Анализ графа нашего Эдмона

Итак, римский карнавал! Франц приезжает в Рим, в гостиницу «Лондон», где будет жить со своим другом, Альбером де Морсер. Как мы понимаем, юноши принадлежат высшему обществу, а из разглагольствований виконта становится ясно, что он привык получать от жизни желаемое, и живет только в свое удовольствие. Он знает лучшие кафе в Париже, всех поставщиков карет, лошадей, сигар и так далее. Заметьте, он не поручает гедонистические дела никому (как это делает граф), он сам большой спец в увеселениях и атрибутах роскошной жизни. Более того, виконт не зацикливается ни на чем дольше, чем того требует светский разговор, и не привык думать о будущем, его волнует только настоящее: «– Это уже лучше! — сказал Альбер. — Сегодня у нас четверг — кто знает, что может случиться до воскресенья? — Случится только то, что понаедет еще тысяч десять — двенадцать народу, — отвечал Франц, — и положение станет еще более затруднительным. — Любезный друг, — отвечал Морсер, — давайте наслаждаться настоящим и не думать мрачно о будущем.» «И Морсер с удивительной философией человека, который все считает возможным, пока у него тугой кошелек или набитый бумажник, поужинал, лег в постель, спал, как сурок, и видел во сне, что катается на карнавале в коляске шестерней.» Он оптимист, эмоциональный и упрямый, импульсы и желания руководят его разумом. Из римских глав мы узнаем, что он не пропускал в Париже ни одной юбки, чуть не лишился головы в плену разбойников по неосторожности, и вообще, так наслаждаться жизнью, как это играючи делает Альбер, надо уметь. Хочется выписать все его гениальные хвастливые и абсурдные цитаты, но мы тут разбираем слегка не его. Если в произведении поискать антипода Эдмона, то Альбер — первый в списке, как самый подходящий вариант. Как вообще создателям экранизаций в их светлые головы пришла мысль сделать Альбера похожим на Дантеса? Он даже ни один иностранный язык нормально не выучил, в чем ему пришлось признаться графу, когда прижало. Зато перед Францем он распускает перья и разводит демагогию. Чего, кстати, не делает при графе. Я искренне поражаюсь терпению бедного барона. Все сцены с ними выглядят забавно, Альбер часто несет чушь, Франц спокойно старается все разрулить, чтобы им не влетело. Когда же к этой паре добавляется граф, начинается настоящий цирк. Моментами Франц с графом обсуждают серьезные вещи, а Альбер… красиво и молча курит сигары. Как мы помним из предыдущей главы, Эдмон Синдбадович приложил максимум усилий, чтобы запомниться Францу. И ему это удалось. При одном упоминании маэстро Пастрини имени «Синдбад-мореход», барон сразу же ловит приступ тахикардии. Кстати, если вдруг кто забыл, Эдмон познакомился и можно сказать подружился с Луиджи Вампа как раз накануне его женитьбы (условной) на Терезе. В этот же день Вампа убивает Куккеметто и становится лидером их шайки. После этого рассказа хозяина гостиницы, Франца мучают вопросы относительно личности графа. Тогда же исследований относительно мафиозных формирований не существовало, иначе бы барон легко понял, как это называется и как работает: «Кстати сказать, еще одно обстоятельство в этом рассказе напомнило ему о Синдбаде-мореходе; а именно, таинственные сношения между разбойниками и моряками. Когда маэстро Пастрини говорил о том, что Вампа находит убежище на рыбачьих лодках и у контрабандистов, Франц вспомнил корсиканских бандитов, ужинавших вместе с экипажем маленькой яхты, которая отклонилась от своего курса и зашла в Порто-Веккио только для того, чтобы высадить их на берег. Имя, которым назвал себя его хозяин на острове Монте-Кристо и которое упомянул хозяин гостиницы «Лондон», доказывало ему, что этот человек выступал в роли благодетеля на берегах Пьомбино, Чивита-Веккии, Остии и Гаэты точно так же, как и на корсиканском, тосканском и испанском берегах; а так как он сам, как помнилось Францу, говорил о Тунисе и о Палермо, то у него, по-видимому, был довольно обширный