Октябрь 1941-го года.
Лето прошло так быстро, что никто и не заметил, как привычное теплое солнце сменилось опадающей пожухлой листвой и протяжно завывающим в разрушенных домах ветром. Это были первые месяцы войны, впрочем, обернувшиеся страшной катастрофой для СССР. Оккупация Одессы продолжалась, но было бы глупостью предполагать, будто сам он сидел на одном месте, полностью подавленный своими врагами, захватившими его со всех сторон. Поначалу так и было, но Жене, в отличие от мирного населения, удалось сбежать, пока советская армия отступала все дальше и дальше. Он изначально не был включен в список призванных солдат, как город, а записан инженером-капитаном. Потом уже стало слишком поздно что-либо менять. Евгений пообещал себе, что вернется, как только представится такая возможность. Он не боялся пуль и быстро адаптировался к ситуации, но остро переживал каждую смерть своих людей. Глядя на все эти тела павших солдат, которые никто даже не удосужился похоронить должным образом, а просто кинули их на обочине, Дунайский испытывал вину и глубокое сожаление, и эти чувства перекрывали даже физическую боль города от потерь, которые он понес. А их было очень, очень много, и с каждым днем они росли. Каждый раз, когда Одессу бомбили, это ощущалось сродни бесконечной разрывающей пульсации внутри. В висках стучало набатом, словно на струнах нервов беспрерывно играл духовой оркестр. Талантливый, но оттого не менее пагубный. Он уже не помнил, сколько раз за последнее время кашлял собственной кровью или выплевывал ошметки легких, чувствуя, как очередной одессит отчаянно задыхается в газовой камере или истекает кровью, застреленный. Зато на всю жизнь в голове остались воспоминания о неровных записях пленных на стенах школ, не только военных, но и мирных жителей. Порой они обращались к Родине. В иной раз прощались с самим Одессой, пусть и неведомо было людям, что он находился совсем неподалеку, слышал и видел их уставшие голоса, дрожащие от страха руки, измученные голодом и болезнями лица. Женя всё прекрасно понимал, но легче ему от этого не становилось. Так проходили целые месяцы войны, затем слившиеся в годы. Он мог бы изложить большее, вытаскивая пожелтевшие со временем страницы писем, но не желал. Бухарест, заявившийся к нему на порог, считал, что отныне южное направление полностью захвачено, а сопротивление будет подавлено нацистами, но этого не происходило. Партизанские отряды продолжали действовать, несмотря на то, как жестоко с ними расправлялись, а сам Одесса все еще скрывался не пойми где — на самом деле, поплыл на военном корабле с подкреплением другим прибрежным городам. Их было несколько тысяч человек. Он не злился на то, что красноармейцы предпочли оставить его, чтобы защитить Севастополь, нет. Напротив, на их месте Евгений поступил бы так же. Он понимал, что его вряд ли будут вытаскивать в ближайшее время. На нормальную передислокацию армии уйдут годы. У Самира была стратегически важная позиция для успеха последующей контратаки, черноморский флот, береговая артиллерия, превосходящая по мощи его собственную. Все причины для командования, чтобы направить резервы туда. Но Одесса не был правительством. Он был людьми, теми самыми несчастными, для которых даже не подготовили могил. Дунайский мог покорно остаться в родных стенах, ожидая, когда румынским ставленникам наскучит играть с ним, но он всегда предпочитал действие бездействию и ждал смерти на поле боя, желательно с оружием в руках. Евгений двигался по разоренным землям, видел деревни — где не осталось ни одной живой души, потому что всех расстреляли или сожгли живьем, будто скот — наполняясь этой людской злостью, как бездонный сосуд. Ярость, клокотавшую в нем, невозможно было описать словами, вся она направлялась к захватчикам территорий, столь зверски расправляющимся с его народом. Подобного кошмара он прежде не наблюдал. Из центра приходили новости о том, что армия уже захватывает Харьков, северное направление отступает к Ленинграду, бои продолжаются — вы, главное, не сдавайтесь. Дунайский этого не знал, потому как возможности где-то услышать радио у него не было. Уберег бог, значит, потому что от таких подбадривающих слов он бы сплюнул и грязно выругался. Ахтиар и Булгарис были нервными и встревоженными, когда он пришел к ним, чтобы оповестить о своем прибытии. Все трое терялись в словах и только подолгу вглядывались в лица друг друга, хмурясь. Обстрелы продолжались, а вести с фронта приходили нерадостные, и появление Дунайского только подтвердило серьезность положения, в котором они оказались. Несколько сотен тысяч человек эвакуировали из Киева, захваченного в сентябре, вывозили оборудование с заводов и продовольствие — только бы не досталось врагу. На положение оккупированных территорий уже никто не смотрел. Теперь, заполучив еще и выгодно расположенный порт Одессы, немцы непременно собирались к ним. Это было очевидно и ожидаемо с самого начала, но все же крымчане рассчитывали, что продвижение неприятеля будет далеко не столь быстрым. Расспросив подробно обо всем у Евгения, они перенаправили его вместе с новой командой в Симферополь. Одесса взошел на военный линкор, с мрачным довольством понимая, что знания о технике еще не заржавели в его бестолковой башке. Во внутреннем кармане пальто жгла грудь последняя телеграмма от Днепровского, полученная еще в июле, а с уст уже срывалось заветное, обращенное к солдатам морской пехоты: «Еще повоюем, ребятки». Воспоминания о плохом быстро стирались, оставляя неясные пробелы в голове. Но содержание каждого письма Киева он помнил наизусть, да и больше ему никто так отчаянно не строчил:«Евгению Дунайскому.
