По тонкому льду

Свет играет на ней закатными отблесками. Она нерешительно топчется в дверном проеме, маленькая, потерявшаяся в его огромной футболке, которую придерживает за ворот у плеча. Лицо смятое и заспанное, волосы, заплетенные перед сном в длинную небрежную косу, растрепались и торчат во все стороны, как антенны. На щеках играет легкий здоровый румянец. Проспала часов шесть, наверное. — Куда подскочила? — он выглядывает из-за горы вещей и улыбается. Непривычный. Домашний. В каких-то растянутых шортах и в футболке, кажется, видавшей виды. Лохматый. Обычно он собран, одет с иголочки, аккуратный, даже на сборах, при условии круглосуточной слежки, его в таком непотребном виде не поймать. В этой комнате Аня никогда не была — а теперь очень плохо прячет своё любопытство. Интеллигентное воспитание не дает ей войти без позволения, зато глазки бегло и беззастенчиво осматривают помещение, хорошенький носик при этом дергается вверх и вниз в нетерпении, пальцы выбивают нервную дрожь по дверному косяку. Даня не спешит сказать «проходи» или бросить какую-нибудь все объясняющую фразу. Любуется ее неловкостью, ждет в глубине души, что этот порог она переступит сама. И там же, где-то далеко внутри, чувствует себя уязвимым, жалким, как никогда, затерянным среди пустоты и боли. Это две картины. Две любви, одинаково безусловные, одна из которых осталась призрачным воспоминанием, хранящимся в этой комнате. Два мира, разделенных деревянной рамкой двери. Самая сокровенная, самая несбыточная его мечта — чтобы миры встретились, пересеклись в одной точке хоть на несколько часов. Знать бы, что бы сказала мама. Как бы она приняла Аню. Мочь бы — дать ей не только себя, но вторую семью, какое-нибудь более значительное приобретение, чем его опустевшее, тоскливо звенящее сердце. — Я спросить… — нерешительно начинает Аня, — Хочу в душ сходить, можно? Она еще раз осторожно оглядывает комнату. Опускает взгляд и смотрит на свои ноги, выравнивает их четко по полоске ламината гостиной, граничащей со старой паркетной доской, которая лежит в маминой спальне. Этот жест такой незаметный, не кричаще-демонстративный, а, скорее, интуитивный, он отражает всю ее суть: она ждет. Всегда ждет, замерев на пороге, терпеливо и без осуждения, с выдержкой уже почувствовавшего победу полководца, осаждающего последнюю крепость. Ей не нужны его откровения прямо здесь и сейчас. — Что за глупости, Ань? — ласково упрекает он, — Ты не в гостях, ладно? Можешь пользоваться всем, чем захочешь. От нее в ответ — такая же ласковая улыбка-упрек. — Я даже не знаю, где у тебя чистые полотенца. — Конечно, конечно, — Даня мысленно одергивает себя: ну, дурак. Замечтался, захорохорился: «Чувствуй себя, как дома» — а сам даже ничего не показал. — Сейчас покажу, ты потом бери сама, не стесняйся. — Ладно, — соглашается девушка. Он выбирается через баррикады разбросанных тут и там вещей, перешагивает через них, еле находя свободное место для следующей точки опоры. Аня на все это смотрит с легкой улыбкой, думает о чем-то своем, чуть-чуть шевелит губами — точно очень хочет что-то ему сказать, но никак не решается. — Пойдем? — с трудом преодолев расстояние от середины помещения до входной двери, зовет он. Она бросает тоскливый взгляд на комнату, глубоко вздыхает, берется за протянутую ей руку. Почти разворачивается вместе с ним. И все же не выдерживает: — Это мамины вещи, да? Ее комната? Даня шумно выдыхает. Вопроса и ждал, и боялся. Как с ней об этом говорить? В горле застревает горчащий тугой комок. Думать и чувствовать — одно, объясняться вслух — другое. Он очень боится показаться ей жалким, никчемным, застрявшим в своем прошлом, запутавшимся в его печальной пустоте, как в ядовитой паутине. — Не говори, если не хочешь, — выдержав секундную паузу, продолжает она. Придвигается ближе, переходит с ламината на паркетную доску, осторожно, затаив дыхание, прислоняет ладонь к его щеке, другую руку выпутывает из его сжимающих пальцев и кладет на грудь, — Я не знаю все равно, что тебе сказать потом. У меня пока никто не… Умирал. Даня не дает ей закончить предложение этим жутким словом — наклоняется и подхватывает его с губ своими губами, просто-напросто грубо закрывает ей рот, впиваясь в него поцелуем. Аня сперва вздрагивает от неожиданности, но не отталкивает, не протестует, только комкает в кулачок ткань его футболки, близко-близко и рвано вздымается ее грудь, она отдает себя с горячей