По тонкому льду

Бывает так: видишь человека, и все важное вылетает из головы. Это как домой заглянуть в разгар длинного рабочего дня — велика вероятность, что больше никуда не захочешь идти. И ей сразу не хочется, ни к какой Алене, ни тем более к каким-то мальчикам. Алена ждет — так и он ждал. Как тут, разорваться, что ли? Поцелуи начинаются с порога, даже раньше разговоров. Разговаривать с ним можно целый день, а целоваться — только так, за закрытыми дверями, вечером. От одного только щелчка дверного замка, обозначающего, прежде всего, отделение от всего внешнего мира с его сложностями и заботами, у Ани кровь отливает от головы и копится тугим узлом где-то внизу живота. Конечности тоже холодеют, и так странно, что у него-то руки горячие, и губы, ласкающие ее, — мягкие и теплые. Как будто у нее желание только в одной точке, а у него успевает быть во всех точках сразу. Может, люди и должны между собой так сочетаться. Она и должна так: беззвучно выдыхать в его требующие губы, до безумия хотеть чувствовать на себе его руки, гореть и плавиться от них, жадно и беспорядочно касаться его тела, жаться изо всех сил, то открывать, то закрывать глаза — потому что то хочется его видеть, такого, взбудораженного и совершенно сумасшедшего, то, наоборот — отстраниться от лишнего чувства, оставить только осязание, вкус и тонко вслушиваться, как он шумно втягивает воздух, когда прерывается, потому что тоже забывает дышать во время поцелуев. — Такая красивая… — он бы восхищался, наверное, даже если бы она пришла в мешке от картошки, но все равно приятно. — Что это? Моя рубашка? — вдруг смеется Даня и притворно сокрушается, — Самую лучшую уперла. Ты хоть знаешь, что это Диор? — И что? — Мне придется сказать: к черту Диор! Это, знаешь ли, в некотором роде кощунственно, — он опять прижимается к губам, и одновременно спускает с ее плеч рубашку. Жадные французы толком не топят, батареи в ноябре еле греют, от этого в номере зябко, но Аня даже почувствовать холод не успевает — от него жарче в тысячу раз, и мурашки по коже такие приятные, теплые, жгучие, нервные окончания, кажется, с ума сходят от одних только невинных прикосновений: ладони, ведущие длинные линии по плечам, поцелуи, отрывающиеся от губ и остающиеся на скулах, краешке нижней челюсти, покрывающие шею и ключицы. У него, наверное, вкус ее кожи мешается с металлом — он обводит губами и языком змейку цепочки на шее, жжет даже взглядом, рассматривая оставленные влажные следы. — Тебе идет золото, — наконец, заключает он, — Ты — золотая девочка. — Завтра посмотрим, — усмехается Аня и чуть поеживается, вспоминая вдруг, что еще ничего не закончилось, что еще завтра катать произвольную и какая медаль, из какого металла пойдет ей по мнению судий, еще непонятно. Даня качает головой, проводит кончиками пальцев по лбу, словно стараясь стереть с ее лица напряжение и тревогу: — Ни с какими медалями это не связано, — уверенно убеждает он, — Это твой цвет. И еще просит: — Забудь, не тревожься сейчас. Завтра будет завтра. На ручки пойдешь? Раньше, чем она ответит, он легко подхватывает ее на руки. Кажется, за этим и нужны близкие люди — с ними не страшно. Если не можешь идти, тебя понесут на руках. Если о чем-то не стоит думать, потому что уже сделано все, что можно было сделать — выгонят из головы плохое. В объятьях не бывает холодно, под прицелом любящих глаз невозможно в себе сомневаться. У него в комнате все так, как всегда: на кое-как заправленной постели разложен ноутбук, из небольшой портативной колонки тихо играет какая-то музыка. Он пытается танцевать прямо с Аней на руках, они — конструкция, ужасно неуклюжая, неустойчивая, к тому же, не совсем ритмичная, с тактом музыки никак не связанная — ритм есть, но свой собственный, диктуемый дыханием, сердцебиением, желанием. Аня закрывает глаза — почему из всех чувств именно зрение всегда кажется лишним? Слух растворяется в