По тонкому льду

— А-хри-неть, — шепотом резюмирует Аня. Вернувшись ранним утром в собственный номер, она застает картину в духе лучших мастеров авнгардизма: вопросов больше, чем ответов, и первое, что хочется спросить, разумеется: что курил бедняга-художник, когда ему пришла в голову мысль сотворить такое. Когда она уходила вчера, в комнате был бардак. А теперь — просто апокалипсис. Кровати сдвинуты, с какой целью — непонятно. На Аленкиной половине сном младенца спит Артур и, точно Мадонна, прижимающая к груди Иисуса, обнимает обеими руками Косторную, практически лежащую на нем всем весом. Алена сладко причмокивает во сне. Слава Богу, авангард — это вам не Ренессанс, и из обнаженной натуры в наличии только волосатые ноги Даниеляна, и те до колен, дальше шорты, да розовые пяточки соседки сверкают из-под накинутого сверху пледа, кстати, сдернутого с Аниной кровати — свою они даже расправить не удосужились. Из колонки играет какая-то похоронная симфоническая пьеса. Постель — это вообще Ноев ковчег, посреди всего остального. На полу и встать-то негде: тут и коробка от Даниных сэндвичей, и вскрытая упаковка печенья, стаканы грязные с недопитым соком, сам тетрапак от сока тоже в наличии, тарелка с виноградом, просто какая-то тарелка с объедками неясного генезиса. Остальное пространство завалено вещами — показ мод они, что ли устраивали? Даже коньки Аленкины не в чемодане, а в двух противоположных углах помещения и почему-то в твердых чехлах. Аня жалеет, что телефон в отключке валяется где-то в Даниной тумбочке. Такие бы кадры получились! Можно было бы отдать Марку в качестве референса, он бы изобразил этот шедевр, продал за миллион миллиардов и всю жизнь платил бы ей роялти. Могла бы стать миллионершей — а в итоге, подрабатывает уборщицей. Трудно себе представить состояние горничной, которая придет сюда после завтрака, если все оставить так, как есть. Так что она живенько наводит порядок под этот симфонический похоронный марш. Выбрасывает объедки, а вот от печенья и винограда очень хочется что-нибудь перехватить, но Аня сладкое прячет от себя подальше — может быть, после завтрака, если завтрак не оправдает ожиданий. Настроение сразу же портится, потому что желудок таких фокусов не понимает и принимается урчать от голода. Она чувствует себя немножечко бездомной собакой: живот к спине прилип, во рту неприятные сладкие слюни, еще и перебитая вся, по крайней мере, ноги все еще болезненно саднят на каждый шаг. Аня садится на свою постель и разувается. К черту их бардак, пусть Алена сама складывает свою гору вещей и ищет в ней тренировочную одежду, коньки по углам собирает и все такое. Стоит девушке улечься — сил двигать тяжеленную кровать обратно попросту нет — Алена принимается ворочаться, сползает с Даниеляна и, видимо, почувствовав рядом еще один теплый бок, разворачивается к Ане и сваливает на нее холодные, как у лягушки, ноги. — Алена, блин! — возмущается Щербакова, спихивая с себя ледяные конечности, — Ты хотя бы спать можешь нормально?! — Там тесно, а ты тепленькая, — сонно возражает Косторная и жмется обратно. — Гостей своих выгони, может, станет посвободнее, — бурчит Аня. С другого конца импровизированной двуспальной кровати раздается сдавленный хохот: — А ты, оказывается, очень милая, Анечка. И тебе доброе утро! Алена в этот момент окончательно переползает на ее половину и беззастенчиво оттесняет подругу на край постели. — Забери ее, — жалобно просит Аня, — Она наваливается, я голодная, меня сейчас прямо на нее стошнит. — Давай, иди сюда, — уговаривает Артур и, приобняв Косторную за талию, пытается сдвинуть обратно к себе. Та сопротивляется, отбрыкивается всеми частями тела, а потом, устав, видимо, от борьбы и все еще не желая просыпаться, приходит в негодование: — Отпусти уже щупальца свои, хватит! Парень ржет уже в голос, она все-таки открывает глаза и оборачивается на него в полнейшем удивлении: — Ты че? Следующий вопрос сражает наповал уже всех присутствующих: — Ты кто вообще? Аня заходится в истерическом хохоте вслед за Артуром, Аленка удивленно лупит глазами и поворачивается на нее: — Ань, мы че, втроем? Потом, уже выпроводив парня восвояси, перед этим заставив беднягу ассистировать в уборке свалки на полу, Алена долго и упорно отбивается от расспросов подруги. — Так что, говоришь, у вас было? — в который раз издевательским тоном интересуется Аня. — Мы хоронили свои карьеры! Ели, болтали и слушали Реквием Форе! — как заученную мантру повторяет Косторная. — Может, вы еще чем-то занимались? Может, у тебя утренняя амнезия не только на личность Артура распространилась? — Да я просто не поняла! Ну, только глаза открыла, чел какой-то, мозг не сразу загрузился… Аня от смеха уже плачет, закрывая лицо подушкой. — Ну… Ты скажи, может, он у тебя к вечеру еще что-нибудь подгрузит, — всхлипывая, еле выдавливает она. — Господи, да он стопроцентный гей! — горячится Аленка, — Ты