Взрасти свой сад

      Осмотрительность Цзянь Чжисиня оказалась не напрасной: в городе, куда они вошли, чтобы впервые за пять дней пути переночевать на постоялом дворе, поесть нормальной, а не походной еды, искупаться, хотя бы ненадолго сняв маскировку, на специальных досках висели портреты троих «преступников-хуэйчэнь», и схватить их предписывалось живыми. На четвертый Хо Чжань не обратил бы внимания, но что-то кольнуло, и он всмотрелся в женское лицо, обезображенное шрамом и бельмом — и вспомнил описание. Стоящий чуть позади юный «ученик серой тени» тихо фыркнул. Чжань покосился на него, вгляделся в искрящиеся смехом серые глаза.       — А-Синь.       — Что, госпожа? — состроил преувеличенно-внимательное выражение мальчишка.       — Ничего. Идем.       Особой трудностью было то, что здесь не заказывали бадьи с водой в комнаты: купальни были общие, внизу. Их можно было снять за отдельную плату и не слишком надолго. И было бы чрезвычайно странно, если бы охранники-тени вошли в купальню вместе со своими госпожами.       — Не трогайте волосы и лица, — отправляя Чжаня и Нина купаться, предупредил Цзянь Чжисинь. — Если так уж невмоготу, умыться и вымыть волосы можно и в комнате.       Пришлось так и поступить, хотя нырнуть с головой в бадью с горячей водой Чжаню хотелось просто нестерпимо, но он сдержался, как и Цюнлинь.       А еще нестерпимо жаль было того, что проклятая маскировка не позволяла ему остаться наедине с Чжисинем даже ненадолго, не говоря уж о том, чтобы купаться вместе или ночевать в одной комнате. Это было абсолютно глупо, но он пил уксус бочками, прислушиваясь к тому, что творилось в комнате через стену от них, половину ночи. И ловил тихие отзвуки голосов сына и Чжисиня, их смеха, завидуя, люто завидуя Юаню и ревнуя к нему свое наваждение: они были намного ближе по возрасту, наверняка у них отыскалось гораздо больше тем для разговоров, интересов, да и просто желания общаться с Юанем у Чжисиня было много больше. И в этом виновен был он сам.              Город остался позади, потом еще несколько — они то проходили какое-то расстояние по тракту, то уходили с него, чтобы встать на мечи, и передвигались вдоль дорог, но над безлюдными зимними пространствами, а иногда и над полями, но лишь ночами, когда никто не мог их заметить.       Чжисинь учился контролировать меч, и его успехи не могли не восхищать: одаренность юноши была видна невооруженным глазом, его золотое ядро, пожалуй, ничем не уступало таковому у Вэй Ина в том же возрасте, пусть и развивалось оно совсем иными способами и практиками.       — Ну да, — говорил он, когда устраивались на привал или ночевку где-нибудь в глубине леса, разбивая палатку и разводя костер. — Отец учил меня в первую очередь тому, что может понадобиться вору, а не воину. Тихий шаг, маскировка, опознание и противодействие амулетам и талисманам, обнаружение ловушек простых и заклятых. Да много чему, на самом деле, вам, высокорожденным, даже представить сложно, сколько всего нужно знать и уметь, чтобы влезть в чужой карман, дом или сокровищницу. И вор учится воровать всю свою жизнь, но чаще кончает зарубленным стражей, попавшимся в смертоносную ловушку — богатеи, видите ли, не особо милосердны, и если уж на сокровищнице стоит пара заклятий, то заклятия эти не предполагают выживания неудачника. Знавал я одного вора: ему удалось вырваться из такой, оставив там правую руку. Но заклятье оказалось не простым, и всего пару дней спустя этот вор умер, сгорел, когда хозяева того дома, куда он влез, сожгли его руку. Так-то вот.       Юань придвинулся к нему, крепко обхватил за плечи. Хо Чжань тоже хотел бы, но вряд ли Чжисинь стал бы терпеть его объятия.       — Я так рад, что ты больше не вор!       Чжисинь удивленно поднял брови:       — А кто же?       — Н-но...       — Я больше ничего и не умею, кроме как воровать, а-Юань. Да и хуэйчэнь трудно прожить, честно трудясь. Хуэйчэнь на самом деле немного, ты удивишься, но даже среди воров, проституток, убийц и грабителей нас мало, и даже среди низших отношение к хуэйчэнь не самое лучшее. И, поверь, пьяный подмастерье, придя в самый захудалый бордель, в первую очередь будет выбирать среди шлюх с печатями, и лишь в последнюю очередь обратит внимание на хуэйчэнь. Неужели за все время здесь ты так и не понял? Хуэйчэнь — это отброс, это меньше, чем дохлая крыса, мусор, это то, что люди стремятся убрать, уничтожить, а если не могут — то хотя бы не видеть, отвернуться и сделать вид, что этого нет. Думаешь, зря страже разрешено убивать хуэйчэнь, даже если проступок мизерный и кого другого за него бы просто обругали и отпустили, может, вытянув плетью пару раз острастки ради? Поверь, мы — гвоздь в глазу. И это неизменно для всех пяти империй.       — Но мы идем в Не, — заметил Чжань.       — В Не, потом в Цзинь.       — Зачем?       Чжисинь смешливо прищурился, словно и не он тут только что с убийственной серьезностью рассуждал, что быть хуэйчэнь — смертельно опасно.       — В Не мы идем, чтобы я мог закончить кое-что.       — И ты называешь безумцем меня?       — А я и не утверждал, что не безумен, — рассмеялся Чжисинь. — Ну как, уже страшно?       — Да, — Чжань рывком поймал его за плечо, дернул на себя, заламывая руки за спину, не позволяя вырваться, не давая ударить себя ногами. — Пообещай не творить глупостей, и я отпущу.       Чжисинь шипел и ругался так, что Цюнлинь и Юань в конце концов заткнули уши. Чжаню было все равно, вырвать у него обещание, а лучше — клятву, было важнее. Даже когда юный стервец, на мгновение обмякнув в его хватке, рванулся вперед и вгрызся острыми, как у гуля, зубами в шею, прокусывая до крови, он не дрогнул, только сильнее сжал его руки.       — Обещай. Клянись, что не полезешь... никуда не полезешь. Ты ведь закончил свою месть, а-Синь.       Боль от укуса смешивалась в дикий водоворот с наслаждением, и голос хрипел, срывался и от одного, и от второго:       — Клянись, прошу тебя, молю, клянись, что не станешь... Чжисинь... А-Ин...       — Ладно! — юный гаденыш, судя по ощущениям, выгрыз у него из шеи кусок, как минимум, но все же отпустил, выгнулся, спасаясь от боли в почти вывихнутых руках. — Хорошо! Клянусь! Пус-с-сти!       Чжань разжал руки, заставил себя это сделать. Чжисинь отлетел от него мгновенно, словно макнутый в воду кот, сплюнул, принялся вытирать окровавленный рот снегом, резко поводя плечами. Чжань тоже набрал снега в горсть, приложил к прокушенной шее. Больно было просто демонски, словно зубы у гаденыша были ядовитыми. Цюнлинь засуетился рядом, доставая из цянькуня полотно для перевязки и какие-то склянки, но Чжань отстранил его:       — Все в порядке, я остановил кровь, залечу сам.       Главное было сделано: он вырвал у Цзянь Чжисиня клятву. Жаль, что лишь одну.       — Какая же ты сволочь! — мальчишка смотрел волком, скалился и сжимал кулаки. — Я отомстил только Вэнь, но виновны были и Цзянь!       — Никакая месть не стоит того, чтобы потерять из-за нее жизнь.       — Что ты в этом понимаешь, гуев праведник! Ты даже не пытался отомстить за своего Вэй Усяня, как овца на бойню, пошел под кнут! И дальше жил среди тех, кто убил его, едва не убил тебя, уничтожил всех родичей твоего сына! Что ты можешь понимать в мести?!       — Месть ничего не даст. Не вернет жизнь мертвецам, — глухо сказал Чжань, поднимаясь и уходя от палатки и костра в лес.       Чжисинь бил в открытые раны, за все эти годы так и не затянувшиеся. Он... Возможно, был прав, но... Тогда у Лань Ванцзи на руках был а-Юань, и он выбрал сытую и безопасную жизнь для сына в Облачных Глубинах, а не судьбу приемыша бродяги-саньжэнь, каким стал бы, если бы Лань Ванцзи пошел на поводу у желания мести, а после — покинул клан. И вряд ли они оба выжили бы, ведь мстить пришлось бы и Цзян, и Цзинь, и Не... И еще многим, кто тогда пришел на Луаньцзан, чтобы стереть с лица земли остатки Вэнь и Старейшину Илина.       Нет, месть ничего не дала бы, но отобрала последнее. Он был прав, и когда-нибудь Цзянь Чжисинь это поймет.       — Отец? — Юань отыскал его, уткнувшегося лбом в ствол какого-то дерева, обнял.       — Все хорошо, крольчонок, — развернувшись, Чжань обнял его. — Он слишком юн и еще не понимает... Я не мог обречь тебя на незавидную участь сына мстителя, проклинаемого всей Цзянху.       — Я знаю, отец. Он поймет.       — Если доживет до того, чтобы понять.       — Доживет. Мы же присмотрим?       Чжань хмыкнул.       — Куда же нам деваться? Мы же — его ответственность.       Юань хихикнул, потом сердито нахмурился, касаясь мокрого от крови пятна на вороте его дзяпао:       — Очень больно?       — Уже не больно, крольчонок. Не беспокойся. Идем?       — Я так рад, пап.       Чжань вскинул бровь.       — Ты пришел в себя.       Разочаровывать сына Чжань не стал. Он не избавился от болезненной зависимости и одержимости Цзянь Чжисинем. Просто, кажется, потихоньку учился ее контролировать.