музыке. Тело все растворяется в нем: ноги, крепко сцепленные за его спиной, грудь, прижатая к его груди. Голова лежит у него на плече, губы глупо утыкаются в шею, пальцы взбираются вверх по шейным позвонкам, колются об жесткий ежик на затылке и путаются в волосах на макушке. От него пахнет чем-то родным и терпким, немножко еще шампунем, кожа на вкус солоновато-мыльная. И это про другое. Не про поцелуи, не про тугое и горячее внизу живота, не про идеальное сочетание его и ее. Ей вообще кажется, что отдельной ее не существует, она задерживает дыхание и следующий выдох совпадает с его выдохом, а сердце уже как-то само догадывается, что биться в левые ребра нужно именно тогда, когда это делает его сердце, и вполне может быть, что теперь у нее есть двойное — справа и слева. Если ее собственное, маленькое, не справится, у нее будет второе, большое, у которого наверняка хватит сил на еще парочку кругов кровообращения. Может быть, она даже сейчас слишком устала, слишком вымоталась за долгий-долгий день, так, что больше не хочется совсем открывать глаза и даже дышать как-то обременительно: тренировка, опять новые коньки, которые вроде как разносились, а все еще трут, выступление, нервы, нервы, нервы… — Подышишь за меня? — сонно предлагает она, и Даня почему-то не смеется, а просто соглашается: — Конечно. Все, что хочешь. Вообще все. И где-то далеко во сне он усаживает ее на постель, оперев на подушки. Опускается на корточки у ее ног, снимает кроссовки и носки, целует колени, тяжело вздыхает, срывая поочередно старые пластыри со сбитых пальцев и кровавых мозолей с содранными пузырьками. Ему, наверное, хочется и это делать за нее. Чувствовать боль. Приходится проснуться. — Не надо, оставь так, я завтра обработаю, — пробует возразить она. Даня, конечно, не соглашается, жалостливо морщится, неодобрительно рассматривая ее истерзанные стопы: — Сейчас, родная. Немножко потерпи, это так оставлять нельзя. У него все есть — аптечка, вода, вата и пластыри. Находится как-то в момент. Она покорно терпит, кусая губы и жмурясь, пока он делает это — промывает каждую ранку, тщательно, теплой водой из бутылки, которой пропитывает ватные диски и ими стирает кровавые следы, это совершенное баловство, потому что лучше бы смыть кровь в ванной. Потом льет перекись, дует на белую пенку, что-то ласково и взволнованно шепчет, Аня только убеждает: — Не бойся, мне совсем не больно. И сильнее закусывает губу, чтобы ни один всхлип не вырвался. Уговаривает уже себя, мысленно, что и правда — можно не чувствовать, можно совсем-совсем не чувствовать. В какой-то момент даже верится, забывается — она не замечает, как он заканчивает наклеивать свежие пластыри, как уже поднимается с колен, как обнимает за дрожащие плечи, садится рядом, тянет лечь и долго целует ее лицо, беспорядочно, собирая с щек случайно выкатившиеся слезинки. — Прости, — несколько раз повторяет он, — Прости, я не хотел. А Ане кажется, что сам он в десять раз сильнее мучился, наблюдая за ее страданием, что это куда страшнее и тяжелее, куда хуже, чем вытерпеть, и она качает головой в ответ на эти горячие извинения: — Это ты прости. Не нужно тебе такое видеть. Даня застывает на секунду, морщится, словно она опять причинила ему боль. Крепче жмет к себе, почти до синяков сжимаются пальцы на ее ребрах. — Не говори так, — через усилие просит он, — Я должен знать, где и как тебе больно. Я не хочу, чтобы ты это делала сама. — Хорошо, — соглашается девушка, и пальцы на ребрах разжимаются, гладят ее, словно просят прощения за резкость. Она берет его руку, тянет ее к губам, целует раскрытую ладонь и говорит то, что должна была сказать ему сразу и говорить вообще практически за все, что он делает: — Спасибо. Я люблю тебя. И снова закрывает глаза, и снова он, кажется, все делает за двоих: раздевает ее ко сну, расстегивая кнопочки спереди топа, бережно, совсем осторожно покрывает поцелуями, невесомыми, нежными — голые плечи почти сплошняком, два легких касания губами на раскрытой обнаженной груди, считает ими же ребра по выступающим точкам, коротко обозначает пупок и низ живота. Потом снимает с нее велосипедки, легко приподняв ее бедра над кроватью, возвращается к топу, окончательно стаскивая бретельки с плеч. Шепотом спрашивает: — Дать тебе футболку? Аня качает головой: — Нет. Поцелуй еще. Потом, смутившись своего почти-приказного тона, поправляет саму себя: — Если это можно… В смысле, если тебе хочется. Ей почти плакать хочется от своей глупости, даже глаза страшно открыть — вдруг он уже начал над ней смеяться или, еще хуже, сейчас смотрит каким-нибудь укоряюще-непонимающим взглядом. Но не упреки она слышит, а ласку, ничем не прикрытую нежность, даже какую-то растроганность, сквозящую в хриплом шепоте и растворяющуюся уже в горячих, вдумчиво-требовательных поцелуях на похолодевшей коже: — Это всегда можно. И всегда хочется. В полусне уже, накрытая сразу двумя одеялами, она слышит, как кто-то настойчиво ломится в дверь, как Даня резко поднимается, надевает футболку, идет открывать. — Не вздумай вставать, — коротко приказывает он. *** — Косторная, ты с ума сошла?! — кажется, он мысленно умер и проклял себя тысячу раз, пока шел к этой двери. Все, что можно было подумать, успел подумать: Этери Георгиевна. Или еще кто-нибудь потерял Аню. Или кто-нибудь бухой — да хоть Шветский, пойди объясни тому, почему он никого не может впустить в свой номер. Или что-нибудь срочно нужно, от него или от девочек, опять же, как он уйдет, как оставит ее одну без всяческих объяснений? Она уставшая и нервная, ей бы спать… Косторной он даже рад в таких обстоятельствах, но, разумеется, это не мешает одновременно мечтать ее убить, хотя бы морально. — Можно я зайду? Он пожимает плечами и впускает девчонку в маленький пятачок, имитирующий в этом отеле прихожую. В конце концов, мало ли что у нее могло произойти. Просто так по ночам к тренеру в комнату не стучатся. Правда, обеспокоенной она не кажется, даже дневная хандра куда-то подевалась, и слава Богу. — Аня у вас? — любопытствует Аленка и пытается заглянуть через его плечо в комнату. Там темно, но он все равно инстинктивно заслоняет собой дневной проем. — Аня давно спит, не надо ее тревожить, она очень устала, — Даня старается держаться твердо и безапелляционно, хотя это ужасно неловко и странно — вот так, в открытую, признавать, что у них есть какие-то отношения, что да, она практически живет в его номере, еще больше не хочется, чтобы Алена и Аню смутила своим появлением, застала фактически с поличным — под одеялом и без одежды. Вроде, конечно, эта знает все про них и не маленькая, должна уже понимать, что взрослые люди по ночам не в шахматы играют, но ощущения из того же разряда, что случаются, когда сталкиваешься с ребенком из группы в супермаркете, а у тебя бухло в тележке. С одной стороны, тренер не святой, а обычный человек, с другой — получается дурацкий перехлест социальной роли, в которой он должен говорить о вреде алкоголя, и повседневной жизни, где он по особым поводам может и прибухнуть. Словом, неудобненько и очень хочется начать по-тупому оправдываться. Алена оказывается вполне вменяема (может, когда хочет!) — по крайней мере, она понимающе кивает и не ломится больше, даже как будто тише пытается быть — на дальнейшие расспросы отвечает исключительно шепотом. — Что-то случилось у тебя? Почему не спишь до сих пор? Он, конечно, ожидает объективной причины. Голова болит, может, у нее или живот — это даже правильно, самим принимать обезболивающие спортсменкам запрещено, не до утра же ей терпеть. Может, что-то потеряла, может, одна испугалась ночевать, кошмар приснился, кровать поломалась, узбеки в номер ломятся, кто-нибудь из сборной парней нажрался и не хочет уходить… Мало ли причин! Его, кажется, не поднимали ни разу только по одному поводу — пока еще никто