13. Премьеры
6 апреля 2022 г. в 17:34
В день премьеры Светик включил вторую космическую и мотался по театру, болтал, подпрыгивал, не знал, куда себя деть. А Ивана накрыло ступором. Изнутри трясло, ноги-руки при этом были ватными, шевелиться не хотелось, и он сидел, уставившись куда-то в пространство, кивал на вопросы, не вслушиваясь в слова.
— Ваня, ну, Вань! Ты чего молчишь? Вань, все хорошо?
— Нормально.
— Вань, — не отставал Светик, — может, водички? А, хочешь, чего покрепче, а? Я в буфет сбегаю.
— Не надо.
— А, может, ты есть хочешь? Он нам так всю премьеру загубит! Вань, хочешь поесть? Да шевелись же ты!
Иван покивал, поерзал на стуле. Светик шумно вздохнул.
— А ты его поцелуй, — фыркнула Вера. — Глядишь, и проснется красавица.
— Ва-ань? Если что, я могу. Мне не трудно.
— Конечно, не трудно: он же сидит, подпрыгивать не придется.
— Вань?
Господи, как достал. Все достали. И Ирочка с тяжкими вздохами, и Верка-змея, с юмором плоским своим.
— Так, девочки, идите. Мы тут как-нибудь сами.
— Целовать будешь? — хихикнула Вера. — А премьеру потом со сломанным носом играть?
Ирочка утащила Веру, спасибо большое. Еще бы этого отправить, но он явно решил помочь и спасти, значит, придется терпеть.
— Вань, ты что, обиделся, что я твоего ежика девчонкам отдал? — выдал Светик. — Но я же дома почти не живу, и вообще — руина, он бы сдох у меня. Вань?
Чего?!
— Ты что, серьезно думаешь, это я — и ежа, и зеленку?!
— Ну… шутки такие. Вроде, я тебя подколю, ты — меня…
— Ну ты и…
— Ладно! Не надо! Я понял.
— Но зачем мне?
— Ну, типа месть, или там…
— Ухаживаю за тобой? За косички, значит, таскаю, как в младшей школе?
Светик дернул плечом и отвел глаза. Надо же такое придумать!
— Тебе по Феодориди, что ли, взгрустнулось? Баб кругом мало?
— Кстати, о бабах! — вскочил Светик. — Сиди тут!
И сбежал.
Иван только выдохнул и попробовал сосредоточиться, как по связи объявили: «Артист Швырев, зайдите к администратору». Пришлось идти.
— Светик прибежал, весь в панике, — пояснила Мила, — сказал, ты психуешь, надо тебя успокаивать. Все правда так плохо?
— Нет. Не знаю. Что-то немного трясет.
— Выпить?
— Нельзя, еще больше заторможу.
— Тогда валерьянку не предлагаю. Поесть?
— Не лезет.
— Поцеловать?
— Тебе текст Светик писал? — фыркнул Иван.
— Что? — не сразу поняла Мила. — Что-о?! Администрации с артистом Херманном придется серьезно поговорить.
— Я сам с ним поговорю. А поцеловать очень даже хорошее предложение. Принимается.
А потом все понеслось слишком быстро. Иван вспомнил, что, вроде, нервничал, уже на сцене, сидя напротив Светика в «вагоне поезда». Открыли занавес, дали проекцию на задник, Светик подмигнул и поежился, и Ивана включило:
— Зябко?
— Очень, — кивнул Светик и придвинулся ближе.
А дальше психовать было уже поздно.
Ерема сказал, что в зале несколько театральных обозревателей и «лично Глебов, так что, не опозорьте, ребятки», но об этом Иван тоже вспомнил только потом, в антракте. Вспомнил и тут же забыл. Зал дышал, и кто там сейчас переживал за них и с ними — лично Глебов или лично Фрося с Антоном, не так было и важно. Энергия зрителей держала и не давала запнуться. Иван обожал это чувство. Немного похоже на серфинг: страшно и кайф. Можно свернуть шею, а можно взлететь.
