***
— Ну и кто тебя просил? — эта фраза истлевшим пеплом лежала на её губах. Ева подходит к нему со спины, почти крадётся, взглядом цепляясь за различные детали его внешности. Темные волосы, что всегда были слегка растрёпанны. В короткой стрижке едва можно было узнать родные кудри, но сейчас, когда он, кажется, из-за большого количества работы забыл сходить в салон, она видит эти лёгкие завитки чёлки, отчего в душе разливается странное тепло. Футболка с длинным рукавом, растянутая, совершенно точно выбивающая из его опрятного внешнего вида. Это одно из немногих, что осталось от него в этой квартире. Футболка, зубная щетка, пара старых кроссовок где-то в пыльном углу большого шкафа в прихожей, одеколон. Ева смотрела на него, словно в первый раз. Грубые черты лица, родинка на левой щеке. И темные глаза, в которых можно было пропасть. Она отбрасывала от себя воспоминания, когда при ярком солнечном свете можно было рассматривать узоры в карих глазах. Не хотелось думать о всем хорошем, что с ними произошло. Не хотелось, ведь это заставит её вернуться. А после вскроется, что было много плохого. И её затянет в это болото. Бесповоротно. — Я не могу тебе просто помочь? — Давид говорил спокойно, наигранно удивленно, вполоборота смотря на девушку. Она ничего не отвечает. Молча подходит и составляет чистую посуду в шкаф. Варит этот ужасно горький кофе, привкус которого собирается на языке, мешает дышать. Но он пил его, скорее по привычке, чем от большого желания. Они так и жили. Мирились со странными заморочками друг друга. Никогда не сходились во взглядах на кино и книги. Давид — приторность шоколада и устава; с заученными фразами и легкой походкой. Эталон сдержанности и вежливости. Всегда действовал так, чтобы не навредить единственной девушке в своей жизни. Ева — горечь пепла и переваренного кофе. В шелковых рубашках, что сильно контрастировали с темными волосами, собранными в хвост или косу. Она была бомбой замедленного действия. Резкий характер и осадок сарказма на губах. Давид знал ее очень много лет. Так много, что уже даже не может вспомнить, в какой именно момент влюбился в неё. Когда она поступила в университет и сидела-сидела за своими умными книгами, где он понимал лишь каждое седьмое слово? Когда она училась стрелять во дворе заброшенного дома? Когда засыпала с отчетом в руках посл тяжёлого рабочего дня, а он переносил ее с неудобного кресла на мягкую кровать? Когда впервые поцеловал ее? Ева сидела напротив, смотря то на собственные руки, то на Давида. Но ни разу не в глаза. Ее взгляд скользил по шее, по запястьям мужчины. Он внимательно наблюдал за ней, вновь учился понимать ее простые жесты и привычки. То, как она поджимала ногу к груди, когда сидела. Как морщила нос, когда горячий пар от кофе касался ее лица. Как поправляла выбившуюся прядь волос. Их молчаливую идиллию нарушил телефонный звонок. Давид нехотя поднял трубку. — Эйдельман, слушаю, — Ева опустила взгляд. Она не любила присутствовать при чужих разговорах. Это было не ее дело. — Давид, надо съездить за отчетом о вскрытии. Ну и с судмедом обсудить детали, — это был Черкасов. Ева узнала его голос и слабо улыбнулась. — Блять, а никто кроме меня не может съездить к Василенко? — Евстигнеев трупов боится, а у меня дела в МВД. Бля, Дав, ты же всегда этим занимаешься. Что сейчас-то поменялось? Давид бы рассказал, что поменялось. У него эта привычка ездить в морг за отчетами была только из-за Евы. Было приятно хотя бы на пару минут столкнуться где-то в душных коридорах бюро, перекинутся парой слов. Поэтому он туда рвался. Ее в бюро уже не было, но привычка осталась. Теперь это была его обязанность. — Ладно, выезжаю, — он небрежно бросил телефон на стол, перевёл взгляд на девушку. Она кусала губу, — не хочешь со мной? — Давид, я же просила тебя. Даже за упоминание бюро в моем присутствии ты можешь получить, — она не была рассержена на него. Это по голову было понятно. Она звучала уставшей, словно не спала всю ночь. Ева была вымотана разговорами о ее прошлой жизни. Об их прошлой жизни. — Ев, я не прошу тебя прямо сейчас вернуться на работу. Вообще не прошу туда вернуться. Но я за последние несколько месяцев ни разу не видел, чтоб ты дальше балкона куда-то выходила. У тебя стены скоро пожелтеют от сигарет, — ему захотелось повернуться к подоконнику, где стояла переполненная пепельница. За ночь она выкурила почти всю пачку, как бы сильно Давид не пытался ее остановить, — я хочу, чтобы ты перестала быть затворником. — Я не затворник, — ложь защекотала небо. Конечно, Давид ей не поверит. Он ее слишком хорошо знает, чтобы не распознать простейший обман, — что ты хочешь? — Если не хочешь туда идти, то можешь подождать в машине. А потом мы куда-нибудь сходим и поедим по-нормальному. Эйдельман понимал, что одна неосторожно брошенная фраза — и он может больше никогда ее не увидеть. Она имела полное право выкинуть его из квартиры, раз и навсегда забрать от неё ключи. Поэтому он умолчал о том, что она очень сильно