По тонкому льду

Эта невзрачная, голая поздняя осень красивее самой поздней цветущей весны. Ярче, чем буйствующее зеленым раннее лето. Теплее, чем его середина. Немного, но все-таки алее и желтее листьев в октябре. Самое счастливое время их жизни. Наверное, больше никогда так не будет, даже если потом еще не раз придется влюбиться. Даже если это все — не навсегда, пройдет, закончится, превратится в какое-нибудь сплошняковое разочарование, они никогда не станут врать о том, какой была эта осень. Саша чувствует себя красивой — все время. Красивой и очень сильной. Это забавно, считать себя сильной, когда нога все еще в дурацком гипсе, ведь, если Марк не тащит ее на руках, то все, что она может — это ковылять потихоньку, опираясь на костыль или прыгать на здоровой ноге, что, кстати, ей не очень-то советуют. И все-таки, она еще никогда так уверенно не стояла на своих двоих. Когда кто-нибудь приписывал ей победу над гравитацией, Саше все время казалось, что в этом глупом восхвалении есть своя горькая крупинка правды: почвы под ее ногами действительно нет. Вся жизнь — бег по раскаленной лаве, одновременно на скорость и на дальность дистанции. Ускоряться так, словно это последние сто метров до финиша. Знать в глубине души, что ни через сто, ни через сто тысяч метров никакого финиша не будет. И старт был дан ей очень, очень давно, может, миллионы секунд назад. Было уже второе и даже сто второе дыхание, были попытки замереть и остановиться. Парадоксально, невозможно, что ее легкие и сердце способны это выдерживать. — Куда ты спешишь? — ласково уговаривает Марк, когда ее нетерпеливые пальцы тянут с него чертову раздражающую футболку, когда горячие ладони взахлеб черпают его обнаженное тело, — Я целый день буду с тобой. Все время мира — наше. Иногда ему кажется, что быть с ней — значит, каждую секунду бороться с неукротимой стихией. У нее мятежное сердце, которое с такой силой колотится, что даже у него закипает кровь от этой захватывающей скорости. Что творится в ее артериях и капиллярах, как там все горит, как только не выплескивается наружу, как не разрушает поток кипящей крови выстилающий стенки кровеносных сосудов плоский эпителий, как не выжигает альвеолы проходящий через них раскаленный воздух?! У него-то плавится кожа, когда она жарко дышит в шею, когда прячет пылающее лицо у него на плече, у него пальцы обжигаются, когда вплетаются в эти огненные волосы. Он, наверное, совсем отбитый или просто мазохист, потому что лезет в этот жар с воодушевлением, бросается туда оголтело и бесстрашно, почти не пытается ее сдерживать. Пусть выжигает. Пусть втянет в свой безумный забег, пусть научит и его сердце своему безумию. Если бы у хаоса был максимум, этим максимумом была бы Саша. — Я хочу любить тебя все время, — ее слова идут таким же горячим потоком, от них готовы взорваться не только барабанные перепонки. Всему ему сразу — хочется взорваться, — Я хочу, чтобы ты любил меня все время. — Я буду, — клятвенно заверяет он, и, словно чувствуя, что ей мало этих слов, повторяет еще несколько раз: — Я буду, Саша. Я всегда буду тебя любить. Он боится не ее нелюбви. Не боится ее разлюбить — это невозможно. Боится, что она скажет «ты меня не любишь». Боится оказаться для нее недостаточно быстрым, выносливым и жароустойчивым. Она боится, что ему будет слишком. Слишком много, слишком жарко, слишком сложно. Иногда она даже пытается сказать об этом, например, «тебе не обязательно терпеть меня каждый вечер». Саша не понимает, почему он всегда так болезненно морщится на эти слова, почему так яростно бросается убеждать: «Я люблю, а не терплю. Люблю. Ты разве не чувствуешь?». Но она-то, конечно, чувствует. И даже эта обоюдная уязвимость — прекрасна. Может, впервые в жизни Саша не бежит от своего страха, а