По тонкому льду

Аня нервно пинает ножку письменного стола. Вот, и стоило тратить на этого жуткого мужчину целый выходной?! Столько предложений было! Яна звала на танцевальный мастер-класс. Мама предлагала в спа, но без особого энтузиазма. Аленка, с которой совпал день отдыха, собиралась на какую-то тусовку с мальчиками из ЦСКА. В конце концов, можно было к Саше съездить — сто раз же обещала. Вместо этого все утро красилась, наряжалась, и чтобы что? Чтобы Даня, заехав за ней, первым делом физику отыскал в стопке учебников? Еще ведь как-то исхитрился не запалиться, спер тайком, и только у себя дома достал и объявил, что первым делом по плану у них «ликвидация академической задолженности»! И на столе у себя убрался, и всяких канцелярских принадлежностей накупил — ну, ладно, за старания, тетрадку с мишками и милые крошечные текстовыделители она согласилась немного позаниматься. В конце концов, так и правда можно остаться без аттестата, если не уделять достаточно времени учебе. В последнее время это давалось тяжелее всего. Тренировки — с ними проще, там четкое расписание есть, да и Даня весь день почти на льду. И мотивация железная. Там она, пожалуй, даже чрезмерно старательна была, оставалась дополнительно — то программу дорабатывать, то прыжки доучивать. Отменяла бессовестно репетиторов, даром, что те относились с пониманием, их же заранее предупреждали про меняющийся график и тяжелый сезон. Теперь и маме не звонили, сама со всем разбиралась, договаривалась, и, как оказалось, в этом крылся особый соблазн — перенести урок, сославшись на тренировку или плохое самочувствие. Ей верили: хорошая же девочка, чемпионка, спортсменка — во всех смыслах положительная. Правда, когда ко второй половине месяца на карточке, на которую папа закинул деньги на оплату занятий, осталась целехонькой кругленькая сумма, Аня невольно призадумалась — может, все-таки зря она так напропускала? Наверстывать оказалось сложнее, чем под четкие объяснения учителей выполнять задания, объясняли ж так, что и тупой бы понял, а когда сама садилась за учебники, надо было сквозь дебри продираться, перечитывать по тысяче раз, видеоуроки смотреть. Да и время — она же, вместо занятий, на льду пропадала, и внезапно стало нужно искать какие-то другие часы для решения школьных проблем. Где ж их взять, если в сутках ни больше, ни меньше — двадцать четыре, из которых минимум шесть требуется на сон? На поблажки рассчитывать не приходилось: родители на этот счет неоднократно инструктировали учителей. Сдалась им эта учеба! Ладно бы еще года три или четыре назад, когда непонятно было: спорт или все-таки университет. Но сейчас-то, блин, все уже ясно! Спорт. Спорт и Даня. Хорошо, хоть эти двое друг другу не противоречили. А вот учеба… А учиться совсем не хочется. Что-то отвлекает постоянно — вот, даже на улицу смотреть куда интереснее, чем разбираться в направлении силы Ампера. За окном что-то на ноябрьско-московском: деревья, укутанные в лед и иней, маленькие редкие снежинки устилают серебряными блестками промерзшие голые газоны. В Москве не бывает снега. Дети носятся по детской площадке, смеются, скатываются с горки и падают попами прямо на песок. Эта площадка еще из старых, не однообразный новостроечный антураж, обычно представляющий собой пластиковую конструкцию вырвиглазных цветов да двор, укатанный в резиновое покрытие. Нет, тут — обшарпанный металл, высоченное металлическое недоразумение — горка, среди покосившихся и погнутых турников, деревянных скамеек, видавших все виды бабок и дворовых алкашей, да еще песочницы, непонятно зачем сооруженной из прогнивших досок посреди всего — вокруг же тоже песок. Два дня лил дождь, а сегодня — почти мороз, и вся эта размытая