готовностью, откидывает назад голову и позволяет ему ласкать языком твердое небо, десны, задыхается и тихонько всхлипывает, когда он несдержанно прижимает ее к себе и беспорядочно, в каком-то туманном забытье, шарит руками по ее телу, оглаживая спину, внаглую прощупывая ягодицы, задирая вверх тонкую футболку. Так хочется ее чувствовать, затемнить этим все, просто-напросто раствориться в сумбурных ласках. Даня забывается и, больше по неосторожности, прикусывает кончик ее языка. Во рту сразу же появляется отрезвляющий привкус теплого металла, девушка дергается, шумно выдыхает ему в рот и с какой-то пугающей покорностью жмется дальше. — Прости, прости, — вырываясь из тесного плена ее губ, шепчет он, — Я не специально. Это больше не про прокушенный язык — а про все сразу. Про задранную футболку, про грубоватый поцелуй, оборвавший разговор на середине. — Не слишком для тебя? Аня мотает головой, все еще тяжело дышит, прислоняется к нему теснее, наступает на ноги, жмется своей грудью к его. Сердце у нее бьется часто и глухо. Он обнимает ее теперь растерянно, смущенный и пристыженный собственным порывом, не замечает совсем, что она отдавливает пальцы на ногах, топчется на них всем весом. Только чувствует — пятки холодные. Цепляется за эту мысль, как за спасательный круг, тянется за ней, как за солнечным лучиком. — Я тебе тапочки куплю, — обещает Даня, — Тебе какие? Как дома, с медведями? — Мне так нравится, — беззаботно отмахивается она, переминается с ноги на ногу, точно на каком-то массажном коврике, — Ты тепленький. — А ты будешь сопливенькой, — он не выдерживает и подтягивает девушку немного вверх, ухватив под мышками. Вроде мелкая, легкая — а давит так, что есть риск остаться без нижних конечностей. — Буду, — соглашается она, — Будешь сопливую любить? — Любую буду любить, — заверяет он. Вопрос такой глупый, его признание еще глупее, а у нее в глазах разгорается неподдельное ответное счастье, счастье, ничем не разбавленное, без примеси дегтя, без горчиночки. И ни одной горькой складочки нет на ее лице. — Это хорошо, что ты не знаешь, что мне сказать, — неожиданно даже для себя, он возвращается к прерванному разговору, — Пусть как можно дольше ты не знаешь, что говорить в таких обстоятельствах. Я тебе это… От всего сердца желаю. Боюсь того дня, в который ты меня поймешь. Аня чуть поеживается, снова нервно комкает в ладошках его футболку, вглядывается куда-то ему за спину — смотрит на разбросанные вещи. — Я очень скучаю по ней, — признается он, — Даже не знаю, куда все это деть. Головой понимаю, что эти вещи никому больше не понадобятся, только занимают место… Место, место… Живет практически в одной комнате. Приходит поздним вечером, ложится спать, утром моется в душе, завтракает и уезжает на работу. Порой неделями не бывает дома. Можно, при желании, и гостиную всю завалить, ничего принципиально не изменится. Если только… — Тебе ведь будет нужно место? — мысль срывается с губ сама собой. Жалкая, неудобная, наотмашь бьющая по самолюбию. Он боится даже глаза поднять на Аню, не знает, что страшнее: ее жалость или, может, насмешка. — В смысле, потом, когда, если, если вдруг захочешь жить здесь со мной… — Конечно. Конечно, я захочу, — серьезно отвечает она, — Я могу у мамы спросить? Что с этим всем делать? Ты, главное, разберись, оставь самое важное, дорогое… Я помогу, если нужно, а если нет, то так и скажи. Она говорит, заглядывает в глаза, незнакомая грустная складочка ложится между тонкими бровями — это удивительно, как, не прожив еще своей собственной боли, человек умудряется понять и прочувствовать чужую. Нежные пальчики скользят ему под футболку и подбираются близко к сердцу, вдавливаются подушечками в кожу, и оно бьется, кажется, только ради того, чтобы, ударившись в очередной раз о грудную клетку, почувствовать ее близость. Много-много раз он собирался убрать все из этой комнаты. Ни разу не хватило духа дойти до конца. Терялся среди фотографий, книг, в которых маминой рукой стояли какие-то заметки на полях — он их читал, стараясь подобрать правильный шифр к галочкам, обведенным карандашом строчкам, казалось, что так можно говорить с ней, если бы только понимать, о чем она думала, когда держала в руках книгу… Все тайны уходят вслед за уходящим. Ничего не остается, кроме этих самых заметок на полях. Труднее всего — отпустить, смириться с невозможностью найти ответы на так и не заданные вопросы. Все, что осталось от мамы уместилось