Взрасти свой сад

      Золотой дворец, да и весь этот «благословенный» остров были золотой клеткой.       Когда поутихли чувства, упорядочился ритм жизни и обучения, Чжисинь раскрыл глаза и уши и принялся наблюдать, слушать и, конечно, подслушивать. Потихоньку совершенствуя выкопанные в чужой памяти талисманы, что со знаниями, черпаемыми в бездонной библиотеке Баошань, было нетрудно, юноша сделался может быть и не вездесущ, но хорошо осведомлен уже к концу первого года их жизни на острове.       Это время, как ему показалось, промелькнуло даже быстрее, чем весь их с Хо путь от Тяньчжу до побережья. И очень насыщенно: за этот неполный год он узнал и выучил, наверное, в два раза больше, чем за всю прошлую жизнь, что, конечно, не было удивительно, кто бы, кроме отца, его учил прежде?       Сейчас у него в учителях оказались не только Цюнлинь и Юань, но и три духа-хранителя из библиотеки, сведущие в талисманах и печатях, и дева Еин, взявшаяся наставлять его в искусстве игры на дицзы. Самым сложным за все это время для Чжисиня оказалось увиливать от личных встреч со старшим Хо и избегать «случайных» встреч с Яншу. Огромный остров на поверку оказался крохотным, тем более когда оба преследователя умеют летать и вообще старше, опытнее и сильнее. Единственным местом, куда феникс не прилетал никогда, оказалась маленькая ледяная пещера близ вершины Тоуминшань. Там, как чуть позже узнал Чжисинь, Яншу и был заключен во льдах, оттого он ненавидел подниматься туда и никогда не взлетал к кромке снеговой шапки пика. И это было отлично, чтобы скрыться от феникса и его ненавидящего взгляда. Но у Хо Чжаня не было никаких предубеждений против горы и льда, и иногда, выходя из пещеры, Чжисинь находил его сидящим на камне у входа. Учитывая то, что в пещере юноша зачастую играл на флейте, Чжань, по всей видимости, все еще продолжал вариться в своей одержимости Вэй Усянем.       Это не могло продолжаться вечно.              — Поговори со мной, — Чжисинь заткнул свою дицзы за пояс почти демонстративно, только так можно было вывести этого безумца на разговор о предмете его одержимости.              — Что ты хочешь услышать? — Хо Чжань прикрыл глаза, с усилием отведя взгляд от него.              — Хочу, чтобы ты рассказал о нем. Все, что знаешь.              Чжань молчал долгие фэни, собираясь с мыслями или собирая в кулак силу воли, чтобы выдать за короткое время месячный запас слов. Но в конце концов принялся сухо перечислять какие-то разрозненные факты. Чжисинь вскинул руку:              — Стой. Ты слышишь сам себя? Это лишь внешние наблюдения чужака, но ты знал, что было у него на душе, под всеми его улыбками и шутками? Чего он боялся, к чему стремился? Ты. Его. Знал?              Хо Чжань снова молчал, опустив глаза. Потом еле слышно прошептал:              — Нет. Я его не знал.              И вновь повисло молчание, которое пришлось разбивать Чжисиню.              — Ваши правила... Ваши традиции... Что они говорят о любви, Лань Чжань?              Он сделал больно, снова, очень больно, но когда-то это должно было случиться. Он снова вскрыл старую, затянувшуюся поверх гноя рану. И чувствовал себя, как впервые взявший в руки нож ученик лекаря, которому поручено ее вычистить, а это страшно, до дрожи во всем теле, а не только в руках.              — Лань Чжань, когда вы пришли в Тяньчжу, я начал видеть сны. Больше кошмары о войне, но были и другие. А после Вэй Усянь подарил мне свои воспоминания, в том числе и о времени обучения в Юньшэн Бучжичу. И я не раз и не два уже просмотрел их в медитации — все, снова и снова, пытаясь понять, как помочь тебе. Это то, что он хотел бы сделать, я знаю. Это то, что я хочу сделать. Вы, Лань, говорите, что любите один раз в жизни, но то, что я видел в чужой памяти, то, что я вижу в тебе — не любовь. Это оправдание твоему желанию жить. Твоим протестам против навязанного образа жизни, требований и рамок. Ты ухватился за него, как падающий в пропасть хватается за траву, не заботясь о том, что вырвет ее корни из трещины в скале. Единственное отличие — я не трава, и я не стану покорно терпеть. Он не стал бы тоже, и ты это знаешь. Скажи мне, что бы ты сделал, если бы он попытался стряхнуть твою удушающую заботу?              Хо Чжань — Лань Чжань — молчал, не поднимая глаз от льда и прозрачных камней.              — Связать, запереть, лишить права голоса. Подавить силой, отобрать все средства побега, убеждать, что все для его же блага, что там, снаружи, ждет жестокий мир, жаждущий уничтожить. Что клетка — это защита. Давить, медленно, исподволь, сгибая, связывая, как сгибают и связывают ивовые ветви, пока они не забудут, как распрямляться, пока не привыкнут быть согнутыми и не начнут расти в таком положении, считая его единственно правильным.              — А-Синь...              — Я жесток, я знаю. Я делаю тебе больно. Я хочу, чтобы ты умылся этой болью, смыл ею наросшую на душе кровавую корку. Чжань-гэ, я хочу, чтобы ты сам смог наконец выпрямиться. И чтобы однажды ты смог по-настоящему кого-то полюбить и пойти с этим кем-то одной тропой в вечности — рядом.              Золотые глаза обратились на него, и это наконец был осмысленный взгляд, взгляд человека, который видел именно его, Цзянь Чжисиня, а не чужую тень.              — Ты делаешь. Спасибо. И прости...              — О, ты признал, что он был прав, гэ, — Чжисинь усмехнулся и ткнул его в лоб пальцем. — Это очень важные слова. И им всегда должно быть место.