Анализ графа нашего Эдмона

Продолжаем погружаться в текст и на очереди долгожданное (для читателя и Франца) знакомство с графом Монте-Кристо. Хитрый Дюма столько раз описывал нам графа, что в эффектный момент появления Его Сиятельства перед словившим паническую атаку Францем (он там остался стоять в шоке) и сыном Фернана, решил на это подзабить. И вот, входит граф, но читатель сам должен додумать, как он выглядит, опираясь на предыдущие описания. (Не могу удержаться и не съязвить, что Дюма переоценил умственные способности создателей киноадаптаций). Начну я анализ следующих эпизодов с громкого тезиса: граф перестарался, пытаясь произвести впечатление на Франца. Барон натурально превратился в параноика. Предыдущие несколько ночей он почти не спал, его постоянно мучали мысли о Синдбаде, затем о человеке в Колизее. «Франц был так поглощен своими мыслями, что не мог заснуть. Всю ночь он перебирал в уме разные обстоятельства, касавшиеся хозяина пещеры и незнакомца в Колизее <…> Он заснул под утро и потому проснулся поздно». «Франц заснул поздно. Мысли о незнакомце и ожидание утра волновали его. <…> Когда Франц проснулся, еще не было восьми часов. Альбер, не имевший причин с нетерпением ждать утра, крепко спал.» В театре барон испугался не меньше графини, ибо успел уже прилично накрутить себя. Франц глобально не ненавидит Монте-Кристо, как в аниме версии, их отношения куда сложнее. Пока разбирала текст, я заметила, что именно Франц дает графу больше всего лет по внешнему виду («Графу было, вероятно, уже лет сорок, но никто бы не усомнился, что он одержал бы верх над любым более молодым соперником»), именно Францу он кажется и ниже ростом, и наводящим ужас, куда как больше, чем всем остальным. В душе барона борются два чувства к графу: влечение жадного любопытства и отторжение, как от чего-то опасного. «Франц, который чувствовал к графу влечение, смешанное со страхом, » Чтобы понять, почему так происходит, и почему Альбер просто восхищается манерами графа, сигарами и богатством (подбешивает только излишняя ученость), а Франц зациклился на нем и не может ни о чем другом думать, нам нужно немного поговорить о юном бароне. В экранизациях принято из Альбера делать романтичного, витающего в облаках юношу, тогда как это описание подходит больше Францу. Они оба здорово оторваны от реальной жизни, как баловни высшего света, но по-разному. Альбер живет в мире вещей и отношений, он типичный экстраверт. Он легко заводит связи, у него обширный круг знакомств в Париже, именно поэтому его волнует то, что в Риме не так просто сходиться с людьми. Он в меру циничен, уже несколько пресыщен всеми удовольствиями. Некоторая доля наивности в его характере есть, но она происходит из эгоцентризма и самоуверенности, он попросту не замечает полутонов в беседе, не понимает, почему то или иное его пожелание не может быть выполнено. Франц же живет больше в своей голове и в своих размышлениях. Он наблюдатель, а не активный юзер. Его представления об отношениях и о жизни идеалистичны. Альбер отдавал визиты, ходил в гости в Риме, Франц же — только на бал герцога Браччано. Он по первому требованию уступал коляску графа в полное владение Альбера несколько раз. И это в разгар карнавала! И чтобы что? Привести в порядок свои заметки и настроиться на встречу с Папой. Франц как тот самый интровертный друг-отличник на тусовках, который слушает чужие разговоры, наблюдает, как все вокруг веселятся, ссорятся, мирятся, флиртуют, а потом идет делать уроки и спать. А Альбер — оторва, самое сердце любой вечеринки, всегда хорошо одет, всегда очарователен, всегда готов к приключениям и жаждет повышенного внимания к своей персоне. Вот что Франц говорит о друге, когда герцог Браччано тревожится за виконта, уехавшего в ночи с незнакомкой: «— Как бы не так! Легче было бы остановить третий номер, который выиграл сегодня скачку, — отвечал Франц. — И потом, что же может с ним случиться?» Виконт Альбер