По тонкому льду

Декабрь всегда застает врасплох. Утренней кромешной тьмой, в которой, полусонный, добираешься до работы и встречаешь там таких же заспанных спортсменов. Рабочий день тянется невыносимо медленно, где-то снаружи в это время на короткие несколько часов солнце лениво приподнимается из-за горизонта, и, пройдя меньше половины пути до зенитной точки, разворачивается и плывет назад. Передумывает. В декабре оно постоянно передумывает. Каждый раз надеешься, возвращаясь домой, что сегодня оно пройдет чуть больше шагов наверх и удастся уловить хотя бы золотые закатные отблески — но небо темное. И так глупо выглядят деревья, высаженные вдоль автомагистрали и пылающие огнями гирлянд. Жалкая попытка человечества украсить безрадостные зимние дни хоть каким-нибудь праздником. Неслучайно же Новый год — вслед сразу за самым коротким днем декабря. Так, как он ждет весны в этом году, Даня не ждал ее, кажется, никогда прежде. Еще никогда сезон не отнимал столько сил и энергии. Напряжение витает в коридорах Хрустального. Девчонки тихие. Не скандалят за раздевалки, не устраивают свои обычные безобразия. Кто мог бы подумать, что он будет скучать по разборкам с Железняковым за ворованные маты из танцкласса? Теперь они их в открытую уносят к себе и вповалку спят на обеденном перерыве. Потом выходят на разминку мятые, сонные, еле-еле разгоняют кровь, нарезая круги вокруг тренировочной арены. Все просто: от недоедания и большой физической нагрузки очень хочется спать. Ему впервые жаль их — худеньких, почти изможденных девочек, иллюзорно маленьких и хрупких. Но от хрупкости там примерно ничего: сложены крепко, каждая мышца — в напряжении. Они — словно вырезанные искусным скульптором изящные фигуры из камня. Аня не спит. Упрямо высиживает целый перерыв за учебниками, приходит учиться в тренерскую, потому что девочки выключают в раздевалке свет. Даня уступает ей свой стол и ютится с ноутбуком на диванчике. У нее под глазами залегла синева, болезненно режутся скулы на осунувшемся лице и лопатки торчат двумя острыми треугольниками из-под тренировочной кофты. Он как-то подсмотрел за ней ненароком, и сердце сжало в тиски. Она по несколько раз читала одну и ту же страницу. Злилась, жмурилась, шептала вслух, щипала себя за шею за зевки. Ела большое красное яблоко. Аккуратно, по кусочку, то и дело откладывая его далеко на край письменного стола. Когда яблоко было там, читать Аня не могла. Косилась на него жадными глазами. Они все напоминали голодных волчат в это время года. Дети. Они были детьми, вообразившими себе, будто нашли смысл всей своей жизни. Ради этого смысла — подумать только! — готовы были жертвовать: едой, здоровьем, силами, простыми радостями детства. Кто их теперь заставлял? Поставь он перед Аней целую тарелку этих красных яблок — разве она взяла бы второе? Скажи он ей, что жизнь не заканчивается единственным прокатом на льду Пекина… Она бы поверила. Она и без него всегда это знала. Взрослого в ней было больше, чем во всех остальных. Остальные были не умнее обычных школьников, которым кажется, что жизнь кончается в тридцать лет, а ее исход определяется суммой баллов за школьные экзамены. И выигравшие, и проигравшие прокат всей своей жизни — они уходили, когда обнаруживали, что впереди еще не один десяток лет «после». Уходили покалеченные, надорвавшиеся, с толстой медицинской карточкой, неровно сросшимися костями, следами от частых гематом. С розовыми шрамами. С металлом в теле. Они мнили себя взрослыми, исключительно талантливыми — настолько, что грех зарывать талант в землю, узнав о его цене. Им казалось, что это их личный выбор, хотя из тысячи вариантов ответа они видели всего пару-тройку. Он чувствовал вину. Постоянно. Может, яркое чувство так действовало — снимало с кожи роговой слой перочинным ножиком, тонкий-тонкий срез, не до крови, а до свежих розовых клеток, которые беззащитны и болезненны перед соприкосновением с реальностью. Они отзывались легким жжением, когда