в жалкие двенадцать квадратных метров. Одежда, книги, бесконечные кассеты с записями ее балетов, которые и смотреть уже негде. Немного не укладывалось в голове, как это возможно — целый человек, целый мир… С Аней вместе затихает щемящий сердце тоскливый звон. Оно наполняется, точно мышца в напряжении наливается свежей кровью, жизненной силой. Настоящий мир — ее мир — гидроударом вытесняет собой все, ни для чего другого не оставляет места. Настоящее невместимо, оно больше этой комнаты, больше его квартиры, больше любых вообразимых масштабов макровселенной. В нем — не только моменты «здесь и сейчас», но все возможные вероятности «потом». В нем вместо тоски — надежда, вместо боли — нежность, вместо молчания пустоты — ответы на любые вопросы. У него самого слов не остается, так сильно и глубоко она отзывается внутри, что, кажется, мигом тратятся остатки душевных сил. Рвутся струны, натянутые, чтобы удержаться на высоте оставшейся гордости, с визгом и грохотом рушатся возведенные ради этого стены. Он чувствует себя обнаженным по-настоящему, до самого нутра вскрытым до того тонким скальпелем и аккуратной, чуткой рукой, что даже больно не было. — Спасибо, родная, — глотая тугой комок подобравшихся к горлу слез, он даже сказать нормально, отчетливо не может, захлебывается — в благодарности и оглушительной нежности, с которой целует эту горькую складочку между ее бровей, обнимает, бестолково гладит по волосам, еще больше раздергивая ее на честном слове держащуюся прическу. — Помоги мне, пожалуйста. Я сам, наверное, никогда не смогу. — Тебе и не нужно самому. Я же есть, я зачем-то нужна. С ней это легче в тысячу раз. То, что было путешествием в призрачный, опустевший, печальный мир превращается в забавную экскурсию по его жизни. Аня первым делом хватается за фотоальбомы: — Можно я посмотрю? Даня пожимает плечами: — Если не боишься голых младенцев. Она оглядывается в поисках места, куда можно присесть. — Пойдем-ка отсюда, — предлагает он, — Все равно за раз не разберемся. В итоге, провозившись, наверное, с полчаса, они вдвоем устраиваются на кровати. — Я не понимаю, зачем родители это делают? Потом еще всем родственникам показывают… — полушутливо возмущается она, рассматривая первые фотокарточки. — Мне не показывали. Надо будет попросить. — Не надо! У меня там щеки такие… Хомяковские. — Еще больше теперь хочу их увидеть, — смеется он, дразнит ее, набирая полный рот воздуха, пытаясь подражать ее мимике, дергает носом и морщится. — Я так никогда не делаю! — Делаешь-делаешь. Вот прямо сейчас. Аня притворно обижается, он хохочет, потому что у нее действительно появляются несуществующие щеки и трепещут в порыве праведного гнева ноздри. — Меня хоть на горшке не фоткали! — говорит она таким тоном, словно это ее личная заслуга и веский повод для гордости. — Вообще-то, мне тут всего год! А я уже в штаны не писаю. — Одаренный ребенок, просто вундеркинд какой-то, — язвит девушка, смеется, листает дальше — страницы из его жизни проносятся перед ее глазами, как в калейдоскопе. Детский сад, родной «Москвич», детские соревнования, дурацкие фотки в лосинах из балетной студии, куда водила мама. Аня смеется над ними, требует себе одну — обещает найти рамочку и повесить этот шедевр фотоискусства на самое видное место в своей комнате. Потом, после безуспешных попыток отобрать у нее альбом и угроз сжечь этот позор к чертовой бабушке, она снимает одну из карточек на камеру смартфона и ставит ее обложкой на его контакт. — Покажешь девочкам — убью, — предупреждает он. — Поверь, таким не хвастаются, — хихикает Аня, — Как ты себе это представляешь? Девочки, смотрите, мой парень носит колготки? — Это не колготки, а балетное трико, — обиженно поправляет Даня. — А, тогда, конечно, покажу, — охотно соглашается она, растягивая губы в издевательскую усмешку, — Трико — это очень мужественно, не то, что эти ваши колготки. Она заливается смехом, мужчина качает головой — детский сад, штаны на лямках. Палец покажи — смеяться будет до следующего утра. — У тебя поролоновые штаны были, как у спанч боба, я же не смеялся! — после долгих размышлений, Даня, наконец, вспоминает, чем ее можно подколоть в ответ. — Когда это? — удивляется девушка. — Сейчас, найду, — он некоторое время копается в своей галерее — искать нужно аж 2016–2017 год, — Вот, смотри! Недавно как раз смотрели с Сергеем Викторовичем, так уржались… Аня быстро пролистывает фотографии и видео, приближает