— Офицера-то, офицера-то… помнишь, как она офицера того, на музыке, хлестнула, помнишь, ха-ха-ха! Еще кадет… кадет… кадет подскочил…
На репетициях они боролись вполсилы, Иван был уверен, что Светику с ним не справиться, но сейчас чувствовал на плечах цепкую хватку, пытался вырваться, сперва тихонько, потом серьезнее, и не мог. Светик вцепился в него, как клещ, перехватывал руки, то одной, то другой зажимал рот, и в конце концов, спеленал собой, уложил на колени и начал покачивать, как ребенка, проводя иногда ладонью по волосам и лицу. Пульс гремел в ушах, Ивану казалось, что в спину так же лупит сердце Светика. Доски сцены тоже звучали, пульсировали, словно живые: вот — стук в дверь, вот — идут полицейские, остановились, смотрят. Пауза, тишина.
В момент, когда дали затемнение, Светик ткнулся губами Ивану в висок и разжал руки. Все-таки поцеловал.
На поклонах они, как-то так получилось, не расцеплялись. У обоих руки тряслись, оба почти не видели зал. Только когда стали нести букеты, у Ивана немного прояснилось в глазах и мозгах. Еще добавилось ясности, когда пили за премьеру, а «сам Глебов» жал ему руку и говорил лестные слова. В былое время Иван бы уже задрал нос и погрузился в мечты о мировой славе, сейчас он благодарил и шарил глазами по комнате: опять этот где-то мотается. И Ирочки нет.
— Без режиссера и партнеров ничего бы не получилось.
Ерема глянул одобрительно и закрутил головой:
— Свет где? Вера, иди сюда. Наша Настасья Филипповна…
Глебов переключился на комплименты даме, Иван, как уже обласканный, вернулся к своим.
— Светик где?
— Тебе в рифму? — хихикнул Петька. — Видимо, сжигает адреналин. Вот уж за кого не переживаю: Ерема своего любимчика всяко мэтру покажет. Не на банкете, так в кабинете. О, я стихами заговорил!
Капельдинер шепотом передала, что Ивана просят выйти к служебному входу. Точно, там же, наверное, сегодня девчонки ждут. Оказалось, не только девчонки: из толпы торчала знакомая шляпа.
Иван поздоровался, принял цветы от Фроси, шоколадку от Сашеньки-Людоедки и поулыбался в каждый подсунутый телефон, хотя пришлось приседать, чтобы влезать в кадр.
— Спасибо, что пришли! Спасибо! За подарки спасибо! Простите, украду Пересвета: его искал режиссер. А режиссер, ну сами понимаете… Нужно идти.
Светик перехватил пакеты с подарками поудобнее и поволокся следом. Хорошо, что спорить не стал. А, нет, стал.
Только закрылась дверь:
— Я не договорил! Куда ты меня тащишь?
Иван потряс в воздухе руками: мол, так уж и тащу, вслух тоже наехал, а нефига на него орать:
— Потом договоришь! Ерема велел. «Самому Глебову» показать хочет.
Светик фыркнул:
— Знаком я с «самим Глебовым», играл у него в двух спектаклях.
— Тем более иди поздоровайся. Полезное же знакомство.
Светик остановился и зло хохотнул:
— Бесполезное, уж поверь. В глаза тебя будет хвалить, а при малейшей просьбе вот так разведет руками и скажет: «извини, Пересвет, ссориться с коллегами я не планирую».
Светик развел руками, пакеты рассыпались, он полез поднимать. Иван хотел помочь, но передумал, услышав:
— Я было решил, ты меня на разборки тащишь, а ты о карьере моей заботишься. От души, Вань! Вот просто уникум ты у нас. И что, даже нос не сломаешь? Ангел?
Господи, боже мой, хоть Ирочку нам пошли! Иван не хотел обсуждать скользкие темы. Он сам, бывает, как дадут занавес, готов любого расцеловать. Только подворачивался почему-то всегда Светик. Интересно, это случайность, подстроено или судьба? Пробило на нервный смех.