смотрел на измученных девочек и горели адским огнем, когда видел перед собой Аню и ее красное яблоко. Она вступила в последний этап взросления так невовремя, именно тогда, когда важнее всего остального был выход на пик физической формы. Ее тело хотело цвести, наливаться соком, округляться, приобретая женственность. А Аня хотела отобраться на Олимпиаду и безжалостно боролась с самой собой. Это так неожиданно началось, аккурат после их возвращения из Франции. Был выходной, они прекрасно отдохнули — всей семьей, как выразилась Аня. Это было мило и как-то очень естественно с ее стороны — так просто причислить его к своей семье. Даже необычного или неловкого ничего не случилось в тот день. Тысячу раз бывал на даче у Щербаковых. Легким оттенком новизны светились только открытые чувства: взять ее за руку под общим столом. Смеяться и смотреть на самого дорогого человека в комнате не тайком, не украдкой, без страха, что кто-то может заметить неравнодушие. Говорить «мы» в каждом предложении. Все равно, конечно, они прятались и целовались где-то за закрытыми дверями, но это было не смертельной авантюрой, а так, больше потому, что хотелось делить чувства только на двоих. Юля смотрела на них с обожанием, Стас — настороженно проникался счастьем любимой дочери, Янка как-то просто все смекнула, без лишних объяснений, видимо, даже от сестры их не дождалась. Выдала только, в ответ на просьбу матери сгрузить посуду в посудомойку: — Что сразу я, мам? Пусть вон, жених Анькин делом займется! — Строго говоря, он еще не жених, — рассмеялась Аня, повернулась к нему, с вызовом заглянула в глаза. Что она с ним делала! Заставляла краснеть до ушей, точно подростком из них двоих был он, безумно влюбленным, просто сумасшедшим подростком, которому хотелось только одного — любить ее, вечно, поклясться в этой любви так, как бы она ни попросила: хоть на словах, хоть у алтаря, хоть на крови. И даже на грязной посуде. Он пожал плечами и взял со стола стопку сложенных тарелок. — Жених-жених! — восторженно заверещала младшая. Аня бросила в нее скомканной салфеткой и ретировалась из столовой в кухню — подальше от стебущегося семейства. — Тебе помочь? — Садись вот здесь, — Даня приподнял ее и усадил на кухонную тумбу, — Будешь вдохновлять своей красотой. — Посудомоечная муза! Всегда мечтала просто! Она смеялась, болтала ногами, о чем-то весело рассказывала — о детстве, кажется. Как кнопки ему положила на стул, когда обиделась за то, что отругал на тренировке. Это был тот самый момент, когда остро чувствовалось счастье. И плевать, что на улице стояла тьма беспросветная, солнце, конечно, не передумало, даже в честь выходного дня не сделало исключения. Но Аня светила и грела куда сильнее. На следующий день к ней прилипли несчастные два килограмма и никак не желали потом отлипать. Посиделки на даче не прошли даром. Такого с ней в принципе никогда не случалось. Ну не была она тем человеком, который страдает от каждого лишнего кусочка! Девчонки давно окрестили Аню ведьмой — потому что остальные лет с тринадцати мучились и во всем себя ограничивали. Каждый грамм влияет на ощущение прыжка. Каждый миллиметр. Нет никакой чудесной техники, которая позволит телу взрослеть, не теряя привычной координации. С физикой не поспоришь. Тут либо переждать, пока не закончится половое созревание и затем собирать прыжки в новых реалиях, либо оттягивать момент взросления нагрузками и недоеданием. Ожидание, безусловно, правильнее с точки зрения здоровья, но с точки зрения психологии победителя — совершенно невыносимая вещь. Ждать — значит, не отбираться на Олимпиаду. Ждать — значит, сознательно проигрывать неопределенное количество раз. Большой спорт в принципе не про хорошее самочувствие. Не про комфорт. Он про травмы, про жертвы, про ограничения. Совершенно странная и морально неудобоваримая вещь. Но Даня как-то спокойно раньше мирился с этим, хотя знал, не мог не знать про расстройства пищевого поведения у девочек — как ни учи их питаться, а с таким жестоким контролем веса, с фиксацией на весе никакие сбалансированные рационы не помогут. Знал и про «триаду спортсменок»: низкий вес — значит, аменорея и хрупкие кости. Но это были проблемы и ответственность самих девушек и их родителей, решать вопросы здоровья ходили к врачам и психологам, задача тренера — вести к результату, который от него требуют. Излишняя совестливость и сентиментальная забота тут совсем ни к чему: останешься наставником оздоровительной группы, да и все. С Аней программная установка дала полный сбой. Ну не мог он смотреть на эти ее мучения с красными яблоками! Думал, был уверен, что сможет, если придется — но роли, которые взвалил на себя, противоречили одна другой. Как тренер, он должен был быть жесток, должен был отчитывать ее за каждый лишний грамм. Как любящий мужчина — хотел видеть ее счастливой, сытой, выспавшейся, беспокоился о здоровье в первую очередь, и в последнюю — о том, какая цифра с утра на весах и какие прыжки она собирает. Он начал жалеть ее тайком, даже себе в этом не признаваясь, сгорал от стыда, мучился, но все равно жалел. Не выжимал то, что должен был выжимать. — В чем только сила держится, да? — пока он в ужасе наблюдал за Аниными попытками приземлить сгинувший к черту на куличики четверной флип, Дудаков в открытую ею восхищался. — Давай еще разок! Ты докрутила, теперь лови момент, когда нужно устоять! — скомандовал Сергей Викторович. Аня деловито кивнула, набирая скорость подсечками. — Она сейчас себе всю задницу разобьет… — негромко пробормотал Даня, не отрывая от нее напряженно-испуганный взгляд. Не докручивала она. На галочку, строго говоря. На кушечку — выражаясь языком протоколов. Силы толчка, инерции, задаваемой дугой и скоростью, высоты не хватало на нужный срок, а ее тело, даже с торчащими треугольниками лопаток, было слишком далеко от идеального цилиндра, чтобы, как раньше, скручивать четыре оборота в долю секунды. — Будешь и дальше так смотреть — разобьет, — флегматично согласился коллега. Оба замерли, пока она входила в очередную попытку. Упала на ход вперед. Закусила губу и поднялась, морщилась тайком, растирая ушибленное место. — Ну что вот ты! Заезд — на миллион, а прыжок — на три копейки! — возмутился Дудаков, и несколько девчонок поблизости, включая саму Аню, тоненько рассмеялись. Даня поймал ее взгляд и незаметно кивнул, подзывая спортсменку к себе. — Хватит? — она доверчиво смотрела из-за борта снизу вверх. — Вечером попробуешь еще, — пообещал он, осторожным движением расправляя складочку на ее кофте. Аня поежилась, стараясь прижаться к его пальцам хотя бы на секунду дольше. — А я бы уравнял стоимость захода со стоимостью прыжка! — заметил второй тренер. — Тогда получится двойной флип, Сергей Викторович. Я даже не помню, как такое прыгать. — Смотри-ка, какова язва! — рассмеялся мужчина вслед отъезжающей спортсменке. Она сделала несколько последних шагов из дорожки и зашла в волчок. Даня выдохнул с облегчением — прыжки кончились, теперь отрабатывает вращения. — А ты, мой друг, профнепригоден! — сказал Сергей. И был прав, конечно. Тренер жалеющий, сочувствующий, неумеющий дожать до результата — попросту непрофессионал. Аня постепенно начала догадываться обо всем, что творилось внутри него. Даня ловил на себе ее странные взгляды, когда молчал в ответ на плюс полкилограмма. Для других-то не скупился на выговоры и злые шутки. Видел угасающее доверие в ее глазах, но боялся об этом заговорить, сказать ей, что больше не видит смысла в ее мучениях, и не мог себя заставить вернуться на исходную позицию. Перемена была слишком разительной, даже по сравнению с осенью — тогда еще казалось, что все можно пережить, перетерпеть без существенных жертв. Теперь, глядя на нее, он совсем, кажется, перестал в это верить. Природа свое возьмет. Не обманешь ее, не отвернешься. Если она и окажется на льду Пекина, то переломанная и искалеченная на всю оставшуюся жизнь. Наверное, все дело