позволяет себе забыть о нем, довериться его «люблю» и сказать, что действительно чувствует от него и к нему именно это. Марк не забывает о страхе ни на секунду и совершенствуется в искусстве доказательств. Они словно вместе придумали особенное чувство, создали нечто неосязаемое и важное, то, что теперь всю жизнь будет называться именно так. Любое новое «люблю» будет уже производным от того, что родилось между ними этой осенью. Все, конечно, не может быть гладко. Марк совсем забивает на работу. Не на сами тренировки на льду — на них он появляется, прогуливать, несмотря на все желание, он себе не позволяет. А вот режим и все дополнительное — занятия со скользистом, ОФП и дополнительный лед, все отправляется в самый дальний угол его приоритетов. Он старается вырваться раньше, даже договаривается со Светланой Владимировной время от времени выходить на лед с малышней — потому что у них тренировки рано утром и днем, это уже в пять можно освободиться и мчать к Саше. Чаще приходится бывать у нее дома, чем наоборот. Во-первых, ему кажется, что это как-то неприлично, чересчур нагло — заставлять ее, пусть и на такси, добираться через половину Москвы с неудобным гипсом. Во-вторых, вечером он не может себе позволить не провожать ее, мотается туда-обратно, возвращается в итоге домой еще позже, чем если бы сам изначально поехал к ней. У него, конечно, удобнее в сто раз — пустая квартира и двуспальная кровать. Сперва еще они умудряются держаться в рамках приличий, а потом и их напрочь теряют. Мало романтичного в том, чтобы делать это на ее узкой постели, пугаясь каждого шороха за дверью, стараясь не очень-то шуметь, постоянно то поцелуями, то укусами пытаясь заглушить собственные стоны. Романтичного — мало, зато будоражит это круче любого экстремального аттракциона. Наверное, ее родители все равно всё понимают. Ее мама уже смотрит на него с нескрываемым неодобрением, в очередной визит даже просит «оставить открытой дверь». Наверное, они оба совсем заболели головой, потому что даже открытая дверь не мешает накрыться пледом с кровати и ласкать друг друга под ним, одергиваясь каждый раз, когда кто-то из домочадцев появляется на этаже. Марку, конечно, жутко стыдно перед ее мамой, но это только в те моменты, когда он не сходит с ума от желания. Когда сходит — уже абсолютно до лампочки все эти джентльменские замашки. В этой осени они остаются вдвоем. Нет, по большому счету, ни его тренировок, ни ее мамы за стенкой. Все — сплошные раздражающие обстоятельства, с которыми приходится считаться, но лишь условно, больше по инерции, чем по причине осознанного отношения к собственному будущему. На утренней тренировке Марк впервые серьезно ссорится с тренером. Конечно, Светлана Владимировна все замечает. То, что он нихера не высыпается, потому что поздно возвращается от Саши, потом еще до глубокой ночи переписывается с ней, а утром упрямо припирается на ранний лед, все ради того, чтобы потом так же рано освободиться. — Что вот ты пришел? — в своей манере ворчит Светлана Владимировна, — Рожей своей сонной посветить? Раскоряку показывать вместо нормальной короткой программы? Он молчит, потому что возражать особо нечего. Раскоряка. Рожа сонная. А еще он слишком устал, чтобы вести переговоры. — Иди и спи! — разозлившись на его молчание, приказывает тренер, — Спи до своей тренировки и не делай мне мозги! — Я тогда ничего не успею. Мне надо в пять уехать, — упрямо возражает Марк. И сжимает пальцы на калитке, ведущей на ледовую арену, как будто боится, что она его выволочет отсюда, точно несмышленыша трех лет. — Куда тебе надо? Тебе надо к Гран При готовиться, а не о гульках думать! Марк опять неловко мнется. «Мне нужно к Саше» звучит как-то совершенно неуместно и глупо по сравнению с участием во взрослом этапе