Светик с интересом следил, как Иван старается сдержаться. Бог знает, что подумал, но притух, отвернулся и двинулся по коридору к гримеркам.
— Иди хоть выпей за премьеру! — крикнул Иван в спину.
Светик изящно так сделал ручкой:
— Я за рулем.
Однако, пришел. Прошелся с Ирочкой, продемонстрировал светские навыки и ослепительную улыбку, и уже думал смыться, но Ерема перехватил. Иру под руку отвел подальше, оставив Светика с Глебовым.
— Ух ты! Смотрите, ребят, что делается! — тут же включился Петька. — Прямо у всех на глазах Ерема своего мальчика на подержание отдает.
— Петь, хватит тебе, — укорил Иван. — Уж про Ерему-то.
— Ну, ладно, не про Ерему. Сами смотрите: Глебов ему что-то настойчиво так, а наш головой трясет, не согласен.
— Может, роль предлагает, — предположила Вера.
Ее сегодня мэтр обаял, и она была в добром настроении, не шипела.
— А Светик, значит, отказывается? Он что, дурак совсем? К такому светилу не хочет?
— Он уже у него играл, — сообщил Иван. Не секретная же информация. — В двух спектаклях. Может и не понравилось.
— Да ладно, сейчас поломается и согласится. Хоть бы уже убрался отсюда, звезда. Задрал!
— Светик в Москву не поедет, — вздохнула Ирочка.
Ерема ее отпустил и она прибилась к родным берегам.
— Почему это?
— А в Питер?
Хором спросили Петька и Вера.
— И в Питер — нет.
Светик снова сделал свое «ручкой». То ли про руль Глебову объяснял, то ли еще от чего отказался, и Ирочка устремилась к нему. Ивану показалось — сбежала, чтобы не проболтаться. Вот только о чем? «Уйдешь — ни один театр, ни в Москве, ни в Питере тебя не возьмет! Уж я позабочусь!», что ли?
Иван тоже не стал напиваться: завтра второй спектакль, нужно быть в форме, и, уходя, снова заметил Светика. Тот сажал в машину кучу народа. В темноте не видно кого, но визг и хохот точно стояли женские. Вот и правильно, вот этих своих и целуй.
Второй спектакль, по преданиям, почти всегда полупровальный: все силы и энергию выпивает премьера. Уже не так страшно: вроде бы все делали, все знаем, а в результате может получиться унылое зрелище. Иван очень этого боялся, тем более вчерашнего волнения не было, хоть убей. Ровно, спокойно, словно сто раз играли, да и Светик не бегал, а смирно сидел в гримерке, зевал и повторял текст.
— Не выспался?
— Есть немного.
— Не берегут тебя твои дамы.
— Некому, — отмахнулся Светик. — Сам себя берегу.
— Ну, конечно.
— Вань, отвали, а? — устало огрызнулся Светик и снова уткнулся в текст.
Но, встретившись глазами в «вагоне», они воспряли, и спектакль снова прошел на ура, без всяких там «самых» и «важных-столичных». Хороший получился спектакль. Иван все гадал, поцелует ли его опять Светик, даже придумывал, как отшутиться, но в этот раз, видимо, не случилось такого накала. Не пригодились заготовки, и хорошо: меньше проблем, в самом деле, и Светику, и ему.
Занятость на февраль-апрель на стенде вывесили с опозданием. Иван посчитал спектакли, глянул составы. Нин Санна восстанавливала снятый пару лет назад с репертуара «Сон в летнюю ночь», и туда Иван был вписан Лизандром, а Ерема ставил какого-то «Лазаря», и вот там составчик вырисовывался поинтереснее. Всего пять человек: естественно Светик — Лазарь, Ирочка — жертва/жена (это как понимать?), Грановский какой-то игумен, Люба Раих — девушка. И абстрактные «актеры массовых сцен» в количестве четырех стажеров. Как интересно.