песчаная каша превратилась в ледяные марсианские кратеры. Больно, наверное, об них биться, особенно если с горки и плашмя. Сегодня еще и как будто бы солнце, но какое-то размытое, дымчатое и невысокое. Сдержанное. Темнеет теперь рано, утро начинается поздно. Все как-то мимо нее. Все времена года — мимо. У нее есть время года — сборы, время года — отбор на международные старты, потом как-то резко наступает Новый год, потом время года — ответственность, время года — шоу, и, наконец, небольшой отдых, во время которого стараешься жить, наверстывать, смотреть во все глаза. И как-то странно видеть весну, просыпающийся мир, а у тебя и зимы-то толком не было. Так, декорация второго плана. Потом резко — лето, где-нибудь на море, а возвращаешься в Москву — а там только-только первые по-настоящему теплые дни, на них тоже смотреть толком не успеваешь — снова сборы. Аня расправляет руками складки на клетчатой темно-зеленой юбке-шотландке. Даня сказал, что это не по погоде и заставил надеть теплые колготки и свитер поверх рубашки. И кожаную куртку забраковал. Словно она знает, какая сейчас погода. Откуда? На катке, в машине, в зале — всегда одинаковая. До смешного хочется отбивать попу о кратеры на детской площадке. Или просто — идти, вдыхать морозный воздух и без того сопливым носом, ледяные корочки рушить в подернутых матовым тонким стеклом вчерашних лужах, рискуя ноги промочить и обляпать черной грязью новые белые кеды. Может, кофе купить и пафосно разгуливать с красивым стаканчиком — хотя какой ей кофе, если нельзя ни сахар, ни молоко, ни сладкие сиропы и сливки. Аня обманывать себя и давиться горечью не привыкла. Если не гулять, то тоже чем-то интересным заняться. Порисовать? Тетрадный лист и так уже весь в каких-то безумных каракулях. Автографы, сердечки, какие-то совсем невнятные штрихи и петельки… Третий по счету — вырвать к черту и скомкать. Скоро одна обложка останется от новой тетради. Нужно читать, наверное, параграф и перестать думать о ерунде. Направление силы Ампера определяется по правилу левой руки… На левой руке заусенка на большом пальце и обгрызенный в мясо ноготь — на указательном. Мама в детстве мазала ногти темно-розовым горьким лаком и ей, и Инне, и, вроде, ушла плохая привычка, а время от времени нет-нет, да обгрызешь, расковыряешь ранки на нежной коже. Руки постоянно сухие, губы обветренные, из носа течет. Постоянно что-нибудь болит. Дети на катке хотят быть, как она, и, может, кто-то из этих на площадке — тоже хочет. Хорошо, что сама о таком никогда не мечтала, иначе точно сошла бы с ума — от того, как дорого стоят победы, от того, что быть на ее месте — значит, смотреть на жизнь разве что вот так, из окна и даже за это себя корить. Мечта бы вывернулась наизнанку неприглядной и трудной реальностью. — О чем задумалась? — крепкие мужские руки ложатся на плечи. Теплый поцелуй в затылок. Перед лицом появляется кружка, дымящаяся чем-то сладко-травяным. На матово-черной поверхности фарфора постепенно выступают красные буквы: Анютик. И сердечко. — Волшебная кружка, а в ней — волшебный чай, от которого задачки решаются легче, чем дупель прыгается. Почему-то от его счастливой улыбки, нежных рук и губ, от заботы, прямо-таки кричащей в лицо «я о тебе думал» резко тошно. Дурно. Душно. Дурацкая кружка. Дурацкая тетрадь с блестящими мишками. Дурацкие девчачьи маркеры, маленькие, невыносимо мерзких пастельных тонов. Что у нее, мало этих детских побрякушек? Много. Даже времени не хватает, чтобы их рассмотреть, даже повода нет иной раз — чтобы воспользоваться. Он идиот, если думает, что все это лучше, чем… Да даже металлическое недоразумение в его дворе лучше всего этого. Может быть, она кидает какой-то уж слишком