Ветхие страницы

      У Сталинграда с Кёнигсбергом есть правила. Их много, но всех они добросовестно придерживаются, стараясь не нарушать, потому что иначе потом обоим придется разгребать неприятные последствия, что неизбежно отразится на их странных, затейливых отношениях… далеко не лучшим образом. Осознание, что какие-то установки им все же необходимы, пришло после очередной ссоры, где оба превзошли самих себя в попытках найти болезненное место другого. Так что Гриша с Вильгельмом сели и обсуждали каждую проблему, пока не пришли к кое-какому компромиссу и не заключили соглашение касаемо их взаимодействий. Тема мирных договоров была избитой, но оттого не менее знакомой и полезной во всех проблемных случаях, даже если они никак не касались политики. Возможно, кому-то такое количество условий покажется безумием, но давайте будем честны: было настоящим чудом, что два города разного происхождения и с разной идеологией, совершенно не похожие между собой, могли мирно сосуществовать и ценить совместное время после того, как чуть не убили друг друга во время войны. Дважды. Да Сталинград из сороковых сам себе не поверил, если бы узнал, что он из двадцатых встречается с экс-Кёнигсбергом, ранее окрещенным «фашистской мразью», а вон как оно всё обернулось в итоге. Но они на самом деле подходили друг другу и делили одинаковое упрямство на двоих. Знаете, потребовалось много усилий, чтобы построить прочный фундамент для отношений, который не будет разрушен из-за каких-то недопониманий, а продолжит развиваться в позитивном направлении. Первое правило звучало примерно так: нельзя подходить со спины слишком близко и уж тем более не прикасаться сзади. Им обоим от этого было дискомфортно. Границы личного пространства постепенно стирались, стоило им привыкнуть к нахождению в обществе друг друга ближе, чем на пять метров, но что-то по-прежнему оставалось неизменным. К примеру, такие вот незалеченные травмы, оставшиеся после сражений, где безопасность была превыше всего. Да, Григорий конкретно параноил, но ему можно, у него разведка до сих пор находила одним чудом неразорвавшиеся снаряды и выкапывала тела погибших солдат. Не то что бы Вильгельм далеко от него ушел. Исключение, правда, имело место быть: в постели, хотя даже там Волжский умудрялся всегда просыпаться рано поутру, прижавшись спиной к стене. Ему нравилось порой ощущать себя комком из теплых чувств, завернутым в одно одеяло с Калининградом, сопящим где-то сзади, но руки Твангсте всегда неизменно покоились спереди, в зоне досягаемости и видимости. Таким образом он показывал, что доверяет партнеру достаточно сильно, чтобы не беспокоиться о внезапном нападении. Об одном одеяле или «почему бы не взять два, так же удобнее». Из-за южного климата Волгоград плохо переносил заморозки. Он предпочитал тепло одеваться зимой и совершенно не представлял, как Калининграду может быть не холодно не только в обычную погоду, но и в снегопад. Однако Вильгельм спокойно засыпал с ним, даже если, беспокойно ворочаясь, Григорий умудрялся перетянуть все одеяло на себя. На утро он мог только поворчать о том, что для его старческих костей такие развлечения уже не полезны. Забавно, что при этом изначально инициатором совместных ночей был именно немец. Второе, что пришло им в голову, прозвучало практически одновременно, и вырвалось с каким-то вздохом облегчения, когда они поняли, что оба согласны с этим: выключать звук на телефоне. С тех пор не важно, были то уведомления от сообщений или мелодии звонков, все заглушалось, а беззвучный режим стал спасителем. Технологии — лучшее, что было произведено в 21 веке, бесспорно. ПТСР Волгограда предполагало также сильную реакцию на неожиданные громкие звуки, и жить на пороховой бочке, не зная, когда кому-то приспичит позвонить в неудобный момент, ему не улыбалось. А что не нравилось Григорию, автоматически отклонялось Вильгельмом. К тому же со временем он понял, что находится в России с включенным звуком на телефоне и сохранять при том спокойствие вообще невозможно, особенно, когда твоим близким другом является Владивосток. Один только он за сутки может прислать не менее сорока сообщений, зачастую лишенных смысла, мемов, видео и прочей ерунды, которая либо веселит, либо вызывает сомнения в его адекватности. Будь Калининград сейчас частью Германии, ни за что бы не осмелился поставить телефон на беззвучный режим или сделать вид, что не было времени ответить на все запросы. Но и Берлин не стал бы присылать ему смешные картинки