Шекспир оказался хорошим отвлечением между спектаклями «Идиота». Комедии положений Иван любил и с удовольствием репетировал. Деметрием взяли Петьку, тот был доволен, как слон, и даже не очень всех доставал. Елену играла Ирочка, а Гермию — эта самая Люба Раих.
— Да не Люба, а Либа, — хихикнул Петька. — Это так, для удобства, на афишах писать. Сопливая еще, а уже две главные роли. Не девица — железный лом в юбке.
— А что, нарвался уже? — подколол Иван, разглядывая девушку издалека.
Либа-Люба была ему едва не по пояс. Мелкая, крепко сбитая, с короткой рыжей косой, хмурила светлые бровки, кусала губу, а потом взвивалась с такой энергией, что Ивану хотелось спрятать Ирочку и спрятаться самому.
— Меня бог миловал, — помотал головой Петька. — Мишаня попробовал приобнять. Прикинь, она занимается боксом. Так приласкала поддых… Я, говорит, коллег по лицу обычно не бью, но следующему точно сломаю нос.
— Так понимаю, желающих не нашлось? А откуда она?
Оказалось — из Новосиба. Ерема туда съездил и привез нескольких стажеров.
— Снимают квартиру втроем. Может, втроем и живут, не знаю.
— Это ты-то не знаешь?
— Да ну ее. Мне еще нос не надоел.
Про «Лазаря» Иван решил разузнать у Ирочки. Та скрытничать не стала.
— Есть такой роман. Правда, в нем — средневековая Русь, а у Еремы в пьесе наше время и кое-что переделано, но канва общая.
— А что такое «жертва/жена»?
— Я буду играть две роли. В начале Светик меня убьет в ДТП, а потом женится на похожей девушке.
— А с рыжей этой тебе изменит?
— Нет, я умру. Ой, прости, мне пора.
Ничего себе, пьеса. Убьет, умрет, средневековье… Вот это спектакль мечты у Еремы, однако. Иван решил поискать роман в сети: любопытно же, чего ждать.
В день премьеры вдруг позвонил Светик.
— Привет! Ты дома? Можно, я заеду?
И, спустя пару минут, уже был у дверей.
— Что стряслось?
Светик дергал шарф, приглаживал волосы. Был бы с букетом — вылитый нервный жених.
— Вань, сегодня премьера…
— Я в курсе.
— А, ну да. Придешь посмотреть?
— Конечно приду.
Иван прочитал «Лазаря» за два дня, и ему было дико любопытно, как Ерема переделал все в современность, будет ли Светик святым, да и вообще — как эту громадину можно поставить на сцене без московских бюджетов и техники последнего поколения. Поэтому — да, придет.
— Вань, у меня просьба есть.
Что ж он так мается? Что там за просьба такая? Благословить? Не приходить? Поцеловать?
— Ну? Не тяни резину. Чего тебе?
Светик сморгнул, убрал челку с глаз и выдал:
— Дай мне на премьеру сережку, которую ты нашел. Ну, помнишь?
— Ну, помню. — Где-то она тут валялась, и Иван иногда ее даже носил. — А Ерема что скажет? Ты же там, вроде, потом в монахи?
— Да, я лохматый, пластырем заклею, видно не будет. Так дашь?
— Конечно дам, что мне, жалко, что ли?
С суевериями коллег Иван давно научился не спорить. Премьера — такое дело… Если ему что-то нужно, то лучше дать.
— Спасибо, Ваня!
Светик перестал дергать шарф, правда, задергался сам.
— Блин, не могу вставить!
Иван смотрел, как Светик пытался вдеть сережку, и надолго его не хватило. С этим счастьем он себе ухо надвое разорвет.
— Дай сюда. Повернись.
Светик замер, когда Иван оттянул мочку, открыл рот, но ничего не сказал, так и ловил ворон.
— Вот и все. Или чего-то еще хочешь?