по прозвищу Бронебойный, это мы уже поняли. Но очаровательное «а что с ним может случиться?» убило меня в свое время наповал. Герцог говорит ему, мол, ты знаешь Рим лучше, ты чего пустил его черти куда в ночи? Это же Рим, детка! Франц три (!) года колесил по криминогенной Италии и остался жив исключительно благодаря своей интровертности, очевидно, ибо как можно в здравом уме не понимать, почему богатым виконтам плохо в ночи садиться в непонятные кареты? Чудеса наивности. И про кареты-то (что их разберут до карнавала) заядлый путешественник барон Д’эпине ничего не знал, и даже не осознавал, сколько стоят нанятые графом окна. Ладно Альбер, ему просто плевать, он ощущает себя всемогущим. И когда он говорит, что может набрать в карету оружия и подраться с разбойниками, это реально так. Вызвал же он потом на дуэль графа, разобидившись до глубины души. Но Франц, наш трезвомыслящий и куда как более тонко настроенный Франц словно витает в облаках, в нем минимум прагматизма. Смотрите сами, как ведет себя Д’эпине и как о нем пишет Дюма: «Эта дорога имела еще одно преимущество: она ничем не отвлекала мыслей Франца от рассказа маэстро Пастрини, в котором упоминался его таинственный хозяин с острова Монте-Кристо. Он откинулся в угол экипажа и снова углубился в бесконечные вопросы, которые он сам себе задавал» (Держу пари, Альбер бы не задавал себе вопросов, он бы из-под земли достал эту пещеру на Монте-Кристо, просто чтобы найти своего обожаемого графа. Эдмону повезло, что характеры барона и виконта сильно разнятся, а то Альбер бы его сразу украл с острова и увез с собой в качестве сувенира. И никакой гашиш бы не ел, он что дурак, в рот тянуть что попало? Вот любимые сигары это да, это заверните.) «Франц не проронил еще ни слова; он был в нерешительности: так как ничто не указывало на желание графа узнать его или быть узнанным» (Барон в вечной непроходящей нерешительности, граф запросто уговорил его идти на казнь, хотя Франц, зная свою чувствительность, идти не собирался) «— Мы с графиней просто чувствуем влечение друг к другу. — Влечение сердца? — спросил, смеясь, Альбер. — Нет, ума, только и всего, — серьезно ответил Франц. — И как это обнаружилось? — Во время прогулки по Колизею, вроде той, которую мы совершили вместе с вами. — При лунном свете? — Да. — Вдвоем? — Почти. — И вы говорили о… — О мертвых.» (Представьте лицо Альбера, который уже понял, что они с графиней два впечатлительных сапога пара) «– Больше того, Франц принимает это всерьез: он носит белый галстук и уже говорит о своей семье.» (Это про женитьбу на Валентине де Вильфор) Говорю же, отличник, моралист и умничка, довольно чувствительный. Вот в отношении него готова поспорить, что у него никаких любовных отношений не было. Да Дюма пишет об этом открытым текстом: «Он хорошо знал беззастенчивую болтливость своего легкомысленного друга и не сомневался, что тот расскажет ему о своем романе со всеми подробностями, а так как, исколесив всю Италию вдоль и поперек, он сам за три года ни разу не имел случая даже завязать какую-нибудь интрижку, то он не прочь был узнать, как это делается.» Итого, что мы имеем в Риме? Хитропопый Эдмон в образе дышащего духами и туманами миллионера встречается с романтичным девственником-исследователем и экстравертным светским броненосцем. И это три почти карикатурно разных характера. Они еще очень забавно перекидываются вежливостями. Всем так нужна была коляска, но в итоге у графа села социальная батарейка и он ушел к Гайде на балкон прямо в разгар поездки (что в очередной раз мимолетно подчеркивает трепетность их отношений, он никогда не игнорировал ее и не забывал о ней), затем Францу приспичило разбирать свои записи, и Альбер один пару дней, как король, колесил по Корсо. Получается, граф стал для Альбера той самой богатой княжной, которую тот хотел соблазнить из-за коляски и ложи. Потому что вечером дня знакомства друзья будут сидеть в ложе графа. Вот с этого момента