круг знакомств.» Вот вам и дополнительное подтверждение моей теории из предыдущих глав. Эдмон основал преступный синдикат. И нет, не только затем, чтобы отомстить, такие мощности для этого не понадобились, а просто потому что может. Потому что он от природы руководитель и организатор, его хлебом не корми, дай что-нибудь спланировать, организовать и возглавить. И месть его поэтому так хороша — придумана настоящим экспертом в области задротства. Я надеюсь, вы смирились с ироническими интонациями в моем обзоре, но если нет, и вам все еще кажется, что это очень серьезная книга и в ней нет и доли того юмора, о котором я вещаю, то я вам сейчас помогу достойной цитатой. И буду помогать время от времени, дабы смягчить вас хохмами от самого СанСаныча Дюма: «– Ваша светлость! — крикнул чичероне высунувшемуся в окно Францу, — Подать карету ко дворцу? Хотя Франц и привык к напыщенным выражениям итальянцев, он все же бросил взгляд вокруг себя; но слова чичероне явно относились к нему. Его светлостью был он сам, под каретой подразумевалась пролетка, а дворцом именовалась гостиница «Лондон». Вся удивительная склонность итальянцев к преувеличению сказалась в этой фразе. Франц и Альбер сошли вниз. Карета подкатила ко дворцу. Их светлости развалились в экипаже, а чичероне вскочил на запятки». Теперь предлагаю сфокусироваться на появлении графа в Колизее, куда он пришел на встречу с Луиджи Вампа. Это первое его появление в римских главах. К нашей радости к Эдмону вернулось чувство меры и вкуса, и он оделся вполне себе изысканно: «<…> он был завернут в широкий темный плащ; одна пола, перекинутая через левое плечо, закрывала нижнюю часть его лица; лоб и глаза были скрыты широкополой шляпой. В свете косых лучей, проникавших в пролом, видны были черные панталоны, изящно падавшие на лакированные башмаки.Этот человек, несомненно, принадлежал если не к аристократическому, то, во всяком случае, к высшему обществу.» Здесь сразу хочется подчеркнуть, что и Луиджи, и Гаэтано (ранее) обращаются к графу: «– А как же иначе, ваша милость! Почем знать, что может случиться?» «– Его милость Синдбад-мореход, — сказал он, — велел кланяться вашей милости» То есть, как к вельможе. Внимание, вопрос знатокам. Как думаете, был ли уже куплен Эдмоном графский титул до его приезда в Рим на карнавал? Очевидно, да, раз он успел завоевать доверие банкиров и открыть себе целую кучу неограниченных кредитов по всей Европе. Но (забегая вперед) почему же тогда его не знала графиня Г.? Ни разу не видел Франц, который путешествовал по Италии? Сразу выскажу свое мнение на этот счет. Его не видели в опере, на балах и в театрах лишь потому, что он не собирался там появляться. Ни Франц, ни графиня ведь не занимаются на самом деле ничем, посудите сами. Они всю свою жизнь лишь путешествуют и проводят время в светских увеселениях, как большая часть (но далеко не вся!) аристократии того времени. Граф же явно занимался своими делами прямо под носом у высшего общества, но при этом не предавался увеселениям. Вел полукриминальный бизнес (или даже несколько, о чем еще поговорим), путешествовал, гостил (отсиживался) на Востоке. И нет, он не затворник, он просто ждал нужного момента, чтобы появиться на сцене. На самом деле, нет никакого указания на то, что ему все опостылело, надоели люди и вот, он весь такой в драме предается меланхолии в одиночестве. Так, как он, активно работать, путешествовать и общаться с местными жителями, мало кто из высшего света смог бы, они чаще отсиживались в одном городе. Да и у затворников нет такой обширной сети знакомств по всему побережью. Но с точки зрения высшего света он как раз тот самый романтический герой, одиночка, затворник и большой оригинал. Миллионы есть? Есть! А ему только это и надо, выглядеть не просто странным, а романтизированно странным. Разочарованный демон Врубеля, не иначе. Вернемся же к сцене в Колизее, где Франц невольно становится свидетелем разговора Луиджи