тоскливый взгляд на улицу и слишком злой — на него. Может, у него просто слишком много своих личных предположений и домыслов на ее счет. — Мы вечером с тобой пойдем гулять, хорошо? — он немного растерянный, немного заискивающе-ласковый, когда, опустившись на корточки сбоку от стула, укладывается подбородком ей на колени, гладит их и выше до краешка юбки. — На площадку, что ли? — подначивает она, и так и хочется услышать от него что-нибудь, на что можно в ответ разозлиться или расстроиться. Смех. Стеб. Непонимание. — Куда скажешь, — просто улыбается мужчина и по-своему понимает ее провокацию: — Я… Я мало что могу тебе предложить. Ты заслуживаешь лучшего. Сама понимаешь, что лучше не светиться в людных местах вдвоем. Если ты хотела сегодня… Пойти еще куда-то, отдохнуть, то сказала бы, я бы понял. Ты две недели без выходных. И от меня, наверное, устала. Разговор резкой петлей уходит в странную плоскость откровений. Она замечает вдруг его уставший взгляд и тяжесть рук. У него обветренные губы и пальцы шершавые, за колготки цепляются. Наверное, ему тоже иногда кажется, что его жизнь напоминает сплошной кошмар. Он тоже не чувствует порой смены времен года, у него тоже отпуска несколько недель за целый год и этот день — первый не за две недели, а, наверное, даже больше. Ей стыдно перед ним так сидеть — в душевном раздрае, потерявшей какую-то ниточку, за которую цеплялось все вместе, позволяющее видеть реальность не такой мрачной, не такой однообразной и тяжелой. — Я сама не знаю, чего хочу, — голос рвется напополам от обжигающих глаза слез, — Я не успеваю об этом думать. Все время есть какое-нибудь «надо». — Я не хочу быть твоим «надо», — он морщится так, словно это слово доставляет боль, — Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Пообещай мне. Его хочется любить такого — в обнаженных чувствах, незнающего, боящегося ошибок и потерь, в этом так неожиданно и остро ощущается глубокое родство и близость. И где-то среди своего кошмара он все равно умудряется ее видеть, думать о каких-то кружках, тетрадках и маркерах, помнить про физику, не засыпать за рулем, каждый день делая часовой крюк до ее дома. И вдруг все внутри становится на свои места. Вот оно — то, у чего нет изнанки, нет логической подоплеки, то, что не отнимает душевных ресурсов, не требует ежедневных нечеловеческих усилий, не делает больно, не вызывает сожалений и чувства упущенных возможностей. Только дает. Они счастливы посреди всех своих сложностей. — Знаешь, мне кажется, в этих отношениях все строилось по принципу «не надо», — она улыбается, проводя кончиками пальцев по его губам, шмыгает носом сопливым, — Так и будет. Так и будет. Он будет возить ее, полусонный, домой с тренировок — ради лишнего получаса наедине. Она будет создавать себе проблемы с учебой, потому что лишняя тренировка — лишний повод его видеть, существовать в одном пространстве. И на жизнь будут смотреть по большей части со стороны, из машины или окна его квартиры, даже больше еще от нее отвернутся — надо же когда-то смотреть друг на друга?! Вернее, не так. Хочется смотреть друг на друга. Вопреки всяческим «надо». Объятья разгружают плечи, на которых, кажется, только что лежал тяжелый и неподъемный груз, поцелуи не лечат обветренные губы, но точно забирают мысли о них. И все равно, какие пальцы — мягкие ли, шершавые, если это любимые руки то, кажется, они лечат любую боль, когда властно ложатся на бедра и настойчиво тянут к себе ближе. *** Одиночество всегда подкрадывается незаметно. По-шпионски. Одиночество не зависит от наличия или отсутствия людей вокруг. Оно подчас совершенно иррационально возникает, почти из воздуха. Напоминает хитрый яд, который активируется в самый неподходящий