По тонкому льду

В декабре вечер не наступает. Это какое-то странное время, когда слово «утро» совсем не значит того, что встало солнце, «день» является днём лишь на половину, а «вечер» ворует вторую половинку дня и приходит многим раньше, чем все это понимают. - Уже вечер, — говорит Даня. Аня смотрит в окно за его спиной и ей хочется возразить: какой же вечер, если это уже ночь! А если так, то в следующий раз вечер будет только завтра, значит, завтра и придёт время для расставания. Ещё думается, что день прошёл как-то бестолково, неправильно, сначала она украла у них целых шесть часов, просто разбазарила внеурочный выходной на сон, потом тоже не сказать, что занимались чем-нибудь важным и серьёзным — болтали, валялись на широкой кровати, смотрели фотки, обнимались и дурачились. Это было бы славно, если бы можно было повторить все снова завтра, послезавтра и послепослезавтра. Если бы они были нормальными, человеческими людьми, которым позволено просто есть, спать и бездельничать, сколько заблагорассудится. А так — сплошное притворство. С утра все притворяются, будто утро. Вечер путают с ночью. Они притворяются обычными влюбленными, у которых нет никаких проблем. У декабря двойное дно. Аня с тоской думает, что завтра уже таким, как сегодня, не будет. Даня опять станет серьезным, нервным, снова начнет смотреть на нее с тревогой и каким-то затаенным сожалением. Будет делать вид, что все хорошо — для нее, конечно, потому что она попросила так, но это не отменяет притворства. Ей кажется, что из-за этой утренней размолвки они стали чуточку дальше друг от друга, расщепились какие-то важные ниточки-связи, плотным швом обнимающие души и теперь отчаянно не хватает любви и честности, чтобы все пришить на места. Еще ей придется взвеситься, и никакое волшебство не заставит исчезнуть съеденную за сегодня еду. С утра она начала есть, чтобы порадовать и успокоить Даню, а заканчивала, уже не помня саму себя. Даже не жевала толком огромные куски, которые совала в рот. Почти что давилась. Потом тяжело было дышать, больно кололо в боку, скукожившийся на голодном пайке желудок трещал по швам. А он радовался, как ребенок, мама тоже одобрила. Никто не заметил, что она ела, точно голодный звереныш, не удивился, не возразил, когда попросила добавки и, конечно, никому и в голову не пришло, что сразу после, вместе с болью и тяжестью, пришло угнетающее чувство вины. Захотелось отмотать все назад и даже не брать в руки вилку. Потом, когда забегала к себе, чтобы переодеться в уличное, Аня не удержалась и взвесилась. Весы сказали: +1,5. Она убрала из рук телефон, сняла с себя все, вплоть до белья и сережек. Они сжалились: +1,2. Аня очень старалась не думать о том, что завтра, на контрольном взвешивании перед тренировкой, снять трусики и топ не получится. Потом, когда пыталась определить, сколько же весит чертово белье, поймала себя на мысли, что все это становится, наверное, не очень-то здорово. Подумала — и выбросила из головы. В конце концов, не считает же она себя толстой? Рвоту у себя не вызывает. Не пьет слабительные, как некоторые девочки делают. А контроль — это нормально. Хорошо. Нужно все держать в своих руках. Другая Аня — в зеркале — ей кивнула: нужно-нужно. Так и не заметишь, как превратишься в грузную корову, которая валится с тройных. Она поменяла три кофты, прежде чем выйти обратно к Дане. Казалось, что объевшийся живот позорно торчит из-под обтягивающих вещей. Когда она вышла, готовая ехать, он о чем-то весело разговаривал с мамой. Улыбнулся, сказал дежурное: «Красотка!», приобнял и чмокнул в висок. Она невольно уловила отражение в зеркале. Другая Аня втянула живот, так сильно, что дыхание перехватило. Мама сказала, что дома нужно быть не позже десяти, Аня состроила ей в ответ недовольную гримасу. Все было нормально, так, как всегда. Но у нее точно появилась вторая