Вампа и графа. Довольно любопытно, что мы видим Эдмона в обличье графа еще до того, как узнаем, что он уже граф Монте-Кристо. И этот прием снова позволяет нам как бы со стороны увидеть человека, которым Эдмон стал. Разница хоть и не такая разительная, как ее любят преподнести режиссеры киноадаптаций, но все же есть. Давайте смотреть. Начнем с деталей. Вампа говорит на «римском диалекте», тогда как его собеседник «на чистейшем тосканском наречии». Не буду здесь проводить исследование по языкознанию, скажу лишь, что Дюма не просто так сделал упор на том, какие именно вариации языка используют персонажи. Дело в том, что тосканское наречие в 19 веке — язык (или разновидность итальянского языка), на котором говорили образованные классы, народ же говорил на других диалектах, которые считались вторичными. Немного цитат: «В центральной Италии (Тоскане) латинский язык сохранился в самом чистом виде и из него непосредственно выросло тосканское наречие». «На тосканском языке, а точнее — на его флорентийской разновидности говорили и писали такие великие литературные деятели эпохи Возрождения как Данте Алигьери (Dante Alighieri, 1265-1321), Франческо Петрарка (Francesco Petrarca, 1304-1374), Джованни Боккаччо (Giovanni Boccaccio, 1313-1375), оказавшие сильное влияние на литературу и на язык в целом» Тосканский диалект и есть чистый литературный язык, он красив, певуч и престижен, тогда как римский диалект, романеско, выдает жителя Рима и его окрестностей. И вот с ним уже интереснее! «Своими корнями романеско уходит в тосканский диалект, на котором стали говорить высшие слои населения Рима начиная с 14 века <…> Основная отличительная характеристика — это фонетика (произношение). Особенно харатерны элизия (выпадение звука, слога) у существительных и глаголов, напр. «dormì» вместо «dormire» и удвоение некоторых согласных («gommito» вместо «gomito»)» Понимаете, да? Звучит романеско слегка лениво, моментами рублено и протяжно, как и положено диалекту, на котором говорит народ. Давайте еще посмотрим: «Например, неотъемлемой частью лексикона является бранная лексика. <…> Понятно одно, диалект очень колоритный, иногда вульгарный, но чаще просто «народный», иногда метафорический. <…> Отметим, что в наши дни римский диалект стал стереотипом, признаком невежества, хамства и лени. Не в последнюю очередь на это повлиял итальянский кинематограф, в котором, если нужно изобразить необразованного и невоспитанного человека, почти с уверенностью это будет римлянин». Видите, какая интересная картина? Один говорит буквально, как высокопоставленная особа при дворе, а другой, как тоже особа со двора, но совсем другого толка. Проще говоря, гопник и король. Или уличный мальчишка и ученый. Попробуйте теперь с этими знаниями перечитать эту сцену, поверьте, картина выйдет колоритной. Есть еще одна интересная деталь, которую я подметила, анализируя диалоги. Мне всегда казалось, что в большинстве экранизаций создателям никак не удается ухватить образ графа, но не могла понять, почему. То есть, помимо очевидного несовпадения по внешним параметрам. И вот, ответ оказался почти на поверхности. Дело в том, что граф в киноадаптациях чересчур серьезен и напыщен. Он грозный и какой-то громоздкий или же попросту шизоидно-жуткий. В оригинале же граф куда как смешливее. Во всем, что он говорит (и делает), сквозит насмешка, будь то ирония (самоирония в том числе!), сарказм, язвительность, передразнивание или просто эдакая едкая многозначительность. В кино граф часто карикатурно агрессивен, в книге — пассивно-агрессивен и ядовито-насмешлив 24/7. На его губах играет сардоническая улыбка, он говорит вкрадчиво и мягко, хоть и с холодными металлическими интонациями. Видели такого Монте-Кристо в экранизациях? Я — нет. Многое для нас проясняет то, как граф общается с Вампой. Он ждет Луиджи, который опаздывает и: «Он простоял еще несколько минут и уже начал довольно заметно проявлять нетерпение, как вдруг на