или размазанные фотки природы из походов. Что касается Волгограда, он относился к Южному федеральному округу, где административным центром выступал Ростов-на-дону. Гриша считал Алексея «своим в доску» парнем. Естественно, они в такой заднице вместе побывали, что другим и не снилось. Такому и не требовалось в подробностях объяснять каждую мелочь. Донской принимал как неизбежное, что у его приятеля могут быть неразрешимые психологические проблемы. А у кого их сейчас нет? Уж дозвониться Волгограду, у него силенок хватало, тем более, что в их крае он не самом деле не один такой был, у кого «беды с башкой» — крымчане Севастополь и Симферополь пережили нечто подобное в период оккупации и до сих пор потерянно оглядывались, заслышав вдалеке самолет. Реабилитацию в советское время никто не предлагал. Даже постоянный поток оживленных довольных туристов не помогал им привыкнуть к такой обстановке. Таким образом, звук на всех устройствах Григория не включался уже несколько десятилетий, не то что лет. Он также довольно пассивно относился ко всем технологическим новинкам наподобие умного дома, особенно к импортной продукции. Третье условие заставило подумать над возможностью его осуществления. Твангсте настаивал, что для них обоих будет лучше видеться хотя бы дважды в неделю, и если прилететь в гости получается не всегда из-за очевидных сложностей, которые выражались в расстоянии между городами и загруженным графиком работы, то можно использовать онлайн-ресурсы. Да-да, вы не ошиблись, Вильгельм, как мужчина продвинутый и образованный, решил внести в их привычный образ жизни поправки и разнообразить общение с помощью интернета и видео-звонков. Обычные разговоры были плохой поддержкой для долговременных отношений на расстоянии, когда хотелось проводить как можно больше времени рядом. Так они могли хотя бы разговаривать, видя друг друга, и подмечать изменения в деталях. Поначалу Волжскому это казалось странным, как уже говорилось ранее, он обычно избегал новшеств. Но разве можно отказать любимому человеку? Со временем он привык к картинке расслабленного, сонного Вилла в пижаме на экране ноутбука. По утрам они обычно вместе пили кофе, каждый на своей кухне, и обсуждали новости за прошедшие дни. Четвертое правило пришло на ум спонтанно, хотя в итоге ничем не уступало в полезности своим предшественникам. Его выдвинул Григорий: не хватать друг друга бесцеремонно и без предварительного устного разрешения. Тому было легкое объяснение, так как следовало оно из предыдущих, где отдельно обговаривалась зона комфорта для каждого. И у Твангсте она была значительно лояльнее и шире, чем у Волжского, потому что он не пережил того же насилия в прошлом. Тем более, никто из них не имел привычки принуждать к чему-то против желания. Они придерживались утверждения о том, что здоровые отношения — это дело исключительно добровольное и приносящее пользу, а не вред. Активное согласие только приветствуется. Конечно, учитывая, как давно они встречаются, понимание другого человека порой происходит уже на каком-то бессловесном уровне. Затем, понаблюдав за выражениями лица своего партнера во время интимной близости, Вильгельм добавил к обсуждению еще один подпункт: лучше избегать прикосновений к предплечьям Волгограда, которые могли бы дать иллюзию «контроля». Не то что бы это было запретной зоной. Он не выйдет из себя, если такое вдруг случится, но однозначно напряжется, чего Калининграду не хотелось. Пятое ограничение гласит: искать такой подход друг к другу, чтобы не приходилось нависать сверху в буквальном смысле этой фразы. Такая своеобразная психологическая уловка, которая, тем не менее, неплохо работала в их случае, настраивая на положительный лад. То есть, если есть возможность, надо опуститься на один уровень и поговорить лицом к лицу, даже если придется сесть на землю. Особенно это касалось Григория, который не только пользовался преимуществами роста, но и привык держать марку, производя грозное впечатление на окружающих широким разлетом плеч и приподнятым подбородком. Твангсте давно научился видеть за страшными шрамами и хмурым лицом истинную натуру любимого человека, однако по-прежнему предпочитал, чтобы над ним никто не возвышался. Тем более Волжский. Раньше, в Германии, он был на особом счету, как древний крупный город и предыдущая столица страны, и своей силы никогда не терял. Такое положение сделало их отношения с Берлином почти панибратскими, вследствие чего тот достаточно глубоко уважал желания Кёнигсберга, чтобы