момент, злой, разрушительный яд, проникающий сквозь кожу, отравляющий ткани и органы. Все существование целиком. Алену накрыло на этапе Гран-При во Франции. Рядом была счастливая Аня, которая в первый же вечер, едва пришли с ужина, умотала к своему хореографу. Это было неправильно — ревновать в такой ситуации и уж тем более расстраиваться. Приехали не ради тусовок, а за результатом. Он — ее парень, у него при любом раскладе больше права на тет-а-тет. Неправильно ставить человека перед выбором, неправильно лезть третьей в чужие отношения, эгоистично лелеять свое упадочное настроение — тоже неправильно. Алена поскучала немного, позалипала в телефон, сходила до мальчишек — те включили какой-то глупый и пошлый фильм, и если с Аней хихикать над шутками ниже пояса было прикольно, то в компании парней, да еще одной… Вроде и знаешь, что никто не полезет, как такового интереса нет, но эмоции все равно смешанные и уж точно не вписываются в категорию веселого времяпрепровождения. Предложить что-то другое тоже не смогла. Не до выдумок было. Что-то зрело внутри, непонятное, деструктивное, злое. Ревность ли, зависть ли — поди разбери эти скрученные в глобулу чувства. Андрей и Артур сложить два плюс два не могли — что случилось с обычно веселой подружкой? Наперебой что-то предлагали для поднятия настроения: припрятанные от тренеров вкусности, настольные игры, Мозалев ей даже свой портативный плейстейшн готов был пожертвовать на один вечер. Смешной такой. Девочкам обычно и два слова боится сказать, из-за этого у всех постоянное ощущение, что он просто мило стесняется и боится подкатить. За одни только сборы Алена сразу от троих слышала одно и тоже: «Ой, что же делать, я понравилась Андрею». Слушала, смеялась про себя: ему одна Аня нравилась, потому что каждый раз, когда его звали на тусовку, где будет Щербакова, он настолько, видимо, стеснялся, что не приходил вообще. Это уже парни рассказывали по секрету. Почему-то всем обязательно нужно было сообщать ей сплетни, догадки, тайны. Кто кому нравится, кто кого ненавидит, кто с кем спит, кто что прячет под матрасом. И мальчики, и девочки — все в ней видели своего человека. Это было полезно, но если бы был выбор, она бы предпочла быть как Аня — за Аней из молодежной тусовки только Марк никогда не волочился, у него специфический художественный вкус, да еще Артур — там никакого вкуса, просто, вероятно, гей. Словом, весь этот вечер напоминал ей собрание неудачников: стесняшка Андрюша, Артур, у которого в пруду ни одной рыбки, кроме Джейсона Брауна — но с английским у Даниеляна плохо. Дима заглянул, но огорчился, похоже, отсутствию Ани, почуял лузерский вайб и сбежал под предлогом завтрашней короткой. Он Алене не нравился, вот совсем, но было обидно. Ей вообще в тот вечер многое показалось обидным. Даже Глейхенгауз, блин, ею пренебрег! Где-то в первом часу ночи пришло сообщение: Аня Щ: Даниил Маркович передает, чтобы ты заканчивала свой ночной загул и ложилась спать)) Алене сразу вспомнилось, как он реагировал, когда палил за ночными прогулками Щербакову — разве что искры не летели. Выходит, опять все дело в Ане. Без нее всем плевать. Глупо было расстраиваться из-за того, что чудом избежала тренерского гнева — но иногда лучше, чтобы на тебя злились, чем когда людям вообще все равно, где ты и что с тобой. Ночевать соседка не вернулась. Утренняя тренировка шла обычным чередом. Она ждала хотя бы там выговора за нарушение режима, но его не последовало. Глейхенгауз только ехидно поулыбался: — Как погуляла? Выспалась? — А вы как? Выспались? — нагло ввернула Косторная. Тот аж побелел: в двух шагах стояла Этери Георгиевна, и хоть фраза выглядела как обычное нарушение субординации, вполне в духе