верхнем выступе послышался слабый шум». Во-первых, Эдмон остался собой в плане терпения, потому что даже в стремительном 21 веке начать проявлять признаки нетерпения после нескольких минут ожидания — странно. Здесь же в сиятельной попе шило играет не на шутку, Эдмон-Убью-Тебя-За-Нерасторопность-Дантес. Во-вторых, когда Вампа появляется, граф говорит ему: «– Вы не опоздали, это я пришел раньше, — отвечал незнакомец на чистейшем тосканском наречии. — Поэтому не смущайтесь; если бы вы и опоздали, это было бы не по вашей вине, я знаю». Посмотрите, какой пуська! Мур-мур-мур, друг мой. А сам уже беситься начал двумя строками выше, но в глаза — льет патоку. И дальше тоже: «– Что делать, дорогой мой? Вы нагнали такой страх не только на папское правительство, но и на соседние государства, что власти хотят во что бы то ни стало примерно наказать его». Это же звучит как лесть, да еще и через слегка ироничное «дорогой мой». Просто прелесть! А тут насмешливо-издевательские интонации с уклоном в черный юмор: «— Если когда-нибудь поймают вас, вам размозжат голову, а его только гильотинируют. К тому же это внесет некоторое разнообразие в столь развлекательное зрелище и удовлетворит все вкусы». Да, смерть это же оч весело! На что Вампа упрямо отвечает: «– Но зрелище, которое я уготовил публике и которого она совсем не ожидает, будет еще занимательнее, — возразил транстеверинец». А дальше эти снисходительно-насмешливые нотки достигают апогея: «– Любезный друг, — отвечал человек в плаще, — разрешите сказать вам, что вы как будто затеваете какую-то глупость». Или, выражаясь современным языком: «Что-то мне подсказывает, что ты сотворишь лютую дичь, дорогуша». На что Вампа чуть ли не рвет на груди рубаху и воинственно клянется мадонной, что готов на всё, что он не трус, что он спасет бедного Пеппино. Дальше граф иронично спрашивает, что же Вампа задумал, и деликатно замечает, что план раскидать всех ножиками у эшафота — фигня полная, зато вот у него есть идея куда лучше. Граф заплатит одному своему человечку, потом другому человечку — да и всё. Вампа колеблется, и Монте-Кристо дожимает, легко, но железобетонно. Для этого ему не нужно ни повышать голос, ни рвать на себе рубаху, ему хватает все той же уверенности в себе, о которой мы уже говорили. Давайте посчитаем, сколько раз он повторил, какой он классный, мои заметки будут в скобках: «– И вы уверены в успехе? — Pardieu, (Еще бы!) — сказал человек в плаще. — Что вы сказали? — переспросил транстеверинец. (Он, сказал, что разберется без сопливых, ах, да, вот же он сам и поясняет дальше…) — Я говорю, друг мой, что я один, при помощи моего золота, сделаю больше, чем вы и все ваши люди, вооруженные кинжалами, пистолетами, карабинами и мушкетами. Поэтому предоставьте это дело мне. (В этом весь граф — оказывать воздействие, разворачивать ситуацию в свою пользу без прямого насилия. А вот Эдмон в юности был куда как более агрессивен. Моя гипотеза, что эта агрессивность рождалась от некой беспомощности при большой внутренней потребности иметь власть и возможность влиять на мир. Серьезного влияния у юноши моряка не было, хоть он и старался изо всех сил, стал правой рукой капитана в рекордно короткие сроки. В семье отец учил его быть хорошим мальчиком, добиваться своего исключительно правильными и хорошими методами, налаживая теплые отношения с хозяевами Моррелями, с соседями, со всеми. Но Эдмону по барабану налаживание слишком теплых и доверительных отношений, он не стремился выезжать на этом в своей карьере. Да, он любил Морреля, но рассыпаться в комплиментах, делать специально какие-то жесты для того, чтобы расположить к себе человека и на основе этого расположения выбить какие-то-то плюшки — не его история. В этом он не просто неловок, а буквально туп, как пень. На него обозлились три человека до зубовного скрежета, а он умудрился с лицом лица пройти мимо них, когда они писали на него донос, и не заметить! Какой там специально