не давить своим новым авторитетом. Договориться с ним можно было и без грубой силы. Можно сказать, что Вильгельм всегда придерживался своей отстраненной позиции, но поддерживал правительство взамен на стабильность своего положения. Попав к русским, он понял, что иногда просто не может сдержаться и не врезать хорошенько парочке городов, которые не понимают иного языка, кроме кулачного боя. Волгограду же просто не нравилось, что кто-то может ограничить угол и ширину его обзора, поскольку он привык держать местность под постоянным надзором. Наслаждение. Сложный для понимания, но ценный пункт. Хорошего должно быть понемножку. Привыкший к обоснованным лишениям во время Великой Отечественной, Григорий только в восьмидесятых перестал страдать от расстройства пищевого поведения. Это было долго и разочаровывающе. Вспомнить только, как долго Москва отправлял его к различным психотерапевтам, вынуждая лечиться и не запускать проблему до критического состояния. Он как будто научился есть заново, стабильно и умеренно, а не как раньше, метаясь между голодовками, консервными диетами и резким желанием запихнуть в себя все, что попадется на глаза. Иногда, чувствуя недовольство собой, Волгоград даже шел на крайние меры, желая вернуть телу те неприятности и напомнить о том, как трудно ему было справляться: он мог сварить клей и использовать его вместо хлеба или питаться только сухарями в малом количестве. Это напоминало о том, что в сорок третьем другой еды не было, да и ту считали за благо, но как-то же они выжили. Жестокость к самому себе была въевшейся в подкорку мозга вредной привычкой, которую Волжский с трудом искоренил. Теперь-то, в мирное время, не было нужды наказывать себя, какой бы ни была провинность. В начале их знакомства и сотрудничества Вильгельму довелось испытать на себе тяжелый нрав Гриши. Хотя он все время утверждал, что не злился на возлюбленного за то, что тот частенько нарушал закон, ограничивая поставки продовольствия в его отдаленный регион, а понимал причины его холодного и презрительного поведения, Волгоград все равно порой испытывал стыд за свои поступки. Он давно должен был распрощаться с войной, а не выставлять себя напоказ подобным образом в течение десятилетий, будто они не города, а обыкновенные люди, которые могут держать обиду всю жизнь, если понадобится. Одно дело, если бы это длилось недолго, но… Впрочем, Вилл тоже был хорош. Трясся он только перед такими, как Москва и Волгоград, а со всеми остальными мог и побуянить вдоволь, так еще и вел себя порой ну как истинный немец, как бы не вытравливали из него эти черты. Сейчас Григорий простил Твангсте многие дела прошлого, что было естественно, поскольку ветеранов войны становилось все меньше, а вместе с ними уходила и его горечь. Но прежде ему хотелось не просто того, чтобы такие, как Берлин и Кёнигсберг, умирали от голода. Нет, он мечтал опустить их в самое пекло ада и заставить пройти через те же страдания в полном объеме, причинить невыносимую боль, которая навечно оставила бы шрамы на их черных душах, а самому понаблюдать за мучениями проклятых грешников со стороны. Вильгельм из сороковых даже не представлял, насколько сильно его ненавидели уже тогда, не до того ему было. Он долго с отчаянием утопающего цеплялся за старые рейховские порядки и не признавался в том, что чувствует вину за всех погибших на войне. Позднее советское время стало тяжелым периодом для всех, и они не стали исключением. Волжскому тогда выпал шанс многое переосмыслить. Казалось, его мир вновь разрушается — сначала медленно, по кусочку отламывают, начиная с развенчивания культа личности Сталина, затем, в хрущевскую оттепель, крошится уже всё без разделения на правых и левых. Все законы, моральные принципы, понятие человечности, за которое Волгоград так отчаянно цеплялся раньше, исчезли. Настоящий-он хотел сказать самому себе из прошлого, что вновь пережил всё это без особых потерь, но такое утверждение было бы насквозь пропитано ложью. Нет, Григорию не могли до конца помочь ни психотерапевты, ни лекарства — ему бы в мирное время, хотя бы лет на пятьдесят, чтобы никто не трогал. Мечты, пустые месты. Разве в их реальности возможно подобное, когда люди из-за жадности готовы даже колонизировать космос? Восемьдесят лет спустя они наконец смогли спокойно обсуждать свои проблемы, не шарясь по углам из страха что-то разрушить. Волгоград находил взаимодействие с Калининградом приятным и уже не понимал, как он вообще мог так долго таить в себе