официально разрешаю их шипперить. А вы уже? Ну ладно, это было предсказуемо. Еще любопытно, что вьюноши младше графа почти на 20 лет, но они эту разницу не замечают совершенно. Разве что Франц иногда возраст ему накидывает, да рост уменьшает. И в дальнейшем граф будет больше общаться с молодежью, чем с поколением Фернана, Данглара и Вильфора. И сами его враги будут говорить о нем, как о «молодом человеке», по возрасту ближе к их детям, чем к ним самим. Все же дообсудим, почему Франц так странно относится к графу. И в этом нам поможет их диалог про казни и человеческую жестокость, который состоялся сразу после знакомства. Во-первых, кто тут был уверен, что социальные навыки Эдмона хоть в какой-то момент были на высоте, поднимите руки. Опускайте, вам двойка. Даже после превращения в графа Эдмон все еще тот самый друг-задрот, который обожает химию и философию, но не может вовремя закрыть рот. Давайте вспомним всю сцену. Итак, три аристократа (один и две трети) только что познакомились в Риме. Хорошее настроение, картины, солнце. Едва познакомившись, их сиятельства решили позавтракать. Им подают приборы, накрывают на стол, они тем временем ведут вполне себе светский разговор: «– Да, я слышал вчера у кардинала Роспильози, где я провел вечер, что казнь одного из преступников отложена. — Которого? Андреа Рондоло? — спросил Франц. — Нет, — отвечал граф, — другого… — он заглянул в записную книжку, словно не мог вспомнить имени, — Пеппино, прозванного Рокка Приори. » И вот здесь ему надо было остановиться в рамках приличий и заговорить о погоде, о кардинале, да о чем угодно! Но что делает наш мистер Имею Мнение Хрен Оспоришь? «Это лишает вас гильотины; но у вас остается mazzolata, а это очень любопытная казнь, когда видишь ее впервые и даже во второй раз; тогда как гильотина, которая вам, впрочем, вероятно, знакома, слишком проста, слишком однообразна, в ней не бывает ничего неожиданного. Нож не срывается, не дрожит, не бьет мимо, не принимается за дело тридцать раз, как тот солдат, который отсекал голову графу де Шале, хотя, конечно, возможно, что Ришелье поручил этого клиента особому вниманию палача. Нет, — продолжал граф презрительным тоном, — не говорите мне о европейцах, когда речь идет о пытках; они в них ничего не понимают, это совершенные младенцы или, вернее, дряхлые старики во всем, что касается жестокости.» Во-первых, сам с собой экспрессивно поговорил три минуты, молодец. Во-вторых, на кой черт им эта информация? Ну сидят перед тобой два младенца, у одного вообще молоко на губах не обсохло, второму априори такие темы мимо. Вот зачем? Никто не собирался обсуждать пытки, граф сам заговорил о казнях, Франц же просто спросил, нельзя ли заполучить место ввиду эшафота. И дальше реакция барона подтверждает мои слова (только его реплики): «– Можно подумать, граф, — сказал Франц, — что вы занимались сравнительным изучением казней у различных народов земного шара. — Неужели вы находили удовольствие в таких ужасных зрелищах? — Любопытство? Какое страшное слово! — Я вас не вполне понимаю, — отвечал Франц. — Поясните вашу мысль, вы не можете себе представить, до какой степени то, что вы говорите, меня занимает. (Звучит, как ирония, особенно если знать, что он потерял сознание на казни)» Дальше Франц уже поддерживает беседу (ну как поддерживает, отбивает желчь) чуть активнее, но если вы визуально оцените длину реплик графа и ответов барона, то придете к неутешительному выводу: мальчишки основную часть времени просто сидели и слушали разглагольствования на тему жизни, смерти, страданий и мести. Граф говорит почти что сам с собой, ибо Морсеру это вообще неинтересно и он равнодушно молчит (один раз уточняет про дуэли), а Франца ужасает сам Монте-Кристо, вот он его и пытается узнать чуть лучше и не перебивает. Но в первую встречу говорить об отрезании голов, затылочных костях и беспредельных вечных муках — высший пилотаж. Этот почти монолог графа всегда