Гран-При. Еще недавно это была мечта, а теперь он — существо без всяческой возвышенной цели. Вечера б дождаться, да и все. Минуту или две они сверлят друг друга напряженными взглядами. Потом Светлана Владимировна кивает ему на дверь в раздевалку — уходи, мол, пока все по-хорошему. Он еле заметно качает головой: нет. Нет. Он же уже обещал — в пять. Саша сегодня приедет в пять. — Вот выйдет твоя Саша после травмы, думаешь, много вы станете видеться? — вкрадчиво-тихо начинается следующий пассаж. Марк в ответ пожимает плечами. Кажется, что до этого еще очень далеко, потом будет проблема — потом и думать. — Да она тебе носа с тренировок не покажет! — сама себе отвечает женщина, — И правильно сделает! Таким девочкам, Маркуша, неудачники не нужны. Тренер, конечно, лучше всех знает его подноготную, знает, кем он себя считает рядом с Сашей. В глубине души, разумеется. Кулаки сами собой собираются, ногти впиваются в ладони, глаза обжигаются злыми слезами. — Много вы понимаете… — бормочет он, демонстративно снимая с коньков твердые чехлы. — Я-то, как раз, все уже понимаю! — взрывается тренер, — Я понимаю, что ты в таком состоянии никуда не годишься! — Я приспособлюсь, — почти жалобно обещает парень, — Мне просто нужно привыкнуть. — Нет времени привыкать, ты в курсе? Через неделю Сочи! Неделя, Марк! Ты еле катишь! — она все набирает и набирает тон, почти припирает его к борту своим голосом, громовыми раскатами раздающимся над всем катком. Потом резко осекается и бросает короткое: — Я не смотрю на твою тренировку. Делай, что хочешь. — Спасибо, так и собирался, — огрызается Марк, выскакивая на лед. Ощущение премерзкое: и от себя, потому что не нашел нормальных аргументов, и от тотальной несправедливости, и от абсолютно детского стыда, от которого горят уши. Малышня на него косится с легким презрительным недоумением. Все слышали. Все слышали, как на него орали. — Раскатываемся, что застыли! — командует Светлана Владимировна. Дети разношерстной стайкой разбегаются по огромному катку. Всю тренировку она демонстративно отворачивается, не реагирует на просьбу сделать прогон с музыкой, только на моментах, где он косячит, как специально смотрит. «Вот! Видишь же! Ничего не можешь!» — читает Марк в этом уничижительном взгляде. — Вечером не приду! — зло грозится он после занятия. — Не приходи, — флегматично соглашается Соколовская, — Нахер ты нужен, такой-то. Он дергает плечами — и тут же строчит Саше смс-ку: «Перепутал расписание, сегодня наполовину выходной. Пригоняй, как освободишься, я уже еду домой». Все раздерганные чувства оставляют его, когда приезжает Саша. С ней невозможно быть в душевном раздрае — ей он нужен спокойным, тихим оплотом всего умиротворяющего среди ее безумной бурей бушующих нервов. Практически целый день — это много, преступно много. Особенно если выйти толком никуда нельзя. Они пытаются приготовить себе обед. Потом едят переваренную пасту с сухой, как мочалка, куриной грудкой и клянутся, что, когда поженятся, обязательно возьмут себе кухарку. Или будут по ресторанам ходить — это уже как получится. Потом оказывается, что для оладий нужна сода. А еще мука. Оказывается, это все нужно покупать. В конце концов, яйца, молоко и сахар, смешанные в миске, так и остаются у него в холодильнике — уже где-то после этапа в Сочи Марк находит у себя это добро и записывает в список покупок какой-нибудь скафандр, противогаз, а то и вовсе — химическую защиту. Он учит Сашу рисовать — вернее, пытается, потому что она в этом деле так же безнадежна, как он — в исполнении бильмана. Саше из его пластинок нравится только альбом группы Queen — они заслушали его чуть ли не до дыр. Все это так просто, таким счастьем беззаботным переливается, что в ответ на его очередное «вот когда тебе снимут