жизнь — там, в комнате, наедине с весами и другой Аней. И ей почему-то не хотелось о ней рассказывать, делиться такими переживаниями. Никто, наверное, и представить себе не мог, что ей приходится взвешивать трусы и по три раза менять кофты. Еще поэтому не хочется домой. У Дани почти нет зеркал, только два — в ванной и узенькое трюмо в прихожей. Дома зеркала на каждом шагу. И весов у него тоже, вроде как, нет. Может, конечно, и есть, но пока она о них не знает — хорошо. Дома, даже если убрать эти чертовы весы в шкаф или еще куда, все равно не получается о них забыть. — Ты голодная? — заботливо интересуется Даня, — Надо бы ужин какой-то сообразить. Поедим, соберешься, как раз к десяти будешь дома. Аня качает головой: — Я не могу. Он неодобрительно хмурится, думает о чем-то своем, в это время его рука растерянно гладит ее бок, задерживаясь на ребрах. Ниже он не спускается — ведет снова вверх. Вниз. Вверх. Ребро ладони врезается в каждую выступающую кость, как в волну. — Ты совсем таешь, Ань, — несчастным голосом говорит он, — Мне страшно. Ане слышится в этом подтверждение утренних переживаний, ужасный, но совершенно справедливый упрек. Ему страшно. Неприятно на нее смотреть. Неприятно трогать. — Не нравлюсь? — тихо уточняет она, — Я совсем плоская, да? А живот торчит. Две пары карих глаз вцепляются друг в друга. У него они темные, но с теплым подтоном, состоящие из тоненьких прожилок горького шоколада вперемешку с медовыми и коньячными крапинками. Удивительные совершенно, радужки крупные, а верхнего века совсем не видно — нависает пушистая темно-серая бровь. Он вообще не умеет врать из-за этих глаз, за ними все видно, вся душа нараспашку. В ответ на ее вопрос загорается удивление, а потом что-то болезненно крошится, рушится, от долгого взгляда лопается парочка капилляров на отдающих голубым и светло-желтым белках — точно сердце его кровит, мечется и от страха точечно бьет в сосуды. — Зачем ты так о себе? — его рука так и замирает на левом ребре, пальцы вжимаются в кожу, — Анечка, — голос надламывается, глохнет, он глотает, двигается кадык, лицо пылает болезненным жаром. — Анюта, — несколько раз он повторяет ее имя в самых ласковых уменьшениях, — Солнышко мое. Разве можешь ты мне не нравиться? Человека же не частями любят. Я не думаю о тебе так: тут плоско, там выпирает… Мне все равно. Люблю всю. Не хочу не тебя больше. Понимаешь? Ее обжигает этим признанием, особенно рядом стоящие «люблю» и «хочу». Кровь приливает к щекам и ушам. Аня придвигается ближе, совсем близко, выпрямляется в струну вдоль его тела, тянет носочки и кончиками пальцев ног соприкасается с его большими пальцами. Ей хочется, чтобы все совпало — ребро в ребро, тазовая косточка в тазовую косточку, ключица в ключицу, глаза в глаза и нос к носу. Но нос упирается куда-то ему в плечо, коленки — в большеберцовые кости, грудь бестолково тычется в ложные ребра. Ладонь, распластанная по его ладони, не совпадает линия в линию, а еще ее пальцы меньше ровно на треть — его выше, больше на целую фалангу. — Маленькая моя, — улыбается Даня этим несовпадениям, — Закрой глаза. И находит другие совпадения, более важные. Губы, целующие зажмуренные веки. Кончики пальцев по выступающей скуле. Ее поцелуй помещается четко в ямочке между его ключиц. И не только там — везде, везде есть место для касаний губами. По вороту футболки. Россыпью родинки на шее. Щетина по краю нижней челюсти покалывает, но все еще идеально подходит, чтобы и ее целовать. Четыре пальца его руки — ровно расстояние между ее нижним свободным ребром и тазовой косточкой. Большой палец достает до пупка, а средний — до поясничного позвонка. Не прибавить и не убавить. Ей не нужно быть меньше, больше, только такой, какая есть сейчас, другая Аня с ним не совпадет. Ей хочется плакать под этими поцелуями, под градом нежных прикосновений. Так стыдно