было в том, что его самого куда больше стала волновать эта «оставшаяся жизнь». Он сам был ребенком, когда не видел их дальше, чем по разные стороны борта. Окончательный штрих всему этому существованию в раздрае и общей какой-то недосказанности поставила отмена Финала Гран при. Вместо праздника — обычная тренировка в околосоревновательном режиме. Но настроение у девчонок все равно было боевое, потому что все понимали: сегодняшняя форма была бы очень важна. Аня откатала плохо, из рук вон. Упала с первого прыжка, зачем-то зашла на второй такой же — упала, два безупречных акселя, лутц в степ-аут, еле-еле вывезла ойлерный каскад, в финале снова зашла в лутц, смазала выезд, зачем-то пошла в риттбергер и упала в третий раз за программу. Места не объявлялись, но если бы объявили — она была бы шестой. Даже после мелкой Аделии и Саши, которая только-только восстановилась после перелома стопы. И Аня прекрасно это понимала. Он ничего не смог ей сказать. Отчитал по полной программе Алену, на Майю сорвался, а на нее посмотрел — и не смог. Трусливо пожал плечами. Ее разочарование он почувствовал в тот же вечер, когда она села в машину. Раньше, чем она успела что-либо сказать или сделать. Кожей, периферическим зрением: сжатые нервной ниточкой губы, потухший взгляд, она едва не расплакалась, когда не вышло сходу зацепить ремень безопасности. — Вот так, солнышко, — помогая ей, сказал он, — Не дергай, а верни назад и аккуратно потяни. Потянулся, чтобы чмокнуть в тоненькие губы. Казалось, что ей этого будет достаточно. — Не надо со мной обращаться так, будто я больна или беспомощна, — поцелуй получился смазанным, как если бы она просто не успела увернуться. Словно впервые не хотела этого и не нашла в себе сил отказать. Даня задержался у ее лица на несколько секунд. Ждал, что она дотянется сама, признавая эту странную заминку случайностью. Она отвела взгляд. Мужчина неловко погладил ее скрещенные на груди ладони, потом чуть-чуть сжал напряженные узкие плечи. Прикосновения ей тоже были не нужны. Он перевалился обратно на свое сидение, откинулся на спинку водительского кресла, смотря уже куда угодно — только не на нее. — Я всегда так делаю, Ань. Просто ухаживаю за тобой. Можно? — Лучше бы ты… — Аня осеклась на середине фразы, метнула на него быстрый взгляд. Не продолжила. Молчание впервые казалось угнетающе-зловещим, делило их, а не объединяло. — Лучше бы я — что? — он уже знал, что она скажет. В чем обвинит. В каком-то смысле, он был предателем, который переобулся в прыжке. Сам же не давал ей отвлекаться на чувства, сам отчитывал за это, а теперь… — Лучше бы ты делал свою работу. Как всегда делаешь. Как для всех, кроме меня, делаешь. Всех он не мог любить — а ее любил. За нее отвечал. От всех была чиста совесть, а с ней все шло в зачет: что мог сказать, но не сказал, что мог сделать, но не сделал, от чего мог уберечь — но не уберег. — Тебе нужен выходной. Два выходных. Ты загналась. — Это нечестно. Нечестно. — Всему есть предел. У твоих сил… — Я знаю, где мой предел. Не надо вести себя так, как будто ты можешь решить за меня! В голосе ее резалась сталь. Разговор упрямо шел не туда, куда должен был пойти. — Аня… — Хватит! Я выйду, если ты не перестанешь об этом говорить. — Мы все равно теперь должны об этом поговорить. — Нам нечего обсуждать, если ты решил саботировать мою подготовку. Хорошо, что вы не единственный тренер в группе, да, Даниил Маркович? — Возьми выходной. По-моему, ты вымоталась. Нужно отоспаться, выдохнуть, как после старта. Потом обсудим все на свежую голову. В молчании ехали до ее дома. Аня уткнулась в телефон, листала какие-то вкладки, в этом чувствовалось одно — нежелание на него смотреть. В лобовом стекле, в боковых зеркалах сверкали новогодние огоньки, для всех — напоминание о том, что скоро будет праздник, для него — тревожный сигнал: дальше будет только хуже. Пока солнце не передумает, пока не перестанет разворачиваться на половине пути — будет только хуже.