Чужое счастье

      Премьера — это всегда волнение. И неважно, играешь ты Гамлета или какого-нибудь слугу с двумя репликами — психуешь так же. И руки дрожат, и текст лихорадочно повторяешь. И всегда какой-нибудь галстук или рукав жмет. На примерках не замечал, а сейчас стоишь и нервно дергаешь рукой, стараясь не материться.       Проходящий мимо Грановский молча взял Ивана за руку, расправил манжету рубашки, поправил рукав сюртука и пошел дальше, Иван даже спасибо сказать не успел. Вот кто глыба. У него ведь тоже премьера, а не волнуется совершенно. Шепчет что-то Ирочке в ухо, приобнимает за открытые плечи, ловелас просроченный. И, глядите-ка, она даже трястись перестала и спину выпрямила. Волшебник, старая школа. Главное, чтобы текст не забыл. От старости.       — Ну, с Богом!       Сюда еще не дошла мода из Москвы — складывать руки и «раз-два-три…», тут каждый сам себя благословляет. Кто-то крестится, кто-то плюет через плечо, кто-то выходит только правой ногой из левой кулисы. Иван, оглянувшись, не заметит ли кто, покрутил пуговицу сюртука дважды в одну сторону, один раз в другую, и поспешил на сцену. Игроки уже расселись вокруг стола. Дали занавес.       — «Иван Ильич, позвольте мне поставить!» — выкрикнул Петька.       И понеслось.       На поклонах Иван по привычке смотрел, сколько кому дарят букетов. В некоторых столичных театрах за этим следило начальство и вполне могло сократить количество спектаклей «непопулярному», отдать их тому, кто уходил с поклонов живой клумбой. К счастью, в антрепризе так не работали, но Иван надеялся остаться в Москве и приглядывался к театрам.       Грановскому поднесли четыре букетика — пожилые дамы-театралки и одна школьница с зелеными волосами. Вере — один букет, но какой: штук пятьдесят роз, которые она приняла, словно ей подарили потрепанный веник. Ирочка сияла своим двум букетикам хризантем — ну, летнее дитя, и веточке будет рада. Ивану тоже несли. Знакомые тетушки — снова астры, три девицы за тридцать — по три розочки каждая, и бывшая классная — белые хризантемы.       — Софья Эдмундовна, здравствуйте! Спасибо! Так рад вас видеть!       Иван был действительно рад, но остановиться сейчас не получалось: актеры то отходили вглубь сцены, то выдвигались вперед. Внизу толкались поклонники.       — Я позвоню!       — Хорошо, Ванечка!       Она отошла, задев какого-то несуразного подростка. Тот был без цветов, громко хлопал, и время от времени выкрикивал «браво». Вера, к удивлению Ивана, ему улыбнулась. Наверное, из «своих»: чей-то родственник или постоянный поклонник, из тех, кого узнают охранники и приветствуют билетеры.       Наконец, занавес закрылся. Иван сунул свои букеты Ирочке, отмахнулся от благодарностей и рванул переодеваться. У Ерёмы было железное правило: после каждого спектакля — «разбор полетов», и лучше бы не опаздывать. Костюмеры, опять же, не любили задержек, а Иван — очередей на сдачу костюмов. С цехами нужно дружить, это он усвоил уже в Москве. Стыдно было вспоминать, как раньше задирал нос и фыркал на каждую просьбу поторопиться и не кидать все в одну кучу.       Они с Петькой столкнулись в дверях и сели вместе, за группкой балетных девочек, к которым пристроилась взволнованная Ирочка. Ивану тоже было не по себе. Сам он считал, что сыграл безупречно, но мало ли, что там разглядел Ерёма из зала. Вот как сейчас опозорит перед коллегами, и будешь сидеть, обтекать.       — Ну, с почином нас! — провозгласил Ерёма, оглядев затихших актеров.       Иван тоже огляделся. Перед ними с Петькой шушукались балерины. Вера — подчеркнуто одна — на первом ряду прямо перед режем. Через два кресла от Веры — Грановский. Остальные — кто где, группками по первым пяти рядам.       — Глеб Александрович, как всегда — без замечаний. С премьерой!       Грановский коротко кивнул на аплодисменты и снова замер.       — Верочка, — продолжил Ерёма, — все неплохо. Но не надо делать из баронессы современную феминистку, это другой век.       — Опять с мужиком поссорилась, — доложил Петька. — Цветы видел?       — Ваня. Для первого спектакля неплохо. Выграешься, и будет совсем то, что нужно. С премьерой.       Пока ему хлопали, Иван прижимал руки к сердцу и раскланивался во все стороны, поэтому заметил, как в левую дверь тихонько вошел давешний подросток и просочился в стайку балетных. Те сразу засуетились, находя ему место. Ерёма повернулся на шум, но ничего не сказал. Значит, свой.       — Ирочка, деточка, все замечательно. Только побольше гордости, внутреннего достоинства.       — И танцдвижения, — съерничал Петька. — Коров на бал не пускают.       — Тише ты, — прошептал Иван.       Ирочка, и правда, на балу чуть не навернулась, спас кавалер.       — С каждым бывает.       — Бывает, — радостно согласился Петька. — Опять в гримерке рыдать будет. Ну ладно, Светик утешит.       — Так, я не понял, он кого утешает? Антоновну или Ирочку?       — Всех.       — Погоди, он что, приехал? — спохватился Иван.       — Ты же видел.       Петька указал вперед, на балетных. «Свой» что-то шептал Ирочке и поглаживал ее по плечу.       — Вот это?!       — Не чмо, а мачо! — хохотнул Петька. — Наш «милый друг». Смотри, как цветник оживился.       — Он же на героинового торчка похож.       — А бабы все без ума.       — Может, они его накормить хотят? Ведь тощий, страшный. На что там слюни пускать?       Иван искренне не понимал. На фотках и в образе этот Светик еще был как-то похож на человека, но то, что он видел под сценой, напоминало богемных питерских мальчиков — лохматых, сгорбленных, обязательно в модной толстовке, прячущих руки в рукавах по самые пальцы, и бледно-зеленых, как и всё в этом болоте с лягушками.       — Не знаю, Вань, — Петька развел руками. — Нам не понять, мы не любили.       Светик как будто услышал: развернулся в пол-оборота, глянул на них, и тут Иван его узнал — по плывущему диковатому взгляду.       Отвернулся, а у Ивана словно иголку из виска выдернули. Он даже не понял, болела голова, а он не замечал, или показалось.       — Ты чего?       — Кажется, мигрень начинается.       — Это от духоты. Ничего, сейчас отметим — и все пройдет. Как раз и со Светиком познакомитесь.       — А мне зачем? Я не дама, — фыркнул Иван, отводя взгляд от встрепанного затылка. — Да и похвалили меня, в гримерке рыдать не буду.       — Ну, не знакомьтесь. Действительно: Чацкий с Молчалиным не знакомы, да и Лопахин с Трофимовым тоже не кореша. Будете на сцене ручкаться, а за сценой кивать друг другу, и ладно.       Петька ерничал, но Иван его не слушал.       — Что, уже вывесили распределение?       — Так с вечера висит, — удивился Петька. — ну ты даешь. Весь в искусстве, под ноги посмотреть некогда.       — Спасибо господу, что ты у меня есть, — почти искренне заявил Иван.       Ерёма, вроде, сворачивался, все предвкушали банкет. Открытие сезона все-таки, как не выпить. А Иван ерзал на месте от нетерпения. Распределили роли на этот сезон. Что у него, с кем и сколько? Когда уже Ерёма закончит ругать балет и можно будет сбегать к стенду и посмотреть?!       Иван не заметил, сколько выпил: был под впечатлением. Рогожин, Лопахин, Молчалин! Грузовик с пряниками перевернулся, и не на улице, а прямо в его гримерке. Нет, раньше он бы воспринял, как должное, но теперь поумерил свои запросы. Возвращаясь, он, конечно, очень рассчитывал, что играть тут почти некому, и у него не будет конкурентов. Но, как выяснилось, не так уж он незаменим. Вон, и Светик, и стажеры уже подрастают. На этом фоне Ерёма просто поражал щедростью.       Единственное, что напрягало — партнером всегда был Светик. Которого, кстати, нигде не было видно, как и Ирочки. Не соврал Петька.       Иван допил, что оставалось в бокале, и направился в туалет. Пока мыл руки — разглядывал себя в зеркале. Красивый он парень все-таки. Только морщины вокруг глаз появились, кожа сухая. Надо кремы сменить на корейские. Как там серия называлась?       