становится за себя. — Прости, — срывается с губ, — Прости, что не позволяю тебе меня любить. — Я все равно буду, — обещает он, — Я по-другому уже не могу. Горячие поцелуи несутся следом за его словами — как доказательство. Забирают с собой все двусмысленности декабря. Их так много, что можно искупаться. Целая ванна из поцелуев. Аня перекатывается на спину, нетерпеливо поднимает широкую футболку, стыдливо жмурится, неловко толкает его голову вниз, обеими руками, вплетаясь пальцами в копну серо-русых волос на темени и макушке. — Красивая, красивая, — точно мантру повторяет он, дыханием жжет обнаженную кожу, в руках любовно сминает грудь, оттягивает двумя пальцами левый сосок и сверху прижимает его губами, кружа по нему языком. Другой ладонью накрывает второй, скользит — вверх и вниз, от мягкого трения бежит холодок, нежная ареола сморщивается, и ровная, плотная розовая бусина правого соска перекатывается вслед за его движениями. Сладко выгибает от ласк. Хочется бесстыдно подставляться под них, расправляя назад плечи, поднимая ребра и выкручивая поясницу. Коленки сгибаются и разъезжаются сами. Жар похож на предчувствие грозы: томительно, немного душно, голову кружит, ожидание перекликается с замиранием сердца — как это будет. — Поцелуй меня, — просит-требует она, цепляется ногами за его пояс и тянет на себя. На секунду перехватывает дыхание, когда он прижимается так, вплотную, протестующе упирается ладонями в постель, не позволяя ей уронить себя совсем. — Я же раздавлю тебя, солнышко, — смеется он прямо в губы, а следом целует, дразнит, постоянно норовит оторваться, отстраниться, высоко держит голову, вынуждая ее приподниматься с подушки и тянуться за ним. Чуть оглаживает языком верхние зубы, заставляя замереть в трепете и полностью игнорирует призывно раскрытый рот, отвлекается снова на короткие и маловажные касания губами — по губам, по уголкам, иногда смеет даже ускользнуть вверх по скуле и там поиздеваться по полной над ухом: прикусывает хрящик, забирается языком в раковинку, дышит и нагло наслаждается тем, как она уворачивается, беспомощно вертит головой, ерзает под ним и сладко жмется раскрытыми бедрами к его телу. Аня всеми силами пытается приблизиться и втянуть его во что-то более значительное, чем эти дразнилки. — Иди уже сюда, — она впивается пальчиками в плечи, кажется, полулунки от ногтей останутся неровным узором под тонкой тканью. Аня тащит его футболку следом, от нетерпения надрывает ворот, Дане приходится все-таки отпустить руки и придавить ее к постели, чтобы выпутаться из рукавов. Как раз в этот момент у нее получается его поймать и вовлечь в желанный поцелуй, вцепившись ладонью в затылок, крепко прижав к себе ногами и, еле дыша от тяжести, жадно прильнуть губами к губам, растворяясь, теряясь, жмурясь от удовольствия, изнывая от нахлынувшей жары и трепета внизу живота. Потом, отстранившись на секундочку, вглядеться в заплывшие поволокой глаза, и снова убедиться — не лгут. — С ума меня сводишь, — хриплый шепот ложится мурашками на нежную кожу. — Может, мне именно это и нужно, — лукаво улыбается Аня. Его взгляд темнеет, а следом она успевает только ойкнуть от неожиданности — оказывается сидящей сверху. — Хорошо. Пожалуйста, весь в твоем распоряжении. Раньше он никогда такого не позволял. Или, может, можно было, наверняка, да, но сама бы она в жизни не осмелилась. Да и сейчас, Аня робеет, совсем не понимает, что теперь делать. Еще смущает его взгляд — выжидающий, пристальный, трогающая губы улыбка на лице, которая кажется ей то ли насмешливой, то ли снисходительной. Она краснеет, отводит взгляд, тянет вниз свою задравшуюся футболку. — Все хорошо, — осторожно начинает Даня, нежно-нежно привлекает ее к себе обратно, гладит по волосам, — Я не настаиваю. Показалось, что тебе понравится. Нет и нет. — Я боюсь, что ты начнешь смеяться, — шепотом