располагать к себе людей. Вот и получалось, что потенциал требовал выхода, но для такого масштаба личности власти в рамках исключительно повышения по службе было маловато. Оттуда и выработанный паттерн добиваться своего агрессивно.) — Извольте; но если у вас ничего не выйдет, мы все-таки будем наготове. (Хэштег упрямый Вампа) — Будьте наготове, если вам так хочется; но можете не сомневаться, что я добьюсь помилования. (Хэштег уверенность в себе. И снова мы видим похожую риторику. Юношей Эдмон транслировал уверенность в своих силах очень похоже. Разве что без 50 оттенков насмешливых интонаций.) — Не забудьте, что вторник — это послезавтра; вам остается только один день. (Хэштег Вампа не знает, с кем связался.) — Так что же? День состоит из двадцати четырех часов, час из шестидесяти минут, минута из шестидесяти секунд; в восемьдесят шесть тысяч четыреста секунд можно многое сделать (Запомните, это девиз графа Монте-Кристо. Он буквально такой: «Среди ленивых и недисциплинированных людей, не знающих цену времени, я правлю балом)». Да, в этой главе будет много цитат, но не могу пропустить эту циничную фразу графа: «Тем временем дайте знать Пеппино, а то он еще умрет от страха или сойдет с ума, и выйдет, что мы даром на него потратились.» И следом он добавил, что придет полюбоваться на то, как Вампа и его банда устроят кровавую резню, если ему не удастся выхлопотать помилование. Граф то пытается казаться сладкой пусей, то выдает вот такие ироничные пассажи. Мол, я не благодетельствую по велению душевного порыва и не буду ценить одну только свою попытку спасти человека, а вот денежек мне своих жаль. Штормит Эдмона нехило. И есть у меня гипотеза, что вот эта двойственность в его речи — не только его искусные манипуляции, а то, что выдает реальное состояние его психики. Помните, как он цинично рассуждал о своих товарищах с «Юной Амелии»? И потом все равно забрал с собой Джакопо и надарил им подарков. Что к чему вообще? Глубоко травмированный, Эдмон пытается отдалиться от своих чувств, обесценить привязанности, стать жестче. Познав человеческую натуру, он быстро понимает, что самые уязвимые люди — чувствительные и эмоциональные. И ужесточает себя сознательно, цинизм ему в помощь. Но мы видим, что так как Эдмон никогда не был психопатом, или носителем нарциссической травмы (ну серьезно, не было такого), все его попытки казаться тем самым психопатическим нарциссом выглядят… даже не искусственными, а просто заметными. Читатель очень хорошо понимает, что граф только изображает статую и плюется ядом, а не насилует слуг или устраивает кровавые оргии. В парижских главах мы увидим, что дома он запирается в кабинете с Али, чтобы… поболтать, провести время (посидеть у него на ушах со своими философскими рассуждениями, очевидно), а еще слушает пение Гайде, пьет с ней кофе и всё такое прочее. Да и вообще, вся эта его наигранная кровожадность на словах, да и в сцене с казнью, которую разберем позже. Франц под впечатлением едет домой и думает о Синдбаде (смешно игнорируя популистскую чепуху, которую несет Альбер). И вот здесь Дюма прямо описывает голос графа: «Особенно в насмешливых интонациях этого голоса было что-то резкое и металлическое, что заставило содрогнуться Франца в Колизее». Красиво и жутковато, спору нет. Как нет и нормальной экранизации, где бы главный герой разговаривал так, как хотел его создатель. Далее мы увидимся с графом уже в театре, но до этого поговорим немного об Альбере и о том, какой же сильный контраст виконт создает для графа. «В пять часов Альбер вернулся; он развез рекомендательные письма, получил приглашения на все вечера и осмотрел достопримечательности Рима. На все это Альберу хватило одного дня. Он даже успел узнать, какую дают пьесу и какие актеры играют.» Если вы помните, граф никогда самолично не занимался получением приглашений, покупками, театральными ложами и прочими прелестями светской жизни. Все это он сгружал на Али и Бертуччо. Чтобы