По тонкому льду

В этом ужасном французском отеле есть совершенно очаровательный общественный балкон. Он выступает из фасада здания полукругом, огражден кованой решеткой с узором из переплетающихся листиков, цветов и виноградных гроздьев. Отсюда вид на Альпы, бурную горную речку и фуникулер с кругленькими кабинками. В Гренобле куда теплее, чем в Москве, вечерние ноябрьские плюс восемь — это просто благословение. Алена кутается в зимний пуховик, на ногах уютные и жутко уродливые угги. Так можно довольно долго быть на улице, и совсем не замерзнуть. Курить здесь нельзя, даже электронки, но она курит, тайком, вдыхая сладкий пар, надолго задерживая его в легких и незаметно, порциями, выдыхая. Аня бы сказала, что это очень плохо, а потом бы молчала, осуждающе качая головой на каждую затяжку. Мама, если бы узнала, наверное, носилась бы за ней по всему дому с ремнем и телефон бы забрала минимум на месяц. Кто-то из тренеров — отобрал бы устройство и загонял до состояния трупа на ОФП, а потом сказал, что это последнее предупреждение. Но никого нет, Алене кажется, что она надежно спряталась сбоку балконной двери, и если кто-нибудь и зайдет, то она все уберет раньше, чем это заметят. Да и кому придет в голову выходить на этот Богом забытый балкон, прячущийся в конце этажа?! У всех по вечерам свои дела и заботы. У нее тоже забота — надо хорошенько обдумать ближайшие перспективы. То, что она не попадет на Олимпиаду, если все останется так, как есть сейчас, совершенно ясно. Можно обвинять в этом кого угодно: пубертат, обстоятельства, события минувшего года или тренерский штаб — оба тренерских штаба, можно скатиться даже в обвинение отдельных частей тела — вот почему, скажем, грудь не спросила ее, когда собралась расти? Это обычные девочки радуются, когда размер чашечки лифа меняется на следующую букву по алфавиту. В фигурном катании «фигуристая» — это сродни оскорблению. Идеальное тело, которое хорошо вкручивается в прыжок, должно быть приближено к плоскоцилиндрическому. Еще оно должно быть легким, выносливым, быстрым и сильным. Это по большей части достижимые параметры, в конце концов, была бы она неподходящей фактуры — и до тройных прыжков дело бы не дошло, что уж говорить о трикселе и работе над четверными. Вопрос стоит только в желании, вернее, в отсутствии желания: кататься хочется, убиваться ради идеала — нет. Кому-то себя не жалко, кому-то за себя не страшно. А ей и жалко, и страшно — наверное, она просто не настоящая спортсменка. Аня, например, не плачет, даже когда снимает пропитанные кровью носки — от новых коньков все в момент стирается в мясо. Женя каталась с переломом почти целый олимпийский сезон. Когда Сашу хотели снять с этапа в Америке, она кричала, что поедет туда, даже если потом «нога отсохнет и отвалится». Что-то великое — это всегда страдание, подвиг, один большой или множество регулярных маленьких. Нужно ли это Алене? Аня бы сказала, что не очень, иначе она не торчала бы на этом балконе, рискуя простудиться в самый ответственный момент сезона, и уж точно бы не курила, нагружая дыхалку перед произвольной программой, которую и без вредных привычек еле вывозит. Если бы она была целеустремленной, умной, расчетливой, то сейчас бы уже лежала в постели, раньше всех погасив в номере свет. Жизнь на развилке, между двух взаимоисключающих решений. Каждое из них требует жертвы, и серьезной. Или жертва мечтой, на которую положена целая жизнь. Или жертва целой жизнью, во имя мечты. Некоторым людям повезло куда больше. Ане, у которой мечта другая, наверное — или она совсем не мечтает. Саше, у которой мечта и жизнь — это одно и то же. Они цельные. Они