признается она, пряча лицо у него на плече, — Так смотрел… — Я любовался, — просто отвечает он, — Хочешь, я закрою глаза? Не буду за тобой подглядывать. Аня и сама закрывает глаза. Слушает его сердце, выбивающее какие-то немыслимые длительности. Вдыхает запах. Потом тянется губами к бьющейся жилке на шее, осторожно ее целует. Кожа соленая, немного вибрирует, покрывается неровными мелкими пупырышками-мурашками. Потом еще разок — туда же, уже дольше, вдумчивее. Немного выше. Он поворачивает голову, открывая пространство для поцелуев. Выше, выше, она накрывает губами губы, встречая его судорожный выдох. Осмелев, трется раскрытыми бедрами о его пах, и в ответ уже не выдох, а хрипловатый стон. Аня быстро забывается в этой игре: движенье — ответ, в этом есть что-то завораживающе-прекрасное, какой-то исследовательский азарт, постепенно вытесняющий смущение и робость. И она ничего не говорит, когда, стягивая с себя футболку, замечает, что он все-таки наблюдает — из-под приоткрытых век, украдкой. Наоборот, она игриво закусывает губу, выгибается в спине, приподнимает свою грудь ладонями и немного ласкает ее. До того бесстыдно, что очень, очень хорошо. Потом все мешается. Руки, с жадностью ласкающие ее тело. Поцелуи вдоль и поперек его груди и сладко-больно трущиеся о его ребра соски. Жарко, волосы липнут на лоб и лезут в рот. Даня пытается помочь, прибрать их и держать в одной руке, но только путает еще больше. Ей хочется поцеловать все на нем — редкие светлые волоски окрест грудных мышц, еле заметные контуры ребер, солнечное сплетение, ведущую вниз, к пупку, полоску, разделяющую мышцы живота. И ниже пупка — тонкой полосой темные, жесткие волосы. Он заметно напрягается, выдыхает с хриплым стоном, дергается, когда ее губы прочерчивают линию до самой резинки шорт, прижимает обеими руками ее голову, то ли желая удержать на месте, то ли пытаясь толкнуть ниже. Ей так нравится эта уязвимость, напряжение, так хочется еще раз почувствовать ответное движение, услышать его, что она бьет в ту же цель еще несколько раз — справа, слева, посередине. — Боже, Аня… — он выдавливает это через зубы, закусывает губу, отпускает ее голову точно через силу, цепляется за хрупкие плечи. Аня решается поцеловать ниже, оттянув одной рукой резинку. — Иди сюда, или… — несется неразборчивый ответ. Ей вдруг очень хочется узнать — что за угрожающее «или». Она касается губами еще ниже, коротко вздрагивает, потому что едва не задевает губами прикрытую боксерами головку члена, нервно сглатывает слюну, которой неожиданно заполняется рот. — Или перестань меня изводить, — выдыхает мужчина. В голове у нее все плывет и туманится от этих слов. Плохо отдавая себе отчет в том, что вообще делает и как это называется, как оценивается, она быстро прижимается поцелуем прямо там, к тонкой ткани, через которую чувствуется горячая напряженная плоть. Кажется, что он матерится. Тихо, почти беззвучно, так, что можно перепутать это с невнятными судорожными стонами. — Еще? — не своим, непослушным, низким, неровным голосом спрашивает она. Вместо ответа он приподнимает бедра, спускает до колен шорты, нетерпеливо направляет к себе ее голову, положив ладонь на затылок, но не заставляет, не давит, растерянно гладит по волосам, часто и рвано дышит. Она целует, сверху вниз, до самого основания, неловко помогает себе рукой, оставляет влажные следы на светлом трикотаже, наверное, он хотел бы, чтобы ее губы прижимались к обнаженной коже, может, чтобы она облизала его или взяла в рот… Боже. Так вообще делают приличные девушки? Что он подумает о ней? Вдруг она опозорится, не сможет сделать это приятно, укусит там или что-нибудь еще не так сделает? Мысли несутся в голове, опережая одна другую, щеки начинают пылать от смущения, предательски дрожат губы… — Иди ко мне, солнышко, — ласково зовет Даня, хватает ее под