По тонкому льду

Нет ничего лучше честности. Нет ничего тяжелее честности. Аня не собирается останавливаться. Ему хочется остановиться. Она знает, он знает. И оба не принимают войну, которую навязывает это противоречие. Она отказывается звать его предателем. Просит даже сейчас — не оставлять. Любовь не в том, чтобы всегда соглашаться. Не в том, чтобы преследовать общие цели. Даже не в ебучих компромиссах, в которых каждый чувствует себя немножечко проигравшим. В том, чтобы находить опору и утешение друг в друге. Не искать их где-то ещё. Оставаться одновременно: верным себе и верным двоим. Так жили его родители. Так они любили. Последний год отец болел. Думали — сердце, оказалось — рак. Врачи сказали, с лечением протянет пару лет, без лечения — полгода от силы. Мама так и не смогла настоять на первом варианте. — Зачем, Люда? Шесть месяцев веселья, или два года — овощем на больничной койке? — отец шутил с надрывом, напускал на себя такую веселость, точно это могло кого-то обмануть. — Не оставляй меня, пожалуйста… — повторяла мать. Просила много-много раз, но ничего не делала без его на то позволения. Смерть ложится на семью неуловимым грустным отпечатком задолго до того, как кто-то уйдёт. Веселья у папы не вышло: он мучился адскими болями. Не мог есть — его рвало. Ему, в конце концов, выписали сильнейшие обезболивающие, от которых боль уходила, а рвало ещё сильнее. Все стало таким однообразно-серым и одновременно истерично-неоновым. Почти каждый день ждали скорую. Мама ушла с работы, оставила любимые балетные классы, чтобы быть рядом с отцом. Он продержался год, вопреки всем прогнозам, хотя на его месте, любой бы мечтал поскорее умереть. Она просила — он тянул, как мог. Маме хотелось с ним. Наверное, она ждала, пока вырастет сын. Пока станет на ноги, крепко, на обе две. И резко сдала после восемнадцатого года. Сердце у неё стало чаще шалить, появилась слабость, в Хрустальный взяли ещё одного преподавателя классической хореографии. Она перестала участвовать в постановках программ для младших девочек, работала уже только со «своими». Одной из последних ее программ стала Алинина «Кармен». Летом на сборах она уже просто смотрела — как он работает. — Хорошо, — одобрила Аниного «Парфюмера». Даня тогда даже как-то выдохнул: это было совсем непохоже на то, что они обычно ставили. Так далеко от любимой мамой балетной классики, а она сказала — «хорошо». И добавила с какой-то грустной гордостью: — Видишь, ты отлично справляешься без меня. У тебя уже есть своё видение. И будущая чемпионка. Тогда он зажмурился, чтобы не видеть отпечатка и зажал уши, чтобы не слышать внутренний голос, который начал нашептывать о смерти. Наверное, нужно было быть смелее. Смотреть в глаза, а не избегать. Спрашивать, а не притворяться глухонемым. Мама всегда знала больше и видела наперёд. Может, она что-то могла сказать и про Аню. Но вместо того, чтобы жадно слушать, он усиленно принялся жить. Сделал предложение тогдашней подружке — чтобы мама ждала свадьбы и не умирала пока. Затеял ремонт в маминой комнате. Повёз ее в санаторий на море, и там маниакально таскал по процедурам, точно массажи и грязевые ванны могли стереть этот отпечаток свершившегося жизненного пути. Остались наполовину содранные обои. Отодвинутые от стен шкафы. Она ушла тихо, во сне, совсем не цепляясь за жизнь, не как папа. Про неё написали в каком-то некрологе: «Отошла к Господу». В Бога Даня не верил, как не верил и в воскрешение мёртвых, и в страшный суд тоже. Верил, что она ушла к папе. Что все мертвые мертвы — а они оба живы и счастливы вместе, где-то там, наверху. Теперь у него было своё «не оставляй». Почему-то Аня сказала именно это, выбрала из тысячи слов те, которые значили для него гораздо больше, чем даже «я тебя люблю». Расхотелось брать с неё обещания. Искать компромиссы, давить, требовать своего, воевать и ставить условия. Это безусловно. Когда человек просит «не оставлять» — это должно быть безусловно. — Никогда, родная моя, слышишь? Я никогда тебя не оставлю. Никаких «если». И если до этого самого момента он боялся, что она когда-нибудь уйдёт и смотрел в будущее осторожно, выглядывая из-за занавески — точно подглядывал за действием на сцене, стоя за кулисой, то теперь все стало реальным настолько, что от волнения задрожали руки, а глаза обожгло слезами. Едва ли он станет волноваться больше, когда тетка в ЗАГСе или священник у алтаря скажут обменяться кольцами. Когда спросят у неё, согласна ли она. Она обвенчала себя с ним, когда сказала это. — Поедем ко мне? — почти сразу