the bird may die

      Прошло три года с тех пор, как Ремус перестал страдать. По крайней мере, явно. Увидев свое сморщенное от рыданий лицо, он осознал, как же отвратительно выглядел этот человек в зеркале. Нет, это был не Ремус. Это была лишь пустая оболочка, призрак человека, который когда-то жил, но это был не он. Страх увидеть такое отчаяние и терзание вновь настолько изнурял, что он просто решил перестать страдать.       На самом деле, это было до странного легко, понял он через пару месяцев. Со всеми этими зельями, которые он залпом проглатывал, с дешёвым маггловским вином, мелкой крошкой белых сладостей в его ладони и пылью в глазах, это было до странного легко. Как только ненастоящая пластиковая эйфория накрывала его, Люпин почти, почти мог забыть о пульсирующей боли и открытой ране в его жизни. И все же, в какой-то степени, ему почти удавалось обмануть себя так же, как и других, думая, что он не страдает. Почти.       Однако, в тот самый момент, когда он едва открывает дверь и снова слышит пугающие всхлипы маленького ребенка, он думает, что вот-вот сломается. Раньше, когда он был в отчаянии, он лгал себе, что хуже, чем сейчас, быть не могло. И он верил в это. Но теперь, теперь, ему кажется, что он в аду. Эти стены, этот уродливо коричневый, облупившийся, осыпающийся на него словно бумага двор, этот уродливый, этот чертовский уродливый дом, что собирается рухнуть на его крошечную шею и оборвать его крошечную, полную боли жизнь. Однако, он недостаточно везучий, чтобы умереть так спокойно.       Мужчина соскальзывает по двери вниз. Пол холодный, и он может почувствовать, как маленькие щепки царапают его спину через тонкую рубашку. Все же ему нравится этот холод, он заставляет Ремуса чувствовать себя живым, напоминает, что он жив, пока, блять, все остальные нет, и это именно то, почему ему надо жить. Ради маленького Гарри. Маленького Гарри, который настолько напуган, настолько невинен в своем страхе перед целым миром, что не может не всхлипнуть в тихом ужасе, когда Ремус открывает дверь. Маленького Гарри, у которого нет никого кроме него, никого, кто позаботился бы о нем, никого кроме ёбаного Ремуса Люпина.       Он моргает и находит себя лежащим на полу. Ремус смотрит через дверной проём, и вот же он — под кроватью. Ему кажется, будто он приближается к дикому зверю, настолько испуганному, настолько хрупкому. Он не признал бы этого, но в глазах стоят слёзы. Нет, он не страдает. Странно, Люпин никогда не думал, что такие дни снова придут. Дни, когда в его глазах стоят не слёзы страданий. Это определенно не слёзы радости, но в них все еще есть нотки счастья. Счастья, как если бы он увидел, что цветы, которые он посадил на могиле матери, выросли; или счастья, как если бы он пережил войну, но был единственным выжившим. Единственным. Одним. Все же, эти тоскливые слёзы были лучшим, что у него было за долгие годы. Там, прямо под кроватью, живое доказательство того, что когда-то Ремус Люпин был подростком с мечтами, с друзьями, с жизнью, был чем-то большим, чем жалкое подобие человека со старыми шрамами. Когда губы ребенка дергаются, и не для того, чтобы издать всхлип, но чтобы сказать что-то, Ремус думает, что сейчас заплачет от радости.       — Где мы? — говорит мальчик очень спокойно. В его голосе есть мягкие нотки, странная мелодичность, присущая только детям. Ремус действительно пускает слезу, и что-то великое, хорошее и одновременно плохое рвётся лавиной из его груди.       — Привет, Гарри, — тихо отвечает он, не как Ремус-оболочка, а как парень, что держал своего плачущего друга за руку, потому что тот стал отцом. Эти два тихих слова напоминают ему, почему он незаконно стал искать Гарри и почему он наблюдал за домом тех магглов через покосившиеся окна, и почему последовал за ними на рынок. Почему он ворвался в кабинет Дамблдора, чтобы узнать, чтобы яростно рыдать, кричать и спрашивать, как он мог с ним так поступить? Разве он не видел, что они за люди? Конечно, он видел. Но было уже слишком поздно.       — Мне жаль, что мы тебя напугали, — говорит он. — Ты у меня дома.       — Прости, — отвечает Гарри спустя время. Теперь он звучит громче. Но не громче котёнка, на самом-то деле.       — Тебе не за что извиняться, — отвечает Ремус. Он поражен, насколько сильна его любовь к этому крошечному, крошечному человечку, который боится даже взглянуть ему в глаза. — Не хочешь выйти, чтобы мы могли поговорить?       Гарри ничего не отвечает, лишь тихо выползает из-под кровати.       — Я не буду подходить к тебе, если ты не хочешь, — заверяет его Ремус.       Они сидят возле кровати и пододвигаются друг к другу в течение нескольких часов, время от времени обмениваясь парочкой случайных слов. В какой-то момент Ремус с помощью Акцио подзывает чай и печенье. Гарри встревожен, и он даже не смотрит на тарелку.       Когда они сидят уже настолько близко друг к другу, что их разделяет только поднос с едой, Ремус слегка подталкивает его к Гарри.       — Разве ты не хочешь печенье, Гарри? — спрашивает он. Ему кажется, он мог бы принести сэндвичи. Он дерьмовый повар, но он бы попытался. Он мог бы сварить яйца, сделать пасту или поджарить сосиски. Он бы похитил шеф-повара и заставил его готовить, если бы это означало, что Гарри заговорит с ним.       Гарри выглядит так, будто бы совсем не понимает его.       — Никакого печенья, — наконец говорит он. — Я плакал.       Ремусу требуется всего пара секунд, чтобы понять взаимосвязь, и когда он понимает, то снова чувствует, будто теряет контроль. Маленький, крошечный, милый Гарри боится съесть печенье. Как он мог допустить, чтобы такое случилось? Гарри сын Джеймса и Лили. Ремус им должен. Как он мог такое допустить? Как он мог годами так легко разрушать свою жизнь, пока эти магглы делали с мальчиком Мерлин знает что? Как Дамблдор мог так спокойно и уверенно позволить этому случиться?       — Нормально плакать, когда тебе грустно, — говорит он успокаивающе. — Ты можешь взять печенье.       Он рад, что Гарри недостаточно взрослый для того, чтобы понять разницу между предложением и мольбой, потому что Ремус в шаге от того, чтобы опуститься на колени и умолять, умолять, умолять ребёнка съесть блядское печенье. Удивительно, но Гарри действительно берёт одно. Затем дрожащими руками ломает его на две части и протягивает одну Люпину. Когда их руки соприкасаются, он слегка улыбается мужчине. Тот проливает еще одну слезу. Так начинается их дружба.