похудела. Он был уверен, что вся та обтягивающая одежда, которая висела в ее шкафу, сейчас будет болтаться на исхудавшем бледном теле. Заботиться нужно молча. Вот что он с ней усвоил. Давид поднялся со своего места, открыл верхний ящик кухонного гарнитура и вынул оттуда несколько блистеров таблеток. У медикаментов были сложные названия, он бы даже не попытался их выговорить. Но он точно помнит, сколько и когда ей требовалось для успешного лечения. Он выдавил на ладонь несколько разных лекарств, набрал стакан воды и поставил все это перед девушкой. Ева не могла отделаться от странного чувства, что все хорошо. Кажется, что ещё вчера она с криками выгоняла его из собственной жизни, хотела навсегда забыть его имя и домашний адрес. А сейчас сидела перед ним и покорно принимала таблетки из рук. Она списывала это на собственную осознанность, а не на болезненную любовь к мужчине. Шейман ведь знает, что эти таблетки ей необходимы, как кислород, иначе она снова попадёт в вереницу кошмаров и дичайшей боли, что разъедала изнутри от самых костей. Пока Давид домывал посуду, Ева зашла в свою спальню. Воздух был затхлым, хотелось поскорее уйти отсюда. Мужчина на ночь закрыл все окна, чтобы никто не заболел. Девушка полностью игнорировала большое ростовое зеркало в комнате, стараясь лишний раз на себя не смотреть. Переодеться и расчесать волосы она сможет и так. Надев чёрные брюки и шелковую блузку в тон, она собрала длинные волосы в низкий хвост и вернулась к Эйдельману. Тот ждал ее в гостиной, уже в своей привычной одежде, а не в растянутой футболке. — Прекрасно выглядишь, — он прошёл мимо неё, подмигнув.***
Ева щурилась от яркого солнца, сидя в автомобиле Давида, пока тот разбирался со всякими бумагами и отчетами к бюро. Это здание навевало много хороших и плохих воспоминаний. Она могла нагло всем врать, что не скучает по работе. Но ей до боли в сердце не хватало вскрытий, ночных вызовов на места преступлений, постоянной беготни и консилиумов. Не хватало веселого начальника, который постоянно поил ее горячим чаем холодными вечерами. Здесь прошла почти вся ее осознанная жизнь, так почему она отказалась от этого? Ещё бы она знала. Тогда это казалось единственно возможным вариантом продолжить существовать. Именно существовать, ведь жизнью этот ад тяжело было назвать. Сейчас же ей хотелось выйти из машины и хотя на несколько минут вновь оказаться на территории больницы. Но она лишь курила в открытое окно и ждала Давида. — Ев, давай сегодня без этого, — он подошёл к ее открытому окну и выбросил сигарету на асфальт. Ей хотелось возмутиться, но она не успела, — держи, — Давид протянул ей папку с отчетом, — окно закрой, простудишься. Она не могла не заинтересоваться содержимым папки. Девушка открыла папку и пробежалась глазами по отчету, вгрызаясь словами в подпись внизу листа. Василенко был заведующим отделением экспертизы трупов, где до увольнения работала Ева. Он стал её наставником, учителем, лучшим другом, родителем. — Ну что там? — спросил Давид, заводя автомобиль. — Давай я завезу отчёт Сереге, а после я весь твой. — Смерть по естественным причинам, — Эйдельман вопросительно посмотрел на девушку, — тебя это удивляет? — Ев, это третий труп за два дня. И они точно связаны между собой. От чего он умер? — Сердечный приступ. У него уже было аортокоронарное шунтирование несколько лет назад, да и возраст такой. В целом, в отчёте Василенко меня ничего не смущает, токсикология чистая. — Ладно, — Шейман пожала плечами и снова уставилась в папку.***
Вместо ресторана они решили пообедать в квартире Евы. Девушка накрывала на стол, когда на кухню зашёл Давид с бутылкой безалкогольного вина. — К сожалению, тебе нельзя твой любимый коктейль, но я постарался выбрать хорошее безалкогольное вино. Надеюсь, будет нормально, — она слабо улыбнулась. Когда они сели за стол, Давид решил, что уже поздно отступать. — Ева, я хочу тебе сказать кое-что очень важное. Пожалуйста, дослушай меня до конца, потом ругайся, кричи, делай что угодно, только не отталкивай меня, — она смотрела на него взглядом, в котором плескался целый океан эмоций. Ее душила тоска и любовь, она не могла шевелиться из-за страха будущего и была обескуражена своим прошлым, — Я хочу извиниться перед тобой. Я очень виноват и не думай этого отрицать. У нас все могло бы быть хорошо, если бы я не оставил тебя тогда одну. Сейчас бы ничего этого не происходило. Я не знаю, сможем ли мы хотя бы немного восстановить наши отношения, ведь я сам ещё не до конца понимаю, что чувствую к тебе. — Ты все понимаешь, Дав, — она говорила тихо, практически шёпотом. Боялась, что голос дрогнет, — и ты знаешь, что творится в твоей голове. Нам с самого начала стоило держать дистанцию, но мы этого не сделали. А сейчас что? — Я хочу быть рядом. Я был идиотом, раз так поступил с нашими отношениями. Прости меня, пожалуйста. — Я никогда не злилась на тебя, Дав. Я была рассержена на себя. Что была такой дурой. Неужели я могла надеяться на что-то, влюбляясь в старшего брата?