гипс, мы…» Саша резко перебивает его и на одном дыхании выдает: — Знаешь что? Я не хочу, чтобы его снимали. Марка это заявление прошибает насквозь, как шальная пуля. — Ты бредишь, — хмурясь, заключает он. — Не брежу! — горячо возражает девушка, — Мне нравится… Как у нас сейчас. Это лучшие дни моей жизни, Марк! Начнутся тренировки — мама и тренеры плотно сядут на мозг, и до Олимпиады не дадут покоя. Опять будет, тренировки-дом, дом-тренировки. Мама только этого и ждет! Она сейчас разрешает мне делать все, что захочу, потому что не хочет, чтобы я грустила одна. А потом… Ему чудится в этих ее словах некоторая нотка неискренности. Как будто о чем-то она умалчивает специально — о самом важном. — Ты же сама хочешь на Олимпиаду, — напоминает Марк, — Пять квадов, все такое. Ты бы не соглашалась на это все, если бы это не было и твоей мечтой. Не надо валить только на маму. Ты не такая. Тебя хрен заставишь. Саша в ответ только пожимает плечами и опускает глаза. — Когда его снимают? Когда все должно кончиться? — тихо интересуется он. — Если верить врачам, то уже послезавтра. — Послезавтра. Хорошо. Получается, три дня — и из них ни одного выходного. Она пугается его обреченного вида, принимается утешать, обнимая обеими руками кудрявую голову: — Это не значит, что мы перестанем быть парой. Мы сможем видеться. В конце концов, это только на несколько месяцев… — С тобой мне нужно все время мира, — хватаясь за ее плечи так, словно она прямо сейчас собирается куда-то идти или ехать, признается Марк, — Даже сейчас, мне всегда мало. Я сегодня пропустил тренировку. Прикинь? Первый раз в жизни откровенно прогулял. Саша неодобрительно хмурится, молчит, что-то напряженно обдумывая. Потом просит его: — Отберись, пожалуйста, на все главные старты. Давай везде поедем вместе. На Европу. На сборы в Красноярск. В Олимпийскую деревню. Это сразу — плюс сколько часов? Если бы все было так просто! «Отберись»… Для него это запредельно, слишком круто. Так не бывает. — Как я тебе туда отберусь? — несчастным голосом переспрашивает Марк, — Может, у нас не ахти какая мужская сборная, но я и в нее еле-еле влез! Случайно! — Я не знаю, — вздыхает Саша, — Попробуй. Пообещай, что все для этого сделаешь. Ты везучий! Я вот невезучая, а ты… Только тренировки не надо пропускать. Тем более из-за меня. — Тогда собирайся, — вместо ответа распоряжается он. — Куда? — Поедем извиняться перед моим тренером. Наверняка, тренер знала, что он придет. Как специально сидела у себя, задержалась дольше обычного, даже без удивления его встретила — только в немом вопросе приподняла брови. — Светлана Владимировна, извините, я просто дурак, — быстро пробормотал Марк. — Это вам. И это тоже, — он, неловко ежась, всунул в руки Светланы Владимировны букет — изначально подаренный Саше, но милостиво пожертвованный ею в пользу примирения с тренером. Еще были конфеты — на них, честно говоря, он рассчитывал больше всего. Уж чем-чем, а коробкой вкуснейшего бельгийского шоколада Соколовская швырять в его голову точно не станет. Это же не магнитофон какой-нибудь. — Простите. Я был неправ, — громче повторил он, когда она действительно предпочла рассмотреть коробку всяческим телесным повреждениям. — Известное дело, — кивнула Светлана Владимировна. Потом, улыбнувшись уже по-доброму, спросила: — Что она у тебя там стоит? Санечка, заходи! — Здравствуйте! — Саша на одной ноге впрыгнула в помещение тренерской. — Хорош жених, невесту оставил одну на костылях! — в своей манере разворчалась женщина, — На диванчик сели дружно. Сейчас мы с тобой, Санечка, будем мозги править этому дурачку. Чай будете? Конфеты свои ешьте! Не одной же мне толстеть. Этери Георгиевне не скажу. И вот тут им обоим кажется, что за самой лучшей осенью непременно должна идти самая лучшая зима.