зло, желая причинить этому робкому человеку боль (безусловно, Вильгельм становился тихим и милым только возле Волжского, потому что в остальное время он шипел на всех и отбрыкивался от заботы Владивостока). В то же время Григорий признавался самому себе, что имеет избегающий тип привязанности, из-за которого казалось, будто он постоянно настороже, если регулярно происходит что-то хорошее. Он вообще не привык, что к нему кто-то может относиться подобным образом, бережно и заботливо, и во всем чувствовал подвох. С другой стороны, каждый раз, когда Твангсте пытался воззвать к нему, то словно натыкался на глухую стену. Волгоград не понимал чувств ни своих, ни чужих, и предпочитал закрывать глаза на их существование. Он провел почти всю жизнь в замкнутом состоянии, думая, что откровенность и размышления над этими темами слишком опасны. Вильгельм видел, что Волжский попросту избегает разговоров о себе и какого-либо проявления негативных эмоций, но неосознанно отдаляется, когда их отношения становятся слишком гладкими, потому что ему начинает казаться, что он зря подпустил другого человека так близко. Казалось, после пяти шагов они снова начали пятиться назад. Неуверенность в себе и нежелание ссориться вызывали у Гриши внутренний конфликт, хотя он осознавал, что все люди разные, и не нужно искать двойное дно в каждом. Поговорив, они решили, что, во-первых, нет смысла надавливать на Волгоград в попытке выяснить, что он чувствует — он все равно не скажет — а во вторых, какими бы прекрасными не были отношения в данный момент, им стоит давать друг другу больше личного времени наедине с собой, отдыхать и не манипулировать подобными слабостями ради своей выгоды, даже непреднамеренно. Калининград мог помочь Волжскому с его ненормальной тягой к самоповреждению, но только умеренно, не вырывая контроль из чужих рук. То же правило работало и в другую сторону: Волгоград держал дистанцию, если это требовалось, когда Твангсте общался с кем-то из лиц прошлого. Он понимал, что отношения Вильгельма с тем же Берлином, какими бы сложными и запутанными они не были, его не касаются, и это абсолютно нормально. У всех людей есть права на личную жизнь и границы, которые нужно уважать. А для городов вроде них, веками живших в стрессовых условиях, где приходилось отдавать самого себя на благо народа, это особенно больная тема. Поэтому седьмое правило, которое они обсудили, запрещало вмешивать политику в отношения. Можно делиться информацией в случае необходимости, но лучше воздерживаться от обсуждения, тем более, совместного решения индивидуальных проблем. Москва был осведомлен о том, что Волгоград и Калининград встречались (говоря начистоту, он не мог не знать новостей такого масштаба), и не только он, но никого из их ближайших соседей это особо не волновало. А учитывая размеры России, с сибиряками и дальневосточными городами они вообще виделись раз в год в лучшем случае. Какое им дело до их мнения? Участие друг друга в работе они сразу договорились свести к минимуму. Да и не принесло бы это никаких результатов, так как экономическое развитие городов протекало совершенно разным путем. Волжский так и вовсе не любил жаловаться. Он был краток и скуп на слова даже в обсуждениях финансирования с Ростовом, предпочитая оставаться в стороне. Да и что ему надо, четырехсотлетнему городу, который с таким трудом кое-как отстраивали после ожесточенных военных действий? Не центр, чай, и не торговая точка, как Астрахань, чтобы шпильки правительству загонять. Людей было жаль, но волгодонское междуречье теперь вновь успокоилось, наполнилось водами, и было готово обеспечивать всех продовольствием, как в былые времена, когда люди еще звали его Царицыным. Восьмое условие пришло значительно позже первых, когда Вильгельм свалился с ангиной и не выходил ни с кем на связь трое суток. Звучало оно следующим образом: надо заранее подготавливаться к поездкам и предупреждать о болезнях, а не просто пропадать с радаров. Ни отчетов, ни сообщений не поступало — Москва, обеспокоившись состоянием своего заграничного города, был вынужден обратиться за помощью к Григорию. Волгоград и сам собирался проведать Калининград, так что официальному поручению от столицы он только обрадовался. Полетел на самолете до Смоленска, где нужно было для начала забрать дипломатический паспорт для поездки заграницу, оперативно подготовленный Московским. В пути он постоянно проверял телефон: нет ли новых оповещений от Твангсте, но бесполезно. Может, со стороны Волжский