бы даже не поняли ее метаний, как, впрочем, и остальные — мама, тренеры, целая толпа сторонних наблюдателей, от других спортсменов до простых фанатов. Ей представляется, что, выбрав себя, она останется по ту сторону от них всех, чужой и непонятой, а то и вовсе — примером трусости и глупости. Они все будут ждать: ради чего она ушла? Почему отказалась от борьбы? Что бы это ни было, они разочарованно всплеснут руками. Все же какое-то недостаточно великое, не стоящее даже возможности оказаться на олимпийском пьедестале. У нее всегда была куча идей, чем заниматься, когда закончится спортивная карьера. Они менялись, как в калейдоскопе, увлекали ненадолго, а потом бесследно растворялись, точно их и не было. То ей хотелось стать врачом, то работать на телевидении, при виде маленьких детей на катке хотелось попробовать, каково это — стоять по другую сторону бортика и заставлять их прыгать бесконечные каскады, ругать за забытые дорожки, переживать на стартах… В какой-то момент жизни ей казалось, что речь вообще идет о том, что после фигурного катания будет единственный выбор: или бомж на помойке, или вебкам. Когда сказала об этом маме, та долго смеялась, а потом предложила добавить в список возможных занятий еще и стриптиз — зря, что ли, столько лет танцами занималась? Алена улыбается, вспоминая эти свои безумные идеи. После блюза же совершенно ясно — никакой стриптизерши из нее не получится. Увлеченная своими попеременно безысходными и забавными размышлениями, она не замечает, как приоткрывается дверь и кто-то легкой тенью подкрадывается к ней, трогает за плечо: — О чем думаешь? Она от страха резко выдыхает, и весь сладкий дым устремляется неожиданному и незваному гостю в лицо. — Фу, Косторная! У тебя совсем, что ли, головы нет? — Артур беспорядочно машет руками, отгоняя от себя клубящийся белыми облачками пар. — Я была бы плохой стриптизершей, да? — она неожиданно для себя повторяет последнюю мысль вслух. — Все так ужасно, что ты задумала сменить каток на пилон? — смеется парень, как-то чересчур внимательно всматриваясь в ее лицо. Не понимает ее. Артур тоже из сильных и жертвенных. — Только не спрашивай, почему я такая грустная, — предупреждая его вопрос, просит Алена. — Хорошо, не буду, — легко соглашается тот, и, кивая на зажатый в кулаке вейп, требует, — Дай сюда эту гадость. — Хочешь попробовать? — лукаво улыбается Косторная. — Если честно, хочу выбросить это с балкона, но, пожалуй, воздержусь, — брезгливо возражает он, — Просто избавлю тебя на некоторое время от соблазна. Давай. Алена хмурится — кем он, в конце концов, себя возомнил? Даже Аня осуждает, но в личный выбор не лезет. — Решил в мамочку поиграть? — она вкладывает в голос максимальное количество яда, но Даниелян, кажется, и бровью не ведет на эту попытку смутить и поддеть: — Решил, что кто-то должен о тебе побеспокоиться, — он пожимает плечами и разворачивается обратно к двери, — Не хочешь, твое дело. Я тогда пойду. Побеспокоиться… Ей кажется вдруг, что вместе с ним уходит последняя надежда не расклеиться окончательно, а как-нибудь вывезти все происходящее, в конце концов, чего она ждет на этом балконе? Что кто-нибудь кинется искать? Так можно до утра здесь проторчать. Главное в одиночестве — вовремя снять корону и сдаться тому, кто желает его нарушить. Следующий такой момент может и не наступить. — Подожди, — окликает она в спину, и он оборачивается, вопросительно изгибает брови. — Держи, я все равно уже замерзла и собиралась уходить, — неловко оправдывается Алена, чтобы не выглядеть совсем уж жалкой и проигравшей. Артур молча и безапелляционно провожает ее до номера, и так