ее обычного диалога с хореографом, все равно можно было уловить в этом «вы» некий двусмысленный намек на множественное число. Ах, как прекрасен русский язык! — Ты говори, да не заговаривайся! Если один раз тебе спустили на тормозах, это не значит, что можно хамить! — прошипел тренер, с легким беспокойством косясь на белокурую женщину. Этери тут же заинтересовалась: — У вас что? Опять нашла коса на камень? Кто там опять не выспался? — Все выспались, прекрасно себя чувствуют и готовы работать, — отмахнулся Глейхенгауз. Вот так взял — и прикрыл перед старшим тренером, не пожаловался. Ну, или за себя опасался — это с какой стороны посмотреть. — Марш на лед! — Даниил Маркович резко прервал ее размышления по поводу случившегося, — Твой прогон предпоследний. Новая короткая шла ей куда больше изначально выбранного блюза. Насчет последнего было множество пререканий с тренерским штабом: он был как очень красивое платье, которое хочется носить, да, блин, не застегивается, обтягивает все некрасивые места, подчеркивает бледность и несуществующие неровности кожи, бликует на сожженных волосах, ложится складками в подмышках и впивается в кажущиеся полными плечи. — Алена, ну убавь ты свою энергию! — увещевала Этери Георгиевна, — В этом блюзе женщина должна быть другой. Сила и напор должны чувствоваться, но выражать их нужно мягче, нежнее… Тут нужна глубина, а у тебя — все эмоции напоказ. В конце концов, она первой сдалась и попросила сменить программу. Так было проще: «шашку наголо и улыбайся». Не нужно никакой другой энергии, шарма женственности и таинственности, загадочных глубин, в которых настоящая Алена должна прятаться, уступая место новой, незнакомой девочке, изгибающейся, словно кошка, пахнущей дорогими духами, изящно и плавно рассекающей лед. За такой непременно хочется идти, нет, бежать, такая затмевает рассудок. Как блуждающий огонек вдали ночного сумрака, как свеча с плавящимся воском, лишь слегка освещающая вокруг себя и оставляющая непостижимыми темные уголки. Головоломка, увлекающая невозможностью разгадки. Недосказанная. Девочке, танцующей Нью-Йорк в сияющем стразами черном платье, хочется шумно аплодировать, с ней можно смеяться, с ней чувствуется легкость и общность. Ее можно позвать на любую авантюру, потому что обязательно будет весело и что-нибудь да пойдет не по плану. Она — город, сверкающий тысячей огней, неспящий, яркий, беспечный город. Праздник, к которому невозможно не присоединиться. Веселье, в котором легко забываются проблемы и предрассудки. Город всегда одинок — глубокой ночью улицы пустеют, люди идут домой и зажигают свечи, а он остается — переливается уже никому не нужными всполохами света, а бедняги, не успевшие к закрытию метро, мечутся, высматривая среди буйства фонарей свои блуждающие огоньки. Наверное, это было то, из-за чего все носились за Аней и мало внимания обращали на ее более яркую подружку. Алена зло одернула тренировочное платье, поправила выбившиеся из пучка волосы. Девочки на катке дружелюбно ей улыбались, махали — даже не очень знакомые. Вот она, простота — как три медные копейки. Все к ней тянутся, но никто не относится всерьез. Ее дружбу не нужно заслуживать, можно уйти сегодня, вернуться завтра или послезавтра — она по-прежнему будет. И никто не станет даже интересоваться ее тайнами — все расскажут свои, потому что кажется, что у такого человека, как Алена, вообще никаких тайн быть не может. Люди даже не обижаются, когда их секреты потом где-нибудь всплывают — чего ждать от простушки? Разве может она молчать? Корят себя, скорее, за опрометчивую глупость и слишком развязавшийся язык. Ей грустнее обычного сегодня в этой блестящей музыке, в медных духовых, задыхающихся в веселье, и