штаны, рассматривает свою квадратную попу в них и хмурится: — Зачем ты ему показал? Даня виновато разводит руками: — Так он и вспомнил про них первым. Помнишь, говорит, Аня косплеила губку боба… Ну я и нашел, посмеялись немного, что такого-то? Ладно тебе, кто в двенадцать лет был модной иконой? — он приобнимает ее за плечи, улыбается, оставляя нежный поцелуй на неодобрительно скривившемся лице. Девушка неожиданно фыркает, выворачивается из его объятий, тычет пальчиком в фотоальбом. — Ты! — Мне на этой фотке вообще-то десять, — смеется Даня, — В тринадцать я уже без них танцевал. — Оу, — девушка вопросительно приподнимает брови, — Тоже фотки есть? — Анна Станиславовна! — хохочет он, не веря своим ушам. — А? — с невинным видом отзывается она. — Кто бы мог подумать, что ты такая неприличная девушка. Неприличная девушка пожимает плечами, кончики ушей у нее презабавно краснеют, она неопределенно отмахивается от него, пряча смеющийся взгляд. Снова несутся картинки из его жизни. Сборы, первые поездки за границу — Аня, просматривая их, вспоминает все места, в которых они успели побывать вместе, какие-то даже с удивлением узнает на его снимках. Перед фотографиями из Оберстдорфа у него, как обычно, начинает ныть колено и голеностоп. Даня закусывает губу и поджимает под себя ногу, разминает коленную чашечку пальцами. Чему там болеть уже? Непонятно, но каждый раз болит все равно. — Ты был на ЮЧМ? — удивленно спрашивает она. — Ну, не так уж я и плох был в одиночном, — усмехается он, — Не как ты, конечно, но кое-где побывал. На следующем развороте уже фотография в гипсе — вся нога в нем, он стоит, оперевшись на костыли. — Ты там ногу сломал, да? — сочувственно интересуется Аня, кладет руку на его колено и легонько нажимает на него. — Не совсем. Связку порвал на голеностопе и почти лишился коленного сустава. Это после операции, — девушка молчит, придвигается к нему ближе, напрашивается на объятья — приходится отпустить ноющую ногу, чтобы прижать ее к себе. — На самом деле, было обидно не из-за ноги, а потому, что девятнадцатое место занял. Зря, получается, мучился. — На самом деле, пока не попробуешь — не узнаешь, зря или не зря. — Поэтому ты всегда будешь пробовать, — обреченно вздыхает он, — Как бы тебя научить себя беречь? Аня немного напрягается в его руках. Все это, конечно, напоминает им обоим о вчерашних разногласиях, уже успевших позабыться за чередой сегодняшних переживаний. — Никак, — она улыбается, но улыбка сама по себе вымученная, испуганная как будто даже, — Я не поддаюсь воспитанию. — Да знаю я, — хмурится Даня, — Ладно. Какой досталась, такой и люблю, что уж там. Знать бы, знаешь… Где заканчивается забота и начинается насилие над личностью. — У тебя хорошо получается. Правда, хорошо. Я точно не ощущаю себя изнасилованной и подавленной личностью. — А как ты себя ощущаешь? Как тебе со мной? Девушка улыбается, проскользнувшее было напряжение исчезает. — Чувствую себя любимой, — говорит она, — Прямо сейчас мне хорошо и уютно. С тобой всегда так. Он кивает, осторожно доверяется этому трепетному чувству, ее слова — именно те, которые хочется слышать в ответ. — И я бы хотела научиться различать, где уверенность в своих силах, а где — мое дебильное упрямство, которое может плохо закончиться. — Это максимальный уровень самокритики, который я от тебя слышал. — Взрослею. Так все меняется, да? Я не жалею, нет, просто немного грустно, что не смогу прожить все это еще один раз. — Жизнь коротка, Анют. Я, наоборот, боюсь что-нибудь не успеть. Ты скажи, если я тебя слишком тороплю. Может, смущаю своими мечтами о будущем. Это просто… Просто мечты. Мне нравится об этом думать. Только и всего. — Значит, тапочки не купишь? — Аня приподнимается, смотрит ему в глаза с лукавым прищуром, — Мы о них только помечтаем, значит? — Тапочки куплю, — обещает Даня, — И какую-нибудь пижаму. — Не знаю, зачем мне она? Там в шкафу целая полка… И целый рейл рубашек. — Господи, зачем я тогда дал тебе свою толстовку… — Дорого обхожусь? — Твоему будущему мужу я по-прежнему не завидую. — Да не гони уже. У тебя лицо от счастья трескается. Вечер уютен, полон каких-то спонтанных откровений — небольших, но очень важных. Неожиданно именно в этом он находит первопричину и самый важный смысл любви: стремление узнать друг друга как можно ближе, поделиться своим миром и влиться в чужой. Так, чтобы потом не искать таинственный шифр к заметкам на полях прочитанных книг.