же, не спрашивая, входит первым, когда она открывает карточкой дверь. — Только не спрашивай, где Аня, — она опять пытается предупредить неудобные вопросы. — У тебя что-нибудь можно вообще спрашивать? — шутливо возмущается парень и, осмотревшись, ничего лучше не находит, чем с размаху завалиться прямо на ее кровать, — Лови, — он вытаскивает из-под своей спины лифчик, — Так и знал, что девочки разбрасывают белье где попало. — Мог бы спросить, прежде чем вторгаться в личное пространство, — бурчит в ответ Косторная и спешно пробегается взглядом по комнате: не валяется ли еще чего-нибудь неприличного. Бардак у них, конечно, просто адовый, и это за каких-то два дня– Анин чемодан открыт, все содержимое на полу рядышком, Аленины вещи просто повсюду, несмотря на все попытки держать их в шкафу. В общем, не в пример вылизанной чистоте мальчишеского номера, в котором она вчера протусовалась добрую половину ночи. Что поделать, из них двоих убиралась и ворчала на беспорядок всегда Щербакова, а теперь она, фактически, и не живет здесь — только приходит поменять наряд, да изобразить, что с утра выходит из этой комнаты, а вечером, после ужина, возвращается в нее. — Ты же разрешила о себе побеспокоиться, — возражает Артур, — Я беспокоюсь. Приперся, занял ее кровать — просто высочайший уровень заботы! Высший класс! И, главное, такой довольный, словно какой-то подвиг совершил. С другой стороны, он здесь, он ужасно бесит — и от этого как будто немножечко легче, оттого что кто-то настолько нагло требует себя занимать, что никак не отвяжешься и не уплывешь обратно в свои упаднические настроения. Он совершенно гейский, даже сразу и не скажешь, почему. Может, дело в смазливом лице? В каком-то изящно-напомаженном, почти аристократическом виде? Если подумать, одет он обычно: серые спортивки (гладит он их, что ли?) и свитшот цвета морской волны. Но одежда как-то уж слишком хорошо на нем сидит, волосы вроде с гелем уложены и вообще, манерность чувствуется, все движения нарочито плавные, он в этой жуткой комнате смотрится очень странным атрибутом из другого мира. Либо гей, либо вшивый интеллигент, либо все вместе. — У вас еда какая-нибудь есть? — деловито интересуется он, — На ужине как будто вообще не кормили. — Ты сожрал три салата! — напоминает Алена, — Мой, свой и Анькин! Весь багет умял, еще и с маслом. Точно не интеллигент, решает она, те в таких объемах прилюдно не жрут. Значит, все же гей. — Я сегодня завалил произволку, мне можно абсолютно все, — он кажется таким беззаботным, словно фигня это — десятое место на этапе Гран-При. Словно совсем не разочарован, словно это было именно то, что он ожидал, то, ради чего вернулся после пропущенного сезона. Он бы совершенно точно смеялся, услышав, о чем она думала там, на балконе. — Ты переживаешь вообще? — у нее сам собой вырывается этот подозрительный вопрос, как всегда, первым эшелоном слова, а где-то последним вагончиком — мысли и чувство такта, — Извини, — почти сразу поправляется Алена, — Извини, пожалуйста. Это неуместный вопрос. — Ничего. Сегодня я о тебе беспокоюсь, а не наоборот, да? — одними губами улыбается в ответ. Алене и тошно, и горько от себя. — У нас голяк, — сообщает она, проверив, на всякий случай, еще и Анин матрас и тумбочку, — Но я знаю, где раздобыть еду. «И посмотреть в глаза этой бессовестной женщине, которая бросила меня на гейский произвол», — мысленно добавляет Косторная, и решительно направляется к двери. — Не ходи за мной и ничего не спрашивай, — небрежно бросает она Артуру. — Я уже понял, что у вас тут сплошные тайны мадридского двора, — вздыхает тот, провожая ее фигуру недоумевающим взглядом.