казался мне эдаким криком о помощи. Ему настолько больно и плохо, что он уже не может говорить ни о чем другом. В процессе от переизбытка эмоций «лицо его налилось желчью, как у других оно наливается кровью». Будь хоть кто-то из них чуть старше, опытнее и эмпатичнее, он бы сразу догадался, как смягчить графа и увести разговор в другое русло. Но барон подкидывает дров в костер и вот, Эдмона уносит бурная река его боли. В конце он выдает: «Но, право же, господа, какой странный разговор для первого дня карнавала! С чего он начался? Ах да, помню!» Чудесно, именно так мы ведем себя, когда понимаем, что наговорили лишнего, не уловив момент, когда надо было замолчать. Про разговор он преувеличил, конечно. Альбер вон вообще только курил и слушал. Это качество виконта мне, кстати, очень импонирует. Нет, не умение молча слушать людей умнее себя (хотя и это тоже). Он с самого начала принимает графа таким, какой он есть. Ему неинтересно оценивать хороший он или плохой, сравнивать с собой или копаться в его травмах, в прошлом. Граф понравился ему и всё, он дружит с ним так полно и свободно, как никогда не сможет аналитичный и невротичный Д’эпине, бесконечно ковыряющийся в его личности. Дальше они завтракают, очевидно, в тишине, потому что после завтрака опять происходит диалог между Францем и Монте-Кристо. Напряжение между ними, надо признаться, будь здоров, потому что даже болтушка виконт помалкивает. Франц пытается вырваться из заботливых объятий предупредительности графа и самостоятельно заняться костюмами для карнавала, но не тут то было. Ласковый стальной захват Монте-Кристо уже не стряхнуть с шеи: «После завтрака Франц посмотрел на часы. — Что вы? — спросил его граф. — Извините нас, граф, — ответил Франц, — но у нас еще тысяча дел. — Каких? — У нас еще нет костюмов, а сегодня костюм обязателен. — Об этом не беспокойтесь. На Пьяцца-дель-Пополо у нас, по-видимому, отдельная комната; я велю принести туда какие вам угодно костюмы, и мы переоденемся там же на месте. — После казни? — воскликнул Франц. (Тот самый, который «продолжайте, мне так интересно слушать про пытки!») — Разумеется, после, до или во время казни, как вам будет угодно.» Деваться некуда, хоть Франц все еще пытается отказаться от похода на казнь, но Эдмон непреклонен. Даже сквозь текст ощущается нажим Монте-Кристо, он буквально загоняет в угол, всячески манипулируя. Забавно, что отпирающийся Франц сразу обращается к Альберу за поддержкой два раза подряд: «– Вы мне о нем расскажете, — возразил Франц, — и я уверен, что в ваших устах рассказ произведет на меня не меньшее впечатление, чем произвело бы само зрелище. Впрочем, я уже несколько раз хотел посмотреть на смертную казнь и никогда не мог решиться; а вы, Альбер?» (Далее идет снова длинный и странноватый монолог графа про весталок (?), бои быков (?), дочерей-невест (?) и так далее. Вопросы в скобках, потому что я в душе не представляю, зачем он так долго насиловал их уши всем подряд. Если барон тот самый послушный друг-отличник, то граф — жутковатый мрачноватый всезнайка, выглядящий, как маньяк) «– Вы поедете, Альбер? — спросил Франц» (Смешно, что Франц устал реагировать на эти инфернальные пассажи и просто уже такой: «Альбер, спаси меня»). Но Альбер не спасает, Альберу нравится наводящий ужас граф и его рассказы, и виконт соглашается ехать. Эдмон выходит из комнаты отдать распоряжения слугам, а нашим мальчикам удается поговорить. Альбер на вопрос Франца, что тот думает о графе, выдает: «– Что я о нем думаю? — отвечал Альбер, явно удивленный таким вопросом со стороны своего приятеля. — Я думаю, что это премилый человек, радушный хозяин, который много видел, много изучал, много думал и принадлежит, как Брут, к школе стоиков, а в довершение всего, — прибавил он, любовно выпуская изо рта дым, спирально поднимающийся к потолку, — у него превосходные сигары». И это самое точное (хоть и не полное) описание Эдмона с прошивкой графа. Он правда