…Не вини себя. Я вновь возьму на себя ответственность, как это бывало и прежде, за гибель каждого человека… …Солдатам нужна храбрость для того, чтобы выйти лицом к смерти и защитить своих близких. Мне же требуется надежда, чтобы продолжать бороться даже в столь невыгодных условиях. Ежедневно я раскладываю на столе карту боевых действий, нахожу ваши имена, ставлю новые отметки в соответствии с вестями с фронта, и знаешь, что самое странное? Становится так спокойно на душе, когда понимаешь, что не один, даже если мы разделены сотнями и тысячами километров. Цепляйся за это, Женя. Думай о том, кто ты и что из себя представляешь. Когда начнешь просыпаться и засыпать под шум взрывающихся снарядов, нет, даже раньше, когда фашисты придут, чтобы забрать твою жизнь, помни, они здесь не только ради тебя. За Одессой еще целая страна. Не один будешь. И люди наши сражаются вместе, погибают за Родину, плечом к плечу, автомат к автомату. Все в одной братской могиле поляжем — и украинцы, и казахи, и русские, и белорусы…» Он видел завораживающее море, пусть и с другого берега, закрывал глаза и все думал, как там сейчас дела обстоят дома. Хотелось бы коснуться притихшей воды, прочесть по её ласковым прикосновениям всю правду на интересующие его вопросы. Не утопили ли прекрасный порт Одессы в алых реках крови пленных? Не разрушили ли до основания здания? Но, кажется, особых изменений, кроме многочисленных смертей, не было — Евгений прислушивался к ощущениям внутри, пытаясь, как велел ранее Днепровский, представить себя городом, частью этой огромной страны с бескрайними полями и гремучими лесами. Никчемность собственного существования, вот и все, что он подмечал. Ощущения были теми же, когда пытаешься напиться этим бескрайним морем, а на губах остается только горькая соль. В открытое плавание Одессу так и не отпустили надолго, он занимался починкой кораблей и обучением новых механиков, которые требовались как вторая пара рук. Дел невпроворот, отдыхать некогда. Софрон приходил к нему все чаще и чаще, почти ежедневно, находя откуда-то свободные минуты. Он определенно тосковал по прежнему простору, вольному разгулу души по Черноморью, которого война их обоих безжалостно лишила. Если заставал за работой на корабле, то помогал, чем мог, а если в кабинете за бумагами, бесцеремонно ложился на колени. Булгарис жался куда-то к животу, как слепой котенок, еще маленький, но уже обладавший свойственной ему наглостью и хамоватостью. Хватался ободранными руками, с которых к осени уже слезал загар, и тихо, недовольно сопел, если вдруг Дунайский пытался его отцепить. — Ты так жалко выглядишь, я даже оттолкнуть не могу, — бывало, жаловался с явным раздражением Евгений, которому эти телячьи нежности порой претили. Он всегда оставался далек от мягкости и неизменно ставил Софрона на место. Резких высказываний Одессы Симферополь не страшился. Булгарис знал, что он не переходит черту, и продолжал доставать Дунайского, вытягивая из него всю душу и переворачивая наизнанку. Вести с фронта шли одна хуже другой, так еще и запаздывали. Они оба были на нервах, стараясь не показывать, как внутри все сжимается при мысли о возможном проигрыше. Третий Рейх уверенно двигался по всем фронтам сразу. Особенную удачу они заполучили на северном и центральном направлении, до безобразия изувечивая Мурманск и сгоняя русских все дальше и дальше, к Москве. О состоянии Ленинграда думать не хотелось, но приходилось. Перетерпевая боль от бомбежек, Одесса каждый раз пытался представить, каково было бы ему оказаться почти в уединении во время войны, без возможности узнать о происходящем и эваикуироваться. Выходило ужасно. В одиночку он бы точно свихнулся и уже рвал на себе волосы. Наверное, впервые в жизни Евгений был так рад своей береговой зоне и близости к крымчанам. Приближение зимы чувствовалось особенно отчетливо и не сулило ничего хорошего. А ожесточенная битва за Крым продолжалась и оставалось только держаться друг за друга, надеясь, что они смогут дать достойный отпор противникам. В случае, если такого не произойдет и они потерпят сокрушительное поражение, планировалось отступать к Керчи, пытаться эвакуировать людей по проливу — однако сами города, Севастополь, Симферополь и Одесса, единогласно приняли решение, что капитаны уходят с корабля последними, а значит, сбегать еще дальше они не будут, пока не заберут с собой столько жизней вражеских солдат, сколько каждому покажется достаточным. Где-то в глубине души, на неосознанном уровне, Женю расстраивало, что с сентября никаких писем от Димы не приходило — только в сорок третьем ему предстояло услышать об ужасах массовых расстрелов в овраге прямо под Киевом, Сырецком концлагере и других невзгодах, выпавших на долю плененного Днепровского.