еще немного проникнуться характером сына Мерседес: он наряжается в свои лучшие «ослепительные» костюмы, чтобы щеголять в них в опере, досадует на отсутствие открытых лож (негде покрасоваться), при любом удобном случае пытается завести интрижку, чтобы «пленить рассказами весь Гантский бульвар», в театре высовывается из ложи, вооружившись шестидюймовым биноклем, и пытается привлечь к себе внимание, ибо в тайне надеется, что соблазнит знатную особу и она возьмет его в свой экипаж и на свой балкон. Музыку он не слушает, представление не смотрит, зато оживляется от перспективы познакомиться с графиней Г. (блондинкой с дивными волосами и фигурой). Вам нужны комментарии к этому красноречивому описанию? Можно возразить, что так тогда делали все молодые люди из высшего общества! Но нет же, вот рядом с ним постоянно маячит Франц, который ведет себя… никак? Пишет письма, ходит в церковь, смотрит представление в театре, думает о Синдбаде… Так, стоп, ну вы поняли. Вот мы вплотную подобрались к одной из самых любимых моих характеристик Монте-Кристо, как персонажа, которая лишний раз доказывает мою гипотезу: графа никто не может верно сыграть, так как никто не улавливает его натуру. Ведь… ни в одной экранизаций граф не спит в театре или опере от скуки? И не абы на каком спектакле, а: «Молодым людям повезло; их ждало представление одной из лучших опер автора «Лючии Ламмермурской» в исполнении трех лучших артистов Италии». Там и само представление и «балет, превосходный итальянский балет, поставленный знаменитым Анри, который снискал в Италии огромную славу», а что же граф? К слову, он там не один, а с Гайде, которая не пропустила ни одного представления с начала сезона, по словам графини Г. И графа она за собой таскает (иначе не скажешь, ну человек натурально вырубается со скуки) не каждый раз, что довольно милостиво с ее стороны. Вы должны ощутить комичность момента (мои комментарии вновь в скобках): «Что касается ее, то она с явным удовольствием смотрела на сцену, чего нельзя было сказать о ее спутнике, который за все время, пока длилось это чудо хореографического искусства, ни разу не пошевелился и, невзирая на адский шум, производимый трубами, цимбалами и турецкими колокольчиками, казалось, вкушал неземную сладость безмятежного сна (Дюма нарочно подчеркивает, как графу все равно на все эти душераздирающие театральные выверты) <…> Началась увертюра второго акта. При первых взмахах смычка сонливый кавалер албанки медленно приподнялся и придвинулся к ней; она обернулась, сказала ему несколько слов и опять облокотилась на барьер ложи (сонный граф явно вопрошал, когда они смогут уже свалить отсюда и поехать домой, на что Гайде послала его дальше спать)» Что же, получается, наш аналитичный Эдмон так и не смог проникнуться театром, балетом и оперным искусством, и подобные вылазки даются ему с некоторым скрипом. Влюбленная же в музыку Гайде явно водит его с собой, ей он не в силах отказать (как и в целом противостоять этой женщине хоть в чем-нибудь, как мы позже выясним)». Но вот, проснувшийся минуту назад граф встает во весь рост, явно недовольный тем, что придется сидеть этот огромный спектакль до конца, и Франц с графиней разглядывают его по очереди в бинокль. И сразу хочу прояснить один любопытный момент. Франц, когда видит графа и Гайде, спрашивают собеседницу, знает ли она албанку и ее мужа. Ему в голову не приходит, что это его дочь, например, или воспитанница. В парижских главах госпожа Данглар назовет Гайде дочерью графа, но лишь затем, чтобы выведать, в каких они отношениях, послушать, что он скажет в ответ на это бредовое предположение. Но а так, в романе, несмотря на их двадцатилетнюю разницу в возрасте, никто ни разу не считает, что Гайде выглядит или ведет себя, как ребенок или просто совсем юная девушка. Более того, Дюма пишет о ней: «У барьера одной из лож первого яруса сидела женщина необыкновенной красоты». Женщина, не юная девушка (Валентина