это замечают: Этери Георгиевна просит собраться, хореограф хмурится, даже не выговаривает за опять забытую дорожку. От людей вроде нее меньше всего ждут грусти. Злости — да, беспечности, опрометчивости и капризов, но печальной задумчивости? Люди в ней теряются. И даже тренеры похожи на вчерашних растерянных мальчишек — разрешают поесть чего-нибудь вкусного за обедом, великодушно позволяют завтра блесток синих налепить на лицо для произвольной программы, и вместо второго прогона короткой Глейхенгауз просит включить ей музыку к показательному — словно образ конченной психопатки Харли Квинн, чья личность напоминает пестрое лоскутное одеяло из всех оттенков безумия, способен вернуть ей твердую почву под ногами. Аня ожидаемо выигрывает короткую. «Опасные связи», темные глаза с мощной энергетикой, холодное спокойствие среди суетящейся вокруг музыки, нервно натянутые струны и кричащие скрипки против беспечного празднества Нью-Йорка. — Немножко недожала, — пожав плечами комментирует старший тренер. Но Алена знает, что не помогла бы и дорожка четвертого уровня, и даже триксель — дело не в месте, не в баллах даже, просто при прочих равных всегда выберут Аню. На льду или в жизни. Полюбуются праздником, и умчатся за блуждающим огоньком. Оттого ей всегда было сложно дружить с Щербаковой — трудно примириться с чьей-то идеальностью. Даже в их отношениях Аня всегда была выше, чище, лучше. Она никогда не отказывалась от нее, понимала и грусть, мало о себе говорила — чаще всего, слушала горести своей бестолковой подружки, и, кажется, одна видела в ней что-то большее, чем блестящий фон. Оттого и зависть носила беззлобный, больше печальный оттенок, чем реальное желание соперничать за место под солнцем. Она не стала бы Аней при всем своем желании. — Выбери мне что-нибудь красивое, но простое, — просит Щербакова вечером. Куда собирается, можно даже не спрашивать — сама за себя говорит эта таинственная улыбка, блистающие тихим счастьем глаза. У Ани идеальная фарфоровая кожа, в которой она непонятно зачем высматривает какие-то изъяны, строя себе гримасы в зеркало. Алене хочется сказать ей, что даже она никаких шероховатостей не видит, что уж там про Даню говорить — у того вообще взгляд плывет от восхищения, а это, как известно, самый лучший фильтр для любых недостатков. Если бы кто-то смотрел на нее точно так же, наверное, все было бы по-другому. — Я теперь ощущаю себя твоей младшей подружкой-неудачницей, — не утерпев, жалуется Алена, поправляя на подруге выбранный наряд. Великий женский обман кроется в этом простом образе — мятный комплект из топа и велосипедок, белая рубашка, которую Аня, похоже, стрельнула у своего хореографа. Подчеркивает хрупкость, требует нежности. Золотая цепочка с маленьким сердечком лежит аккуратной ниточкой на ключицах, такой же браслет - на тоненьком запястье. — Почему? — искренне удивляется подруга, тайком любуется собой, то перекидывает на грудь длинные каштановые волосы, то, аккуратно убирая их за спину, заправляет за уши. — Ты такая серьезная мадама стала, — Алена старается перевести все в шутку, выдать свою тоску за обычный приступ ностальгии, — Вот что бы мы делали сейчас? Пошли бы к парням. Там Дима, Артурчик, Андрей… — Накануне произвольной? — шутливо ужасается Аня. — Я же говорю — серьезная мадама! И дело совсем не в том, что завтра произвольная. К Дане-то своему идешь. Она очень старается, чтобы это не звучало, как ревность или упрек. В конце концов, даже если упрекать и требовать к себе внимания, это все равно не сработает: мало кто выбирает друзей, когда есть такая любовь. Друзья воспринимаются как что-то вечное и статичное, а от любви хочется выгребать все, пока есть такая возможность. Алена и