Хлопнула дверь. Иван повернулся, чтобы не встретиться взглядами в зеркале (уже на рефлексах: ни на кого через зеркало не смотреть), и увидел Светика. Так близко, да еще под яркими лампами, стало заметно, что «подарочку» точно за двадцать, а волосы он, видимо, начал красить еще в школе, и сейчас они торчали надо лбом непослушной мочалкой, а к иванову возрасту точно выпадут. Он до смешного напоминал собачку Антоновны: встрепанный, дерганный и некрасивый настолько, что впору пожалеть. И тут Светик поднял глаза, и жалеть его расхотелось.       «Офигеть!»       Иван понял Антоновну, да и Ирочку тоже: глазами природа Светика не обделила. Огромные, голубые, почти прозрачные; когда он смотрел, плохие волосы и длинный нос как-то забывались. Правда, следом он улыбнулся, и лицо опять изменилось, из кукольного становясь острым и странненьким.       «Вот же хтонь».       — Иван.       — Пересвет.       Странное получалось знакомство.       — Наслышан, — не сдержался Иван.       — Взаимно, — кивнул Светик. — Все очень рады твоему возвращению.       Ишь ты! Гостеприимный хозяин! Добро пожаловать, Ваня, чувствуй себя, как дома!       — Что-то меня балет так не облизывал!       «Как тебя» — читалось. Светик убрал с глаз челку и дернул плечом.       — А, девочки…       Его взгляд все норовил уплыть в сторону. Да он под кайфом, что ли?       Светик подтянул рукава и сунул руки под кран. Иван невольно скосил глаза. Вены чистые, ни шрамов, ни порезов, и удивительно изящные кисти с черным маникюром — это в нашей-то деревне.       Светик хмыкнул и взял салфетки.       — Убедился?       — В чем? — не понял Иван.       Ему стало неловко: что он пялится, как будто в жизни рук не видал?       — Ты думаешь, я не знаю, как выгляжу? В… дома на каждом углу спрашивали, не торгую ли я дурью. Ну, или не хочу ли купить.       — А ты?       — А что с природой сделаешь?       Он перестал улыбаться, снова пригладил волосы, смерил Ивана оценивающим взглядом и вышел. За дверью что-то сказал, и сразу раздался девичий смех. Вот так.       — Познакомились?       Петька наклюкался и привязался к Ивану, а тому хотелось домой. Завтра на репы, а он тоже перебрал.       — Ну.       — Где?       — В туалете.       — Да ладно, — заржал Петька. — Слушай, это ужасно звучит. Никому не говори.       — Про что?       Нет, все-таки пора спать. Иван зевнул. Петька на что-то намекал, но голова думать отказывалась.       — Ну, что обычно делают в туалете?       — Петь, боюсь, открою тебе глаза, но там обычно…       — Нет! Ну, я не про это! — пьяно обиделся Петька. — Ну, что ты идиотом прикидываешься?       — Он намекает, что Светик мог тебя поиметь. В самом деле, Ванечка, что непонятного? — ядовито пояснила Вера.       Она-то тут откуда взялась?       — Что?! Меня? Это…       — Не чмо, а мачо! — снова заржал Петька.       — Не допрыгнет. А он что, из этих? А балерины?       — Ну, как сказать, — пожала плечами Вера. — Его Феодориди привез. А балерины… мальчик молод, горяч, хватает и на балерин.       — Это он-то горяч? — возмутился Иван. Даже привстал, но его шатнуло в сторону Веры. — Болотная хтонь этот ваш Светик! Да на него ни один… одна… В общем, никто на него не польстится!       — Какая жалость.       Болотная хтонь стояла у них за спиной и ковырялась в айфоне.       — Я бы пошел, утопился, да сезон впереди. Коллег подводить не хочется.       Иван почувствовал, что краснеет: Светик поднял взгляд от экрана и смотрел прямо на него, гаденько улыбаясь. Посмотрел-посмотрел и отвернулся.       — Ты не утонешь, — пробормотал Иван и все-таки встал, глядя в прямую спину.       «Не чмо, а мачо» — он сказал еще тише, но, кажется, слух у «подарочка» был отменный — спина стала еще прямей. Ну, вот и познакомились. Пора уходить, пока похуже чего не стряслось. Им еще вместе работать.