— Дай пожрать, а? — попросил Светик и потянул с себя куртку. — Хоть бутерброд какой. Второй день ничего не лезет, а у тебя чем-то вкусным пахнет. Понял — сейчас помру, если не поем.
Вкусным пахла яичница, которую Иван, между прочим, для себя сделал. Но что уж теперь? Пустил козла в огород, так корми.
— М-м-м! Ваня! Ты просто сокровище! Женись на мне! Вот прямо немедленно!
— Бедолага. Чем же твои девушки тебя кормят, что ты за простую яичницу честь готов отдать?
— Роллы всякие, — пожаловался Светик с набитым ртом, — суши-хуюши. «Женщина создана для красоты, а не для готовки». Нет, в принципе, я согласен. Но иногда хочется чего-то съедобного. Рестораны, конечно, спасут мир, но твоя яичница лучше.
— Сейчас подавишься и пропала премьера, — предостерег Иван, отодвинув чай подальше от края.
— Не, теперь я опять со счастьем. Все будет хорошо!
И правда, не облился, не споткнулся о табуретку, даже не защемил молнией шарф. Улетел, как эльф.
— Спасибо, Ванечка!
— Ни пуха, ни пера!
— К черту!
Сломать ногу Иван желать все же поопасался: дом без лифта, лестниц много, мало ли что. Хотя он же со счастьем теперь. Горы свернет.
Со спектакля Иван вышел каким-то ошеломленным. Вот буквально: словно по шлему стукнули, в голове звон и туго соображаешь. Дошел до дома, сообразил, что надо было остаться, поздравить коллег, выпить за премьеру, Ереме что-нибудь сказать, но он впервые за много лет на автомате пошел не в служебные помещения, а на улицу, как простой зритель. Хотел было вернуться, но передумал. Лучше домой. Переварить. Прочувствовать. Переспать с этим. По всему выходило, что «Лазарь» — действительно «тот самый» спектакль, как «Турандот» у Вахтангова или «Чайка» для МХАТа. И как получилось его поставить при видимом аскетизме и почти отсутствии декораций таким весомым и сильным? Ерема гений. Это не обсуждалось лет двадцать назад, не обсуждается и сейчас.
Тяжелый, долгий, спектакль проникал в мозг и не отпускал. Иван ел, умывался, сидел за компом, ложился, а перед глазами стоял Светик. В первых сценах — раздолбай, золотая молодежь, и вот он таскает по сцене перемазанную кровью Иру. У нее — огромный живот, белая коса растрепалась и подметает доски. У Светика руки в крови, он ими трет лицо, пытаясь понять — как?
Переломный момент в сознании — герой бросает все и начинает учиться. Он не посещал лекции года два, и профессора глядят на него с недоверием: как же, блатной, богатенький, и вдруг ночует в анатомичке и подрабатывает в реанимации. Тут Светик органичен до синяков под глазами. Заебанный, хмурый, почти не спит.
Родители устраивают его на теплое место, но он отказывается и уезжает в забытую богом деревню, единственным доктором на сто верст вокруг, и там находит свою любовь.
Ирочка — невозможно красивая — в этот раз умирает родами. И герой, похоронив жену и ребенка, не прольет ни слезинки, а тем же вечером перекинет петлю через балку заброшенного сарая. И даже успеет повиснуть, но бог принесет туда игумена местного монастыря.
У Грановского небольшая роль, но он делает ее так, что не только герой, но и зрители слушают, затаив дыхание. Герой тянется к спасителю и поселяется в монастыре. Больные по-прежнему приходят. Им плевать, кто будет лечить — Илья или Лазарь. Главное, чтобы болеть перестало, а зовется пусть, как ему взбредет, и носит эту монашескую хламиду. Слухи ходят разные, в основном парня жалеют. Говорят, в монастырь приезжал какой-то богатый тип на мерсе, долго ругался с игуменом и уехал ни с чем. А Лазарь даже не показался, сидел в сторожке, считал бинты.
Проходит несколько лет, умирает игумен. Лазарь так и сидит в сторожке, принимает людей.