вот почти везде девушка и дитя). И да, сразу оговорюсь, сексуальных отношений вплоть до последних абзацев последней главы между графом и Гайде не было, она его невольница (хотя, кто кого там слушается, еще вопрос), а не наложница. Дюма пишет об этом открытым текстом, граф же врет высшему свету, чтобы выглядеть настоящим плейбоем. Но мы еще об этом тоже поговорим. У многих читателей романа может сложиться ощущение, что Дюма совсем не раскрыл Гайде, и с этим сложно спорить, ей уделили преступно мало внимания. Однако, графиня говорит Францу, что «Медора должна была быть похожа на нее». Кто такая Медора? Это героиня поэмы Байрона «Корсар», гречанка, возлюбленная главного героя, пирата Конрада. По мотивам поэмы были написаны опера и балет. И если в самой поэме и в опере героиня гибнет в финале (непонятно от чего в поэме, отравилась из-за возлюбленного в опере), то в финале балетной постановки они с Конрадом остаются вместе. Что же Гугл расскажет нам о характере Медоры? «Медора неприступная и своевольная, страстная и независимая, но при этом мягкая, игривая, кокетливая, способная пожертвовать жизнью ради любви: на протяжении всего спектакля характер танца меняется вслед за героиней. В сцене на рынке Медора независима и раскованна: её танец-представление весел — она увидела своего возлюбленного и знает, что он спасёт её. Адажио в гроте пиратов — пантомима и танец, страсть и лиричность. Заявленная в начале тема любви подтверждается хореографией. Но когда спящий Конрад оказывается в опасности, Медора моментально преображается. В гневе она бесстрашно защищает любимого и ранит предателя. Во дворце паши Медора-пленница сначала гордо отвергает домогательства своего похитителя, а затем, в сцене брачной ночи, её образ наполняется трагическим и драматическим звучанием, когда она притворяется влюблённой, чтобы связать Сеид-пашу и сбежать с Конрадом» Интересный образ, да? Эта мимолетная отсылочка Дюма говорит нам о героине многое. Но вернемся к любопытным варвАрам: графине и Францу. Они рассматривают графа и оба признаются, что он производит на них жуткое впечатление, «если раз увидишь этого человека, то его уже не забыть никогда». Еще немного об Эдмоне устами графини: «Байрон клялся мне, что верит в вампиров; уверял, что сам видел их; он описывал мне их лица… Они точь-в-точь такие же: черные волосы, горящие большие глаза, мертвенная бледность; и заметьте: его дама не такая, как все… это какая-нибудь гречанка или… наверное, такая же колдунья, как и он…» Графиня от ужаса подобрала юбки и сбежала, даже не досмотрев представления. Особенно забавно, ведь Графиня Г. — это реально жившая в те времена графиня Тереза Гвиччиоли, возлюбленная Байрона. Она же сравнивает графа с лордом Рутвеном, а лорд Рутвен — персонаж рассказа «Вампир» (авторства Джона Полидори, врача Байрона), первый модный гламурный вампир, с которого и пошла мода на секси-кровопийц в европейской культуре. И списан он был с Байрона. Получается, Тереза испугалась своего возлюбленного? Умеет Дюма запутать! А если я вам скажу, что с этим самым рассказом «Вампир» вышла фантасмагорическая история? Джон Полидори опубликовал этот рассказ под именем Байрона, чтобы общественность обратила побольше внимания. Тот рассвирепел и жутко скандалил, требуя снять свое имя с публикации. Обожаю эту историю с вампирами, Байронами и гомосексуальными врачами, Дюма не чужда постмодернистская эстетика.) Франца тоже пробирает дрожь и он разделяет впечатление графини от своего хозяина с острова Монте-Кристо. И мы могли бы сделать вывод, что с внешностью Эдмона случилась какая-то ужасающая метаморфоза, и он, так расположивший к себе хозяина Юной Амелии (хотя выглядел после курорта Иф явно хуже), вдруг превратился в кого-то ужасного. Но дальше мы видим реакцию Альбера на графа: «Вернувшись в гостиницу, Франц застал Альбера в халате, в домашних панталонах, удобно развалившимся в кресле, с сигарой во рту. (Альбер тоже не поддается