мышками, прижимает к себе, целует — везде, снова заставляет забыться, уводит прочь от смятения и страха. Когда он ведет, ей спокойнее, как-то привычнее, легче расслабиться. Он точно растворяет в любви — несдержанно-нежной, заполняет рваными толчками, сначала осторожно и чутко замечая каждый ее выдох, малейшее изменение на лице, потом — теряясь в своих собственных ощущениях, берет жестче и быстрее, толкает к самому краешку, безжалостно, неизбежно приближая пик. Наверное, так и должно быть, что никаких мыслей потом не остается. Ни о вечере, ни о декабре, ни о завтрашнем, послезавтрашнем, послепослезавтрашнем… Есть только он — понятный и близкий, теплый, родной, Ане долго-долго не хочется его отпускать. Приятная усталость разливается в каждой клеточке ее тела, расслабляются забитые мыщцы, становятся мягкими-мягкими, неподъемно тяжелыми, точно напрочь теряют способность послушно сокращаться по первому же волеизъявлению обладательницы. — Укрыть тебя? — заботливо интересуется Даня. Девушка качает головой: — Я тогда точно засну. Домой не хочу, — он понимающе кивает, но с таким видом, что ясно — даже если взять и заснуть, ничем это не поможет. К десяти отвезет обратно. «Чай, не Франция», — с тоской думается Ане. Ее родителей он опасается больше нее самой. Как вот вообще это начинается? Когда-то же перестают ждать домой и выставлять дурацкие требования вроде «десять вечера, и ни секундой позже». — Что вот мама так прицепилась к этому? — вслух сокрушается она, — Она же знает про все. Должна же понимать. — По-моему она максимально лояльна к тебе и ко мне, — мягко возражает Даня, — Не думаю, что стоит наглеть и требовать еще большей свободы. Аня пожимает плечами, пытаясь представить — что будет, если попробовать отпроситься из дома на ночь. Мама бы, наверное, вся измучилась, но отпустила в итоге — с кучей дурацких наставлений, конечно, не сразу, пришлось бы поуговаривать… И только если бы папа куда-нибудь уехал. — Это папа, по-любому, — делает вывод девушка, — Она из-за него так. Так странно думать, что родители все понимают… Только реакция разная. Как будто мама помнит, чего хотела и о чем думала в моем возрасте, а папа совсем нет… — Папа тоже помнит. Поэтому и психует, — не соглашается мужчина, — Будь к нему снисходительнее. Он любит тебя и хочет, чтобы ты подольше оставалась его дочкой. Это понятно. Когда он поймет, что я могу о тебе позаботиться так же хорошо, как он, он успокоится… — Ты иногда такой правильный, что аж тошнит, — кривится Аня. Ее вся эта дипломатия и компромиссы слегка раздражают. Иногда так хочется вдоволь повозмущаться, хотя бы просто пожаловаться ему на родителей — а он выступает со своими ужасно правильными советами на любой жизненный случай. — Старый просто, — с улыбкой подтверждает Даня. — Жизнь понюхал, преисполнился… — подхватывает она, — Фи! — Это я еще не начал ворчать про тик-ток… Танцульки свои танцует, а потом в гипсах ходит! — «Чтоб больше я не видел ваших тикитоков! Сразу из группы выгоню!» — передразнивает Аня. Воспоминания вызывают у нее улыбку, что-то нежное и приятное поднимают внутри. — Я злился, — оправдывается он. — Ты волновался, а не злился, — поправляет она, — И переживал, что волнуешься слишком сильно. Я помню это: сам со мной не разговариваешь, а глаза вообще не отводишь, все что-то смотришь… Специально делала что-нибудь, чтобы ты не удержался и сделал замечание. — А я думал, ну что за невозможная девка мне попалась! Вредная, наглая, сама тут, значит, поломалась, и еще выпендривается… — полушутливо возмущается Даня. И добавляет чуть тише, волнуясь, крепко сжимает ее плечи: — Я боялся начинать с тобой говорить. Как будто, знаешь, все так обострилось и стало уже неотвратимо. Знал, что поцелую тебя. Мне целый год это снилось. Ане вспоминаются все волнения, все лишенные смысла попытки не влюбиться, все переживания о будущем, которые