видела его вообще? У Ани это вызывает новый приступ истерики: — Значит, ты совратила гея! — Я сейчас побью тебя, Щербакова, — угрожает Косторная, и, выхватив у соседки подушку, несколько раз легонько пихает ею подружку. — Ай! Не надо! — Аня поднимает руки в знак капитуляции, — Я есть хочу, у меня от твоих тычков все внутри переворачивается. Словно услышав ее жалобу, судьба в лице Даниила Марковича стучится в дверь их номера: — Хватит визжать, вы на завтрак собираетесь вообще? — раздается из коридора. Аня бросается открывать, а Алена спешно осматривает комнату на предмет остатков вчерашнего пиршества, задвигает ногой весы под кровать и живот втягивает — авось, тренер про взвешивание не вспомнит. Подруга незаметно качает ей головой: не сработает. И правда не работает: вместо «доброе утро» или там «привет» хореограф ржет над ее попытками не дышать в его присутствии и дружелюбно предлагает: — Давай, оценим масштаб вчерашней катастрофы. Алена, вздохнув украдкой, лезет под кровать. Аня опять давится от смеха, потому что в панике она запинала их слишком далеко, рукой не дотянуться — приходится лечь на пол и протискиваться в узкий проем головой и телом. — Нахера вы кровати-то сдвинули? — Даня тоже посмеивается над Аленкиными стараниями и непонимающе смотрит на Аню, у которой этот вопрос вызывает очередной взрыв истерического хохота. — Ань, да завали уже! — обиженно бормочет Косторная, выбираясь из-под кровати с весами в обнимку и брезгливо отряхиваясь от пыли, — Фу! Просто отвратительно убираются. — У меня минус двести! — радостно-удивленно сообщает она. Даня неверяще смотрит на электронное табло из-за ее спины. — Ты не подкрутила там ничего? — подозрительно интересуется он. — Могу еще раз, — с готовностью отзывается Аленка. — Ведьма, что ли… — убедившись в точности измерений, качает головой Даниил. — Это просто… Хорошая физическая нагрузка, — опять смеется Щербакова. *** По дороге на завтрак Даня несколько раз рассматривает ее зрачки и спрашивает, точно ли за прошедший час она ничего не употребляла. Чрезмерное веселье почему-то напрягает, чувствуется предвестником чего-то нехорошего, пугающего. Словно жизнь сгущает радостные краски, нагнетает жару и зной, прежде чем обрушить на их головы бушующую стихию. Берлиоз у Булгакова перед своей страшной смертью чувствовал безотчетный страх, тупую иглу в сердце. Его переехало трамваем. Дане кажется, что за ними сегодня тоже выехал какой-нибудь трамвай. — Нет, я просто голодная, а она… — начинает оправдываться Аня, но Алена на нее предупреждающе шикает, так, что бедный тренер так и не узнает, что за факт так веселит их обеих и скрывается за таинственным «а она…». В обеденном зале его подзывает к себе Этери Георгиевна, и ему остается только исподтишка наблюдать за хихикающими девчонками, к которым за соседний столик подсаживаются Артур и Андрей. Смутная тревога мечется в душе у хореографа. Он встал с этим чувством, с каждым взглядом на продолжающееся веселье в «детской» зоне, как их шумную компанию обзывает Этери, тревожный настрой только усиливается. Словно это последнее счастливое утро, а дальше… Вечером все срывается. Лед в Гренобле ни к черту. Алена летит с трикселя, падает страшно — на заклеенное тейпами бедро, обдирает плечо, чудом не прикладывается головой. Выходит со льда в мокром платье, что-то лепечет про лужу, руку показывает — ссадина на плече даже не успевает закровить, так холодно на арене, сосуды сужены, так какого черта на льду вода? Он не успевает за нее испугаться толком: сердце набатом выдает «Аня, Аня, Аня» — зовет ее раньше обычного с короткой раскатки перед стартом, упрямо держит за руки, тревожит, кажется, потому что она почти вырывается, когда объявляют ее имя. При первых же аккордах в голове вдруг призрачной мыслью мелькает булгаковская фраза: «Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила». Следом Аня заезжает на лутц, у нее проскальзывает ребро конька, не успевает даже толкнуться — летит плашмя, весь удар приходится на больную левую ногу… Он трус, потому что жмурится, закрывает глаза, боится даже смотреть, слушает музыку — та звучит, и значит, она встала. Потом смотрит уже невидяще, не может ничего понять — ни что за прыжки, ни как вышла дорожка. Его словно трамваем переехало это падение. — Что случилось? — допытывается он, пока в трансляции крутят жуткие повторы, — Что случилось, я тебя спрашиваю? Его усмиряет даже Этери: — Даня, успокойся, разбор полетов завтра, но мне кажется, там и разбирать нечего. Ты на воде поскользнулась? Аня с готовностью кивает, испуганно на него посматривает. Этери обеспокоенно смотрит на них обоих, впервые при ребенке называет его «Даня» и на «ты». Аня бормочет тоже что-то вроде: «Успокойся, пожалуйста». Камеры разворачиваются, и вот, они все трое улыбаются и машут. Даня и предположить не мог, что человек, которого только что переехал трамвай, способен еще улыбаться.