов на леденящем холоде, одетый в неподходящую по размеру рубашку и ботиночки. Мальчик выглядел таким хрупким, бессильным, таким невинным, кожа была бледной-бледной, а ладошки фиолетовыми, на что Ремус невольно вздохнул. Мальчик так замерз и так сильно дрожал, что Люпин подумал, что потерял его. Он подумал, что потерял его, потерял этого маленького мальчика, которого не видел с тех пор, как тот был младенцем, мальчика, который был таким щуплым и раненым, мальчика, с которым он даже не познакомился как следует. Он снова облажался и потерял кого-то. Он не мог понять, почему этот малыш спал на улице в такую морозную погоду. На нем даже не было носков, грубо подметил он. Чертовы носки. Крошечные замерзшие ступни выглядели так, будто сломались бы, если бы Ремус осмелился прикоснуться к ним. Он не мог вспомнить заклинание, чтобы исправить ситуацию, заклинание, чтобы согреть его, лишь фокусировался на тревожных звоночках, что звучали в его голове; звенели и звенели, превращая каждую мысль в его чертовой голове в цирк. Он убедил себя, что это был труп, а не тело Гарри Поттера. Как только мысль почти заставила его осесть на землю, Дамблдор аппарировал их в Хогвартс. Люпин едва помнит, каким на ощупь был спутанный ковер под его пальцами. Он просто смотрел, как Гарри левитируют на кушетку. Он выглядел таким грустным и сломанным, прямо как они все. Он снова почувствовал себя молодым и наивным, вспоминая дни настоящего Ремуса, который жил и страдал. Он вспомнил, как узнал, что Эдгар Боунс умер, и Бенджи умер, и Медоуз умерла. Он помнил, как клал руки на старый стол и чувствовал мелкие занозы на своих ладонях, прямо как спутанный ковер, и это напоминало ему о том, что он жив. Они умерли, но он был жив. В тот момент Гарри проснулся от боли и смятения и не переставал плакать от страха, пока Поппи Помфри насильно не влила в него Снотворное зелье. Ремус смотрел, как люди из Ордена приходили и уходили, проверяя мальчика, проверяя его. — Я оставлю его, — сказал Ремус, когда они спрашивали, и спрашивали, и спрашивали о том, что будет дальше. — Я оставлю его. Он не мог набраться смелости и посмотреть людям в лицо, когда говорил им, что оставит его, будто бы он говорил о щенке. Ремус не осмеливался заглянуть им в глаза и увидеть в них безмерную жалость и опасение. Он не мог собраться с духом, чтобы прочесть в их глазах, что его будет недостаточно, что он не справится и сделает мальчика несчастным даже больше, чем он есть сейчас. Люпин сказал это не потому, что считал себя самым любящим, заботливым отцом на свете, а только потому, что никогда, никогда не позволил бы никому снова причинить ему боль. Он никому не доверял. И внезапно Ремус понял, почему Грюм так рьяно кричал им о постоянной бдительности и почему все так держались за чары Фиделиуса. Он с подозрением относился к любому и каждому: к Артуру Уизли, который был на грани слез, слегка поглаживая спящего мальчика, который напоминал его собственного Рона, к Помфри, обследующей ребенка. Она сказала что-то о восстанавливающих зельях, и Дамблдор ответил ей, ссылаясь на Северуса, после чего Ремус напряженно выпрямился, раскрыв глаза. Когда закат коснулся голубого неба, их переправили в безопасный дом. Ремус написал записку для своего маггловского начальника, в которой говорил о срочных семейных обстоятельствах. Сейчас он думает, что это было не так уж необходимо, потому что ему кажется, что он уже никогда не вернется на работу в маленький книжный магазин; тем не менее он все ещё рад, что написал Айре, потому что иначе его золотое сердце переживало бы за бедного Ремуса слишком сильно. Странно, но Люпин уже скучал по дням в книжном, хоть в последний раз он был там совсем недавно. Он особенно не любил эту работу, люди были грубыми, и ему приходилось говорить, говорить и говорить весь день, но ради Айры можно было потерпеть. Он был первым работодателем, кто без возражений принял тот факт, что Люпин будет отсутствовать раз в месяц. Ремус рассказал ему о курсе лечения эпилепсии, не то чтобы он знал, что это, но Айра особо не расспрашивал. Он приносил ему печенье и остатки жаркого, давал ему старые книги и одежду. Он был тем, кто познакомил Ремуса с Руми, Сапфо и Сильвией Плат, одолжил ему полное собрание сочинений Эмили Дикинсон и ту маленькую книгу о Форуг Фаррохзад. Он хороший человек, совершенно и невообразимо замечательный. Ему бы понравился Гарри. Гарри, как ни странно, самый мудрый ребенок, которого он когда-либо видел. Ремус не был уверен насчет того, какую роль он сыграет в жизни мальчика, словно было преступлением думать о себе, как о том, кто мог восполнить дыру от отсутствия Джеймса и Лили. При мыслях об этом, его язык обмякал во рту и он задыхался, думая о том, что он хотя бы на малую долю мог стать отцом, каким был бы Джеймс. Он был таким идеальным, таким безумно и беспощадно идеальным. Если бы он захотел стать отцом, он бы им стал. Если бы он захотел быть аврором, целителем или игроком в квиддич, он бы смог, в отличие от Ремуса, который так старался быть кем угодно, только не огнем, поглощающим, сжигающим и разрушающим все, чего он касался. Он был искрой, начавшей пожар, домом, сгоревшим дотла, детьми внутри, обуглившимся обоями и растаявшими свечами. Но теперь он был в этом доме с детьми, и он был тем, кому нужно остановить пожар, хоть никто и не учил его этому. Он умел только портить и ранить; себя, в первую очередь, больше, чем остальных, и едва ли он знает, как залечить свои собственные шрамы. В моменты подобно этому он наполнялся необъяснимой печалью, думая о своей прежней жизни. Как он, наконец, научился тушить маленькие пожары до того, как они разгорятся. Как Лили держала его за руку и ласкала его волосы, пока он корчился от боли в своей кровати после превращения. Как они научили его тому, что быть не в порядке нормально, и что падать тоже нормально, а они будут рядом, протянут ему руку помощи и поставят его на ноги. А потом они ушли, оставив его гнить в этой темноте. Как они научили его любить, а потом ушли, не оставив ему никого для этого. Ему кажется, хоть он и понимает, что это до абсурда невозможно, что они с Гарри были посланы друг другу. Не чтобы починить друг друга, это было бы слишком, но чтобы держаться друг за друга, когда они оступались. Возможно, чтобы почтить память о том, что они потеряли, чтобы плакать, скорбеть и страдать. Возможно, кто-то подумал, что Ремусу давно пора снова искренне улыбнуться, как в те дни в Хогвартсе. Как будто он снова человек, а не просто пустой мешок с костями. Возможно, кто-то думает, что он должен перестать просто существовать и снова начать жить. Возможно.