радушный хозяин (очень старается), пытается быть милым, любит думать думы. Альбер обезоруживающе человечен и чертовски прав. И он называет графа стоиком. Кто такие стоики? Я не буду здесь приводить обычное определение, это долго, нудно, сложно и скучно. Приведу цитаты, показавшиеся мне особенно интересными и отражающими суть философии: «Для начала можно посмотреть определение слова «стоик» в Urban Dictionary — краудсорсинговом онлайн-словаре английского сленга: Стоик — человек, который не заморачивается по поводу всякой ерунды, происходящей в этом мире, из-за которой парится большинство людей. Стоики испытывают эмоции, но только по отношению к действительно значимым вещам» «Равнодушие действительно дает власть. Если применять его в нужных ситуациях, если сознательно принять определенное отношение, то равнодушие не только делает такую жизнь возможной, но и помогает вести более свободный, открытый и необычный образ жизни. Радость и горе, как и другие эмоции никуда не уйдут, но вы сможете их умерить, и они будут меньше вас мучить» «Стоицизм — это о том, как в тяжелых испытаниях увидеть возможности, как быть счастливым даже в самой беспросветной ситуации». «Если избавиться от всей лишней «шелухи», то все в конечном счете сводится к выбору. Выбор — это действительно все, что у нас есть, и об остальном не стоит даже и думать. «Кто из людей непобедим?» — однажды спросил Эпиктет, а затем сам ответил: «Тот, кого не волнует ничего, что находится за пределами его выбора». Всякое несчастье, которое лежит за пределами выбора, должно рассматриваться как возможность укрепить нашу решимость, а не служить оправданием для слабости. Это поистине один из величайших в мире жизненных принципов, это желание обратить неприятности в возможность. Именно это отчасти превозносил Сенека, когда описывал, что бы он сказал тому, чей дух никогда не смирялся и никогда не подвергался испытаниям: «Бедный ты, несчастный — оттого, что никогда не был несчастен. Ты прожил жизнь, не встретив противника; и никто никогда не узнает, на что ты был способен, даже ты сам». Мы делаем себе огромное одолжение, когда видим в неприятностях возможность сделать такое открытие, а в этом открытии найти и получить еще больше.» Но самое интересное это: «В этих принципах можно узнать стандартную когнитивно-поведенческую психотерапию (КПТ). И в самом деле, стоицизм определяли как своего рода прото-когнитивно-поведенческую терапию. Американский психолог Альберт Эллис, разработавший в 1955 году первую форму КПТ, известную как рационально-эмоциональная терапия, читал труды стоиков в юности и в свое время прописывал своим пациентам максиму Эпиктета: «Человека беспокоят не сами вещи, но собственное мнение об этих вещах». «Если коротко, то это по сути и есть когнитивная модель эмоций», — считает Дональд Робертсон — врач-психотерапевт, который в 2010 году написал книгу по когнитивно-поведенческой психотерапии «Философия стоиков как рациональная и когнитивная психотерапия». Понимаете, да? Фариа стал для графа настоящим психотерапевтом! А затем граф справлялся уже самостоятельно. Шах и мат, все те, кто отправляет Эдмона на психотерапию или к психиатру! Часть терапии он уже прошел, пилюли от депрессии изобрел, да еще и сам себя терапевтирует время от времени. Это уникальный персонаж, который умеет (с легкой руки Дюма) в психологию еще до изобретения психологии. Вернемся немного назад и проговорим две важные вещи, о которых чуть не забыли. Бертуччо докладывает, что окно в палаццо обошлось мильон тысяч миллиардов рублёв, потому что они приехали слишком поздно. Чувствуете, куда я клоню? Предусмотрительный Эдмон, который так долго готовил свою месть, и вдруг забыл, что надо приехать пораньше на карнавал, чтобы все подготовить? Или хотя бы отправить своего Бертуччо? Он же без дела слонялся на острове. Это очередной аргумент в копилку того, что Эдмон и правда узнал про гостиницу ночью на острове от Франца. Есть еще