и казался суровым бесчувственным чурбаном, но он тоже умел беспокоиться и переживать о близких, тем более, что такого с немцем прежде не случалось, а о болезни он еще не знал. Старый-добрый Смоленск встретил приятеля с радостью и втянул в крепкие медвежьи объятия. От него, как обычно, пахло льном, лужами и дождями — влагой, пропитавшей землю, мокрыми листьями, мхом и сырыми дровами. Хоть что-то осталось неизменным. Город любезно передал Волгограду все документы, напомнив, что лететь придется через Минск и Вильнюс, но ни с теми, ни с другими проблем не возникнет, так как Москва уже позвонил и все уладил. Звучало обнадеживающе, все же не часто Григорий выбирался за пределы Родины и с большей частью процедур знаком не был. На дипломатические миссии обычно отправляли региональные центры или же пограничников, таких, как сам Смоленск. Это уже потом он узнал от остальных, что обычно бумажная волокита растягивалась на недели, а иностранные коллеги все вызнавали и разнюхивали, куда и зачем они там собираются и надолго ли. Повезло, что Михаил сам занялся этим делом и поговорил с белорусским и литовским представителями, объяснив, что задерживаться на чужой территории Волгограду вообще не нужно — да вы же сами его знаете, он ветеран, серьезный человек, ничем постыдным заниматься не будет! О предположениях того же Вильнюса о собственном роде деятельности Григорий предпочитал не думать. Дальше пришлось возвращаться в Брянск, потому что ближайший аэропорт расположился там, но зато уже через пару часов самолёт Волжского приземлился на земли Калининграда. Выйдя из аэропорта, он вызвал такси и наугад попробовал позвонить Вильгельму. После очередного непринятого вызова захотелось выругаться, да только вот это ничем бы не помогло, поэтому Волгоград только нахмурился, всем видом излучая пугающую ауру, из-за которой водитель слегка побледнел и быстро отвел взгляд от странного типа на заднем сиденье своего автомобиля. Точного адреса он не помнил, попросил остановить на улице и зашел в дворы, по пути вспоминая, где сворачивать и в каком подъезде живет его парень. В очередной раз Волжский посетовал на то, что Твангсте не хотел напоминать самому себе о прошлом и поселился в обычной неприметной панельке вместо Рыбной деревни, оставшейся еще с тех времен, когда он принадлежал Германии. Уж те-то дома было бы значительно легче найти. В темном пальто с высоким воротником, быстрым шагом пересекая переулки Калининграда, он выглядел почти как Раскольников из излюбленных книг Санкт-Петербурга, разве что значительно здоровее и крепче. Дом нашелся быстро — все же память у города была отменной, несмотря ни на что, а вот Вильгельм, открывший дверь только после шестого звонка, опешил и от неожиданности молча пропустил его внутрь. Вопросы крутились на языке. — Гриша? — сонный, взлохмаченный Твангсте со следом подушки на лице, представлял собой весьма умилительное зрелище. Они вышли из коридора в просторную гостиную, смежную с кухней. Все еще хмурясь и испытывая раздражение от долгого ожидания, Волжский поднял руку и несильно ущипнул его за щеку, потянув в сторону. Калининград часто-часто заморгал, растерянно уставившись в ответ небесно-голубыми глазами. До него явно не доходило, что тут забыл Волгоград. — Ты не отвечал на звонки, — в свою очередь, заметил Григорий, а затем продолжил: — три дня игнорировал меня, Московского, даже Владивосток успел мне на тебя пожаловаться. Ничего не хочешь объяснить? — Mein Gott, только не это, прости меня. Я заболел и совсем потерял счет времени, — Твангсте схватился за телефон, все еще переведенный в беззвучный режим, и ойкнул, увидев количество пропущенных вызовов и сообщений, перевалившее за тысячу. — Я даже из спальни не выходил все эти дни… Зря только Волжский старался выглядеть грозно, под внимательным и встревоженным взглядом немца хотелось только расслабиться и прижаться подбородком к его лбу, что он и сделал. На самом деле, Вильгельм — лучшая терапия, которую он мог получить. Всегда действует безотказно. Тот в ответ прижался ближе и обнял его, но затем слегка отстранился, закашлявшись. Прикрыл рот обеими руками и кашлял, прям как непутевый котёнок какой-то. Гриша, испытав облегчение от осознания, что с его возлюбленным ничего страшного не приключилось, принялся стягивать с себя верхнюю одежду и шарить на кухне в поисках аптечки. Твангсте присел на краешек дивана и с любопытством наблюдал за ним. — Спасибо, что приехал. — Не за что, Вилл. Ты же и народных методов лечения, наверное, не