заканчивались на этом поцелуе. Вспоминается самый первый — больше похожий на случайное столкновение губами. Липкое, сладкое, потому что весь рот был испачкан мороженым. Как она боялась потом посмотреть ему в глаза, что он что-нибудь ужасное скажет и все испортит, а он так и не сказал. Обнимал, гладил по волосам, несколько раз пытался глубоко вдохнуть и произнести то, что был должен — и так и не смог. Едва ли ему снилось это именно так. — Поцелуй, как в том сне, — придвигаясь ближе, непослушным голосом просит она, — Сейчас же можно. *** — Надо ехать. Будильник на девять несколько минут заливается истошным звоном. Аня никак не дает ему дотянуться до телефона и выключить сигнал. — Не-а, — смеется она, изо всех силенок удерживает его руки, беспомощно цепляется ногами. — Надо, — Даня все-таки выкручивается из ее объятий, — Пять минуток и встаем, хорошо? — Десять, — хмуро протестует девушка. — Торгуешься со мной? Семь. — Пятнадцать. — Так не честно! — возмущается мужчина, — Десять. Больше совсем никак. — Ладно, уговорил. Двенадцать. Дальше спорить с ней бесполезно. Выторгует двадцать, тридцать — не силком же ее волочить. Обидится. Как будто ему самому так сильно хочется куда-то ехать на ночь глядя. — Так ничего не съела, — сокрушается он. Аня заметно напрягается, немного даже отодвигается от него. — Я дома, ладно? — не глядя в глаза, бормочет она, — Буду уроки делать и что-нибудь перекушу. — Ладно, — тяжело вздохнув, соглашается Даня. Чувствуется в этом какая-то глупая, совершенно бессмысленная попытка его обмануть. Зачем, главное? И как себя вести? Уличать? Заставлять? Не станет ли от этого только хуже? — Давай просто полежим? — предлагает Аня, — Не будем разговаривать. — Как скажешь, — кивает он. Заводит новый будильник. Ей спокойно не лежится. То губы кусает в непонятном беспокойстве, то возится, то жалуется, что жарко и выкручивается из объятий, потом сама же придвигается обратно… Потом берет телефон и увязает там, что-то сосредоточенно читает, печатает. Почему-то это бесит — ну, смысл был торговать эти дурацкие двенадцать минут, чтобы потом в интернете зависать? — Что там у тебя? — не утерпев, спрашивает он, стараясь спрятать начинающееся раздражение. — Алена пишет, — не отрываясь от экрана, отвечает Аня. — Обязательно сейчас отвечать? — Извини. Там… Важно. Она от мамы ушла. — В смысле? — Ну, поссорилась совсем… — неохотно поясняет девушка, — Что-то вроде того. Мы сможем подобрать ее по дороге? И, не дожидаясь его ответа, печатает новое сообщение. Наверное, уже обещает. — Опоздаем же, — хмурится Даня. — Я позвоню, предупрежу… — Может, я ей просто такси вызову? — предлагает он. Не совсем понятно, зачем ехать куда-то специально за этой идиоткой Аленой. Аня качает головой: — Она там совсем похоже… — она что-то еще собирается сказать, но не может подобрать слова и замолкает. — Что — совсем? — предчувствуя что-то исключительно нехорошее, допытывается Даня. Пытается заглянуть в телефон и зацепиться взглядом за переписку. — Ты только не злись, ладно? — быстро погасив экран, предупреждает девушка. — Я тебе не могу такое обещать, — не соглашается он. Когда она говорит «не злись» — это почти всегда означает, что есть самый настоящий повод прийти в бешенство. — Да показывай уже! — нетерпеливо требует он. — По-моему, она пьяная, — осторожно предупреждает Аня, с опаской протягивая ему телефон, — И адрес… Это какой-то бар. Не злись, — еще раз просит она. — Поехали, — пролистав диалог, командует мужчина. Вечер безнадежно испорчен. Сказать, что пиздец — это еще очень мягко выразиться. Мало того, что опоздают минимум минут на сорок, так еще придется заявляться домой к родителям с пьянющей девицей наперевес. — Пять минут, — взглянув на часы, напоминает девушка. — Аня, какие, в жопу, пять минут? — срывается он, — Я ей голову оторву. Даже не говори сейчас ничего!