вероятность, что он хотел, чтобы Бертуччо озвучил, сколько ему стоили окна, но зачем для этого специально опаздывать? Ведь могло статься так, что ему бы действительно не достались эти окна, риски слишком велики. И второй момент: граф все еще Эдмон, и мы видим его эмоции, когда он пристально всматривается в Альбера. Да так, что на это обращает внимание Франц и озвучивает это другу. Но Альберу плевать, это же Альбер. Часто встречаю мнение, что виконт какой-то слабак и нюня, его так изображают и в экранизациях, и в аниме. Но откуда берется этот образ? Альбер же просто самый непробиваемый человек во всем этом хит-параде неврастеников? Ноль комплексов, ноль сожалений, ноль колебаний. Ноль предусмотрительности, ноль логики, ноль умения в анализ происходящего… Ну, окей. Дальше они вместе пешком пойдут по Корсо и тут Франц, не особо отличающийся навыками маскировки или притворства спрашивает у графа «как можно более естественным тоном», какие окна его. И Эдмон отвечает ему с «непритворный беспечностью». Мне нравится, что каким бы напряженным и всесильным контрол-фриком не выставлял Дюма графа, его персонаж все же не вслушивается в каждую реплику новых знакомых и все еще способен отвечать без задней мысли. Тут мы с вами набрели на кемперский городок, вон палатки… Это не палатки, это кладбища! Точнее, это сцена казни, от которой Эдмон не просто получает удовольствие, а прямо-таки ловит кайф. Давайте проведем этой сцене вскрытие. Ведут осужденных, у Франца «подкашиваются ноги», бледный Альбер «безотчетным движением отбрасывает сигару в сторону». А что граф? «Один лишь граф был невозмутим. Мало того, легкий румянец проступил на его мертвенно-бледном лице. Ноздри его раздувались, как у хищного зверя, чующего кровь, а полураскрытые губы обнажали ряд зубов, белых и острых, как у шакала. И при всем том на лице его лежало выражение мягкой приветливости, какого Франц еще никогда у него не замечал; особенно удивительны были его ласковые бархатные глаза». Мне всегда была не до конца понятна эта реакция, давайте разбираться вместе. Знаете, почему люди краснеют? Граф не из тех, у кого сосуды близко расположены к поверхности кожи, а значит, от простых эмоций типа радости, злости или раздражения он не краснеет. Что же тогда? Большой выброс адреналина, который вызывается страхом, смущением или возбуждением. Смущение в своей сути тоже содержит как бы страх перед разоблачением, страх и возбуждение же запускают в организме реакцию «бей или беги». В основе любого возбуждения лежит агрессия, импульс. Посмотрим на другие признаки, а именно: учащенное дыхание, на которое намекают раздувающиеся ноздри и приоткрытый рот, и выражение мягкой приветливости, которое уже в свою очередь намекает на некоторое влечение к происходящему. Создается ощущение, что Эдмон испытывает сложную гамму эмоций, он и получает удовольствие от того, что видит, и при этом чувствует естественный страх. А вот выражение мягкой приветливости я трактую в несколько экзистенциальном ключе, как и влечение. В момент перехода человека из мира живых в мир мертвых у Эдмона есть возможность заглянуть туда, хотя бы на миллисекунду. Туда, где все те, кого он когда-то любил. Или же его влечет сама тема перехода во всех смыслах. И еще несколько вариантов трактовки — он получает садистическое удовольствие от мучений других, и таким образом выплескивает психическое напряжение (как и мы, когда смотрим/слушаем/читаем про маньяков и их жертвы). Или же — наслаждается справедливым возмездием. Хотите мое мнение? Тут все и вместе, салат похлеще окрошки. И здесь же, в сцене казни, сквозь мнимо безэмоционального графа прорывается тот Эдмон, который рычит и сотрясает табуретом над головой от злости. Взгляните: «О люди, люди! Порождение крокодилов, как сказал Карл Moop! — воскликнул граф, потрясая кулаками над толпой. — Я узнаю вас, во все времена вы достойны самих себя!» «– Смотрите, — сказал граф, схватив молодых людей за