знаешь. Куда я тебя одного оставлю? — Волгоград, наконец, вытащил из очередного шкафчика небольшую аптечку, наполовину заполненную пустыми пачками таблеток, и обернулся к нему, потряхивая ею. — У меня нет лекарств, кроме этих. Давно не обновлял свои запасы, недосуг было. — Я заметил. Так… — мужчина вздохнул и водрузил коробку на высокую барную столешницу, заменявшую обеденный стол. Калининграду не было нужды в отдельной столовой, все равно гостей он не принимал. Он вытряхнул все упаковки, переворачивая их в поисках противовирусных и жаропонижающих препаратов. — Скажи-ка, ты давно ел? — Да нет… Не помню, — Вильгельм нахмурил свои тонкие брови и зевнул, прикрыв рот ладонью. Затем он расслабленно откинулся на спинку дивана, позволяя Волжскому управлять остальными делами. — Понятно. Со мной пообедаешь? — он согласно кивнул. Григорий оглядел его, приметив бледный цвет кожи и похудевшие руки, сложенные на коленях, не сдержал расстроенно-удрученного вздоха. Немец и так мясо да кости был, а теперь еще пуще прежнего осунулся, смотреть страшно. Беда с ним. Надо к Новгороду съездить, что ли, запастить на зиму консервацией: соленьями и вареньем. Будет, чем откармливать этого болезного. — Я еще за лекарствами потом схожу. Где у вас тут ближайшая аптека находится?.. Пережив самый тяжелый и опасный период неизвестной болезни, Калининград пришел в себя и понял, что так дело не пойдет. Он ведь мог и не открыть дверь, забывшись сном, тогда бы Волгограду пришлось ломать замок — в его способностях Вильгельм нисколько не сомневался. А куча сообщений от настойчивого Владивостока только подтверждали, что остальные успели потерять его за эти три дня, и если не помощь Гриши, он бы болел так еще дольше, окончательно бросив свои обязанности. Города вообще редко подхватывали вирусы и прочие инфекции, но, когда такое случалось, болезнь была сильной и стремительной, пока регенерация наконец не побеждала чужеродные микроэлементы и не восстанавливала иммунную систему. Волжский попросил его предупреждать об изменениях в самочувствии, если такое повторится, чтобы быть готовым ко всему. Мысленно он решил, что начнет смену паспорта и заграна, как только вернется. Не помешает также обратиться в свое ведомство, чтобы там этот процесс ускорили, а заодно выдали ему соответствующие официально зарегистрированной должности полномочия. В качестве ответной просьбы Вильгельм молча протянул ему второй комплект ключей от своей квартиры. «Мне будет гораздо спокойнее, если у тебя будут запасные», — добавил он, заметив легкую тень сомнения на лице Волгограда. Стоит ли говорить о том, что в следующий отпуск Твангсте, навещая свой любимый южный город России, получил ключи от его дома вместо приветственного подарка? Правила, облегчившие процесс принятия и понимания друг друга, заменили и постепенно вытеснили привычные ранее девиации. Каким-то образом этот нехитрый способ продолжал хорошо работать даже спустя годы, оказалось, нужно всего лишь обсуждать и учиться дельно излагать свои мысли. Вероятно, некоторым людям покажется ненормальным иметь постоянную договоренность с партнером, но не Калининграду и Волгограду, которым изначально были чужды обыденные проявления чувств. Они предпочитали относиться к своим отношениям как к торговому контракту между городами, но не обезличивать совсем, памятуя о прошлом неудачным опыте. Важно сохранить уважение к партнеру, независимо от совершенных им ошибок. Они оба знают, что люди лгут, когда утверждают, что время способно вылечить любые раны — во всяком случае, не те, что остались у городов воинской славы — но говорят правду о том, что оно притупляет боль. Список разрушений и потерь был слишком большим, чтобы просто стереть его спустя годы, проведенные в безуспешных попытках смириться. Грише с Вильгельмом хорошо известно, каково это, жить с развернутым полем боя в голове, словно война никогда не заканчивалась, а ставки все так же высоки. По крайней мере, теперь это кажется уже не настоящим сражением, а дуэлью на шахматной доске, где проигравший будет готовить обед. В конце концов, Калининграду удалось избавиться от удушающего чувства вины и принять неизбежные изменения мира; Волгоград перестал чувствовать себя как на пороховой бочке и заново учился доверять людям, в чем, несомненно, значимую роль играл Твангсте. Григорий и Вильгельм по-глупому нуждались друг в друге и наконец имели смелость признаться в этом, зная, что вместе они могут построить нечто большее, чем просто временный союз.