во время соревнований или сборов коньки не отбрасывал. Хотя и этому бы огорчился, но не удивился. В конце концов, Алина как-то его будила посреди ночи, потому что у нее внезапно тампоны кончились. Так и не разгадал вселенскую тайну, почему нельзя было разбудить кого-нибудь из девушек, но покорно поперся искать средства гигиены. С тех пор так и лежала дежурная пачка в чемодане — травма, однако, на всю оставшуюся жизнь. Правда, Аленке все же удается его удивить: — Я есть хочу… — жалобно сообщает она. Даниил даже не врубается сразу: — Прости, что? — Есть… — еще тише повторяет это исчадие ада. — Ты головой нигде по дороге не ударилась? — вкрадчиво начинает он, — Может, ударилась и там все попуталось? Суточные ритмы, например? Какая еда, твою мать, время видела? — Мне очень нужно. У меня голова от голода сейчас помутнится, — она картинно закатывает глаза и хватается за стену, будто бы собирается упасть. Надо сказать, актриса из нее приличная, даже, может, поверил бы — если бы не научился врушек вычислять за эти годы. — У тебя голова помутнится, потому что я сейчас не выдержу и дам по ней хороший подзатыльник. — Бить детей — плохо, — бормочет Косторная. — А есть по ночам, значит, хорошо?! — возмущается тренер, вероятно, слишком громко, потому что Аня не выдерживает и комментирует с постели: — Даня, дай ей уже что-нибудь, я спать хочу! Алена фыркает от смеха, а ему опять неудобно и хочется убивать уже Аню: может, конечно, командовать им, как хочет, но какой, к черту, «Даня» и «дай» в присутствии постороннего человека?! — Даниил Маркович, Аня очень устала, — издеваясь, напоминает ему его же слова исчадие даже не ада, а того, что ниже. Есть же что-нибудь хуже ада, иначе где этих двоих сделали? — Это я, блин, устал уже от вас обеих, — раздраженно отмахивается он. Аня, уже поднявшись и нацепив его футболку, шлепает босыми ногами (убил бы) к ним в коридор, ничуть не смущаясь, приобнимает его и с лукавой улыбкой заглядывает в глаза: — Ну, она ничего за ужином не съела. Я видела. — Врешь же, — ворчливо отзывается Даня, а рука сама тянется к ее распущенным волосам, гладит их — ну, не может он на нее злиться! Прибить вроде как хочется, а все равно первая реакция — обнять и приласкать. — Ну, посмотри, у нее все лицо бледное, — уговаривает девушка, и Аленка тут же подтверждает: — Ни кровиночки! Такое чувство, что «ни кровиночки» скоро у него не останется — одна высосет, вторая поможет. — Иди, бери, что хочешь из холодильника, — сдается мужчина и, закатывая глаза, добавляет, — Вы меня обе доведете до греха. — Одна уже довела! — едко парирует Косторная. — Алена! — с Аней возмущаются уже хором. Он ловит ее взгляд и пытается сказать без слов что-нибудь типа: «Вот видишь, а ты ее выгораживаешь постоянно!». Аня в ответ только весело пожимает плечами. Как всегда: она рада, ему расхлебывать потом последствия тотального разрушения субординации. — А что я сказала? — притворно удивляется Алена, и, бросив уничижительно-обиженный взгляд на подругу, бросает, — Ты вообще давай молчи, я тебя целый час прождала, между прочим… Я думала, это все позже начинается, ну, знаешь, когда муж никуда не отпускает. — Куда это я тебя не отпустил? — шепотом интересуется Даниил, и она отмахивается: — Я потом расскажу. Косторная выгребает половину холодильника и, довольно улыбаясь, шествует мимо них обратно к двери: — Спасибо этому дому, я пошла. Даня уже не в силах что-либо ей возражать и возмущаться объемам продуктового экспорта: — Я просто напомню, что утром взвешивание, — устало замечает он. Та только смеется: — Не зашкалит, и ладно, да? — Я убью ее когда-нибудь, — замечает он Ане, когда за этим недоразумением закрывается дверь. — Она, скорее всего, в покер проиграла, — поясняет девушка, — Это часто загадывают: попросить у тренера еду. Правда, все обычно отказываются. — А тебе загадывали? — Пару раз. Ты всегда был очень щедр к голодающему народу.