руки, — смотрите, ибо, клянусь вам, на это стоит посмотреть» «Франц отшатнулся; но граф снова схватил его за руку и держал у окна. — Что с вами? — спросил он его. — Вам жаль его? Нечего сказать, уместная жалость! » (Чего ты, Эдя, отпусти мальчиков, не мучай их!) Здесь Эдмон как-будто бы исступленно требует от своих довольно тепличных спутников, чтобы они увидели то же, что видит он, постигли суть человеческого бытия и самого человека. «<…>человек, которому бог заповедал, как первейший, единственный, высший закон — любовь к ближнему, человек, которому бог дал язык, чтобы выражать свои мысли, — каков будет его первый крик, когда он узнает, что его товарищ спасен? Проклятие. Хвала человеку, венцу природы, царю творения! И граф засмеялся, но таким страшным смехом, каким может смеяться только тот, кто много выстрадал» Это довольно пугающая сцена, у Эдмона настоящая истерика. Если вы не перечитывали роман и вам всегда казалось, что граф, как психопат, спокойно получил дозу удовольствия от сцены жестокой казни и пошел дальше, то перечитайте этот отрывок в романе. Он слишком большой, чтобы процитировать его полностью. В первые мгновения граф держит себя в руках, отвечает Францу «холодно», но дальше его накрывает от переизбытка противоречивых эмоций. И этот смех, как защитная реакция, и хватание за руки своих спутников и потрясание кулаками. Он страдает от осознания того, как могут быть ужасны люди, при этом радуется справедливой каре. И все это замешано еще и на его явном интересе к экзистенциализму и психологии. И можно было бы подумать, что один граф тут маньяк, охочий до кровавых зрелищ, но нет. Посмотрите, как реагируют люди: «А между тем вместо тишины, которая, казалось, приличествовала торжественности предстоящей церемонии, от толпы исходил громкий шум, слагавшийся из хохота, гиканья и радостных возгласов; по-видимому, и в этом граф оказался прав: казнь была для толпы не чем иным, как началом карнавала.» «Помощники палача тащили Андреа на эшафот; он восстановил против себя всю толпу, и двадцать тысяч голосов кричали: «Казнить! Казнить его!» И, напоследок, хочу раскрыть момент, где граф не отпускает Франца и кричит ему, что его жалость неуместна. Знаете, на какое чувство это похоже? Случалось ли у вас оказаться жертвой предательства кого-то хорошо знакомого? Когда вы осознаете, что человек, совершивший это, отдавал себе отчет в том, что причинит вам сильную боль, но все равно это сделал? И вы пытаетесь сказать окружающим, что он негодяй, раз он способен на такое, но людям почти всегда нет до этого дела. Они продолжают общаться с ним, даже строить близкие отношения и часто оправдываются тем, что: «Ну это же не со мной случилось» или «Его мне тоже жаль, не хочу причинять ему дискомфорт». В такие моменты все внутри кричит о несправедливости и чужая жалость кажется плевком в душу. И граф транслирует ту же эмоцию, когда переспрашивает Франца, какого черта ему жаль человека, заслужившего страдания, тогда как бешеную собаку, например, не жаль. Немного отойдем от довольно тяжелой темы и улыбнемся с очередного моего наблюдения. Манера графа с насмешкой что-то уничижительно переспрашивать — просто мое любимое, не видела такого приема ни в одной экранизации: «– Что там происходит? — повторил граф. — Разве вы не догадываетесь?» (Перевожу: «Вы тупой, сударь? Или слепой? Все же понятно!») Или как он бетонирует любую попытку усомниться в нем, в его словах или действиях: «– Вы говорили, кажется, что будут казнить только одного, — сказал Франц графу. — И я не солгал вам, — холодно ответил тот.» Вообще, его манера общения очень старательно прописана Дюма, она наравне со всякими эпичными моментами (вроде очень красивого и экспрессивного: «Граф стоял, высоко подняв голову, словно торжествующий гений зла.») создает облик персонажа таким, каким мы его видим. А на этот раз у нас все, надеюсь, что вы не заскучаете, пока я разберусь окончательно со всеми итальянскими главами.