экранизациям. В романе это настоящий светский львенок, хвастливый и расслабленный, умеющий брать от жизни все самое лучшее, в экранизациях же из него делают агнца) — А, это вы, — сказал он, — я не думал, что увижу вас раньше завтрашнего утра. (Дальше он поведает, что после рукопожатий и шептаний в Париже все женщины высшего света прыгали к нему в постель, что ставит крест на его «детскости», да и на нашем несколько пуританском представлении о нравах того времени. Люди любого класса и возраста вполне себе занимались любовью и не скрывали этого) <…> Притом вы же видели, графиня в самом деле испугалась. — Кого? Того почтенного господина, который сидел против нас с красивой гречанкой? Мне хотелось самому узнать, кто они, и я нарочно столкнулся с ними в коридоре. Понять не могу, откуда вы взяли всю эту чертовщину! Это красивый мужчина, превосходно одет, по-видимому, на него шьет наш Блен или Юмани. Он несколько бледен, это правда; но вы знаете, что бледность — признак аристократичности. Франц улыбнулся: Альбер воображал, что у него очень бледный цвет лица.» Довольно любопытный отрывок. Граф прям понравился Альберу, да так, что наш виконт не стал тратить времени даром и перешел в наступление. Это характеризует и самого Альбера. Заинтересовал человек? Столкнись с ним в коридоре и даже немного посталкери после (он подслушал, на каком языке они говорили с Гайде, рассмотрел даже дизайнера одежды!). Мы еще несколько раз будем видеть в романе моменты, где он проявляет эту свою непосредственную настойчивость и берет крепость равнодушия Монте-Кристо буквально штурмом. Ну и самое главное: виконту граф кажется красивым, тогда как Франц и графиня боятся его. Так что дело здесь скорее в энергетике графа, а не только в его инфернальной бледности (ну или они просто рассматривали его, когда он только проснулся, а это у любого человека так себе моментик! Ладно, я шучу). Альбер с первого взгляда воспринимает графа, как человека, а не образ, и говорит о нем, как о мужчине, а не лорде Рутвене или каком-то загадочном богаче. Такой подход вполне коррелирует с прямолинейностью и простотой восприятия виконта. Если юный Эдмон упускал истинное отношение людей к себе из-за интровертности и некоторой зацикленности на своей карьере и будущем, то Альбер попросту не хочет и не умеет ничего глубоко анализировать. Зато его отношение к ближним куда человечнее. Помните, я говорила, что граф явно специально заманил Франца на остров, чтобы узнать, где они с Альбером хотят остановиться и успеть отжать часть этажа (предложив больше денег, как и в следующей главе произойдет с окном на Пьяцца-дель-Пополо)? Ну повод для знакомства же нужен! Да и здорово поселить своих подопытных птенчиков у себя под боком. Вот цитата, подтверждающая мои слова: «– Вы знаете, что граф Монте-Кристо живет на одной площадке с вами? — Еще бы нам этого не знать, — сказал Альбер, — по его милости мы теснимся здесь, как два студента из Латинского квартала». Граф оттяпал у них парочку лишних комнат в последний момент, узнав, что они будут жить у Пастрини, а потом такой весь ох-ах, помогу бедным мальчикам. А на его фоне они действительно бедные. Зацените сами: граф снял гостиницу для себя, Гайде, ее служанок, своих слуг, управляющего, повара и его помощников, привез кареты, лошадей, всю свою мебель, картины и все остальное (да-да, он от жизни все еще не получает удовольствия! Только таскается с десятью телегами дизайнерской мебели по миру). И Франц с Альбером, которые приехали без слуг, и которым хватило только на две спальни и один общий зал: улыбаются и машут. И снова глава получилась достаточно объемной, но впереди нас ждет еще больше неожиданных открытий, никуда не уходите! Граф будет знакомиться с нашими французами, Франц вести с ним жуткие беседы, а Альбер беспечно курить. А еще я вам точно скажу, с какого момента можно канонично шипперить Альбера с графом. (Разрешаю сходить в оперу, пока ждете выхода следующей части)