Ночью к нему врывается маленькая рыжая девчонка, хватает за горло, грозит ножом и требует сделать аборт. Пятый месяц. Лазарь кое-как объясняет дуре, что поздно, заматывает порезанную руку, вливает валерьянку, укладывает спать.
А потом братия обращает внимание на странные вещи, и у Лазаря находят несовершеннолетнюю дочь местного участкового. Беременную. Уже месяцев пять, как.
На вопрос «кто отец?», Лазарь отвечает «я», и как будто не слышит криков и ропота братии Новый игумен, которого он тоже лечил, отводя глаза, просит прекратить всеобщий соблазн и уйти.
Лазарь с девицей переселяются в его прежнюю халупу на выселках. Она хозяйствует, Лазарь ловит рыбу и собирает грибы. К ним теперь ходят не столько лечиться, сколько полюбопытствовать, и однажды кумушки застают прямо эпическую картину: участковый приставляет к голове избитого Лазаря табельный пистолет.
— Не пущу, — бормочет разбитым ртом Лазарь. — Мой ребенок, и жена моя. Не отдам.
Из окна в участкового летит цветочный горшок и площадная брань от любящей дочки, и он, выругавшись в ответ, еще раз пинает монаха и уезжает, обдав грязью зрительниц. Девка едва тащит избитого со своим животом, но никто помогать и не думает. Лечить он пока не может, и что они там жрут, деревенским непонятно и не интересно. Поделом. И ей — малолетней шалаве, и этому позорищу тоже, а еще подрясник надел, паразит!
Участкового тоже играет Грановский, но даже Иван его узнает не сразу, а зрители и подавно, и грим ни при чем: это просто другой человек. Иван обмирает. И этого гения он обзывал мощами и старцем? Впору повеситься от стыда, как Лазарь, только никто не прибежит снимать.
Перед самыми родами Лазарь куда-то звонит, и деревенские снова видят знакомый мерс. В доме опять ругаются, потом выходит зареванная девица, лезет в машину. Солидный мужик вылетает, хлопает дверью, и с криком «Ну и подохнешь тут!», прыгает за руль.
Чуть позже выходит Лазарь. Он согнут: что-то не так срослось после побоев. Садится, улыбается, глядит, не жмурясь, на солнце. Последнее, что слышат подсматривающие мальчишки — «я скоро» куда-то в небо, потом Лазарь закрывает глаза.
Когда дают затемнение, Иван смаргивает слезы. Сбоку кто-то шмыгает и шуршит платочком. Прожектор освещает одну из «сот» — клетушек на заднике. Там стоит Ирочка в голубом платье и держит сверток.
— Лазарь!
Лазарь открывает глаза.
— Иду.
Он медленно ковыляет вверх по винтовому подъему, с каждым витком все легче и, распрямляясь, где-то на середине теряет черное и остается в белых штанах и рубашке.
— Я иду!
За спиной Ирочки разгорается свет, все ярче и ярче, она тонет в нем, и Лазарь, вступая в круг, тоже пропадает из глаз.
В последней сцене девчонка с ребенком на руках и мужик из мерса стоят на могиле. К ним подходит участковый.
— Ну хоть покажи. Сына-то.
Мужик из мерса заступает ему дорогу.
— Ты знаешь, кто я? Еще раз тебя увижу — посажу. Инцест — дело не только семейное, знаешь ли. Уголовное тоже. Понял? Ну и пошел вон.
— Ребятенка-то покажите.
— Это мой внук. Илья четко сказал: его сын, так что вали.
Участковый пятится.
— Как хоть назвали?
— Лазарь! — кричит девчонка, загораживая ребенка. — Лазарь Ильич. Лазарь!
Последнее затемнение, и закрывается занавес. Зрители хлопают и несут букеты, Светик — весь в белом — вроде бы улыбается, но как будто только воскрес и еще не до конца осознал. А Иван все сидит, и в голове бьется библейское: «Лазарю, гряди вон!»