предложил он. Аня дремала, умостившись у него на плече. — Никуда не пойдём? — Я отпросился. Но если тебе нужно… — помня о своём решении не продавливать, осторожно начал Даня. — Я хочу отдохнуть, — к его облегчению, перебила девушка и добавила, так, словно это не было очевидно, — Только сегодня. Потом… — Я понял, Ань, — в свою очередь, перебил он, — Я не вправе тебе мешать. Я попробую помочь. Это тяжело, но я буду очень стараться. Хрупкие пальчики благодарно сжали его запястье. — Ты нужен мне. — Знаю, — улыбнулся Даниил. Ее тоже было, за что поблагодарить. Чуть-чуть успокоилось мятежное и тревожное внутри, когда она нормально и с аппетитом поела. Когда в машине дала о себе позаботиться: сколько удовольствия можно найти в том, чтобы просто застегнуть на ней ремень безопасности и урвать свой законный поцелуй в процессе. Дома легли спать — как полагается, с кошкой. Аня, перед тем, как улечься в постель, выбрала в его шкафу самую красивую футболку и вызывающе смотрела, пока одевалась в нее. Ждала возражений. А он не возражал, потому что спрятал все свои парадно-выходные вещи и разве что с удовольствием предвкушал скандал, который она устроит, если (а, вернее, когда) обнаружит его тайник. Она быстро отключилась — буквально, едва коснувшись головой подушки. Ему не засыпалось. В воздухе витало что-то новое, будоражащее, свежее, в квартире точно сквозняк вдруг прорезался, гулял и свистел по коридору. Аня спала. Кошка вытянулась рядом с ней, лапами перебирала по длинным волосам, одну прядку осторожно покусывала и слюнявила. В принципе, они были даже похожи: слюни во сне пускали обе. Аня тоже приоткрыла рот, и на подушке под ней уже красовалось мокрое пятнышко. — Слюнтяйки две, — шепотом прокомментировал Даня, фотографируя на память этот умилительный сюжет. Аня, уловив вибрации его голоса, заворочалась, что-то невнятное пробормотала, сладко причмокнула и перевернулась на другой бок. И опять открыла рот. Кошка встрепенулась от ее телодвижений, оглянулась вокруг себя, осуждающим взглядом окинула его — Даня чуть было не возмутился вслух тем, что остался виноватым во всем в глазах Юки. Но сбегать пушистая не стала, только придвинулась ближе к молодой хозяйке и принялась облизывать другую прядь волос, довольно мурча. Коридор неожиданно ослепил его солнечным светом. Солнце било прямиком в окно гостиной, стелилось по полу и дотягивалось лучиками даже за пределы комнаты, преломляясь через стеклянную дверь. Это был настоящий декабрьский полдень. Светлый, морозный, ясный день, который не увидишь в маленькое окошко на ледовой арене. Как заворожённый, он подошёл к окну. Выглянул на улицу. Двор пустовал: дети в школах, взрослые — на работе. Солнце светило просто так: некому было им любоваться. Эх, глупое! Вышло бы вечером. Даня оглянулся вокруг себя. Как человек, оказавшийся в очень красивом месте, старается охватить взглядом все, что его окружает. В гостиной, помимо большой двустворчатой стеклянной двери, была ещё одна — маленькая, неприметная. Она вела в мамину комнату. Даня старался туда не ходить и даже не смотреть внутрь неё. Поэтому всегда, даже летом, когда так хочется сквозняков, держал ее закрытой. Но кошка шлялась, где хотела и давно научилась открывать перед собой все двери в доме. А вот закрывать их не считала нужным. И сейчас мамина комната была открыта. Почему-то это не вызвало у него, как обычно, раздражения или тревожного беспокойства. Почему-то он подумал только о том, что там как раз самая солнечная сторона и, должно быть, ещё светлее и красивее. И вошёл. Отодвинутые от стен шкафы. Содранные обои. Книги из гостиной, сваленные в кучу на полу. Старые фотоальбомы. Мамины фарфоровые статуэтки. Фортепиано с открытой крышкой. Ее одежда — в шкафу и тоже на полу, какие-то пальто темной горой на постели, вынесенная сюда в спешке ее обувь… Пуанты, потрепанные, с кровавыми следами внутри. Солнце светило в окно через плотно задернутые шторы. Даня раздвинул их в разные стороны, и пылинки, сияя в лучиках света, закружились в воздухе, срываясь со всех вздрогнувших от его шагов поверхностей. Эти стены больше не давили. Не пугали. В них гулял свежий сквознячок. Точно именно сегодня мама совсем-совсем ушла, попрощалась с ним вот так — этим внезапным солнцем и резко посвежевшим воздухом в квартире. Точно смерть сняла свою грустную печать с этой проклятой им комнаты. Оставалось только взять в руки тряпку, отыскать пакеты для вещей — все равно маме они больше не нужны и, пока есть это солнце, все убрать. А потом доделывать потихоньку ремонт, раз уж начал.