сама мало думала о чувствах Ани, когда уходила из Хрустального. Она вообще тогда забыла о существовании чьих-либо чувств, кроме своих собственных. — Не надо так смотреть, мы посмотрим пару серий и ляжем спать, — смеется Щербакова, кажется немного смущенной. Печаль печалью, а не подстебать человека в такой ситуации — просто грех: — Да-да, спать… — нарочно растягивая слова и многозначительно улыбаясь, повторяет Косторная, — Можно с этого места поподробнее? Аня вспыхивает красным: — Какие подробности тебя интересуют? — Ты так хорошо дурочку из себя строишь. У вас было? — Да вы все с ума посходили со своим сексом! — нервно отмахивается подруга. — Кто — мы? — удивляется Алена. — Ты, мама… Печаль забывается мгновенно — нужно срочно вытрясти из Ани все подробности. — Твоя мама знает? Офигеть! Когда ты собиралась рассказать? Щербакова, вот ты всегда была мутная, а в последнее время так вообще! Слова от тебя не добьешься, столько важных событий, а я ничего не знаю… — Да тебе расскажешь что-нибудь, ты же вообще сдерживаться перестанешь. Даня уже не знает, куда от твоих взглядов деться, — отмахивается Аня, опять кажется такой счастливой и влюбленной, что хочется верить, что это с ней навсегда, на всю-всю жизнь — Алена вдруг великодушно готова пожертвовать собственными интересами, которым Анин хореограф, как ни крути, мешает. У нее в момент разыгрывается фантазия: Аня в белом платье, которое она, разумеется, будет помогать выбирать, и она рядом в чем-нибудь голубом или нежно-зеленом, цветы, лето, шампанское, искрящееся в бокалах… — Ты скажи ему, пусть поменьше наезжает на подружку невесты, — тут же заявляет она. Потом вспоминает, что, вообще-то, еще должны быть друзья жениха, и, судя по фильмам, ей с кем-то из них придется весь день тусоваться, — Хотя нет, подожди… У него, наверное, шафер будет старый. Не хочу, — припоминая всех неженатых Глейхенгаузовских друзей, Алена окончательно мрачнеет, — Нет, нет, точно не хочу. Ей представляется, что на свадьбу непременно приглашают Розанова, и весь праздник сразу меркнет в ее мечте, тонет в ужасе, и своя улыбка уже видится ей вымученной, натянутой, и все опять непонимающе расспрашивают, почему она не веселится, или еще хуже, сочувственно вздыхают, а фанаты высматривают на фотографиях свой любимый «шип» или «стекло». — Аленк, ты чего? — почувствовав что-то нехорошее в ее «не хочу», серьезно спрашивает Аня. — Они с Розановым раньше дружили… Ань, если вы его позовете, я не приду. Она, видимо, кажется слишком уж жалкой, потому что даже Щербакова, которой всегда есть что сказать, молчит, не зная, то ли ей смеяться, то ли утешать Аленку в ее неожиданном несчастье. Аня с минуту растерянно гладит ее по волосам, пытается распутать их пальцами, потом аккуратно замечает: — Позовем на свадьбу, до которой еще… Очень далеко, короче. Которой вообще, может, никогда не будет, — она тоже готова щедро пожертвовать собственным счастьем ради всеобщего спокойствия, — Ты в своем репертуаре, — беззлобно упрекает она подругу, — Сама придумала какую-то свадьбу, сама же из-за нее расстроилась. — Все у вас будет, — упрямо возражает Алена, — Если нет, я окончательно разочаруюсь в любви! — Солнышко, это у тебя все будет, еще лучше, чем у меня, — улыбается Аня, — Рано разочаровываться. — Нет уж, — решительно отмахивается Косторная, — Я для себя решила, что влюбляться больше не буду. Никогда и ни за что. На всю жизнь хватило. Найду себе таких же одиноких подружек… Состаримся вместе, будем бухать и путешествовать по всему миру. — Я тебя уже не устраиваю? — шутливо возмущается подруга. Алена вдруг вываливает ей все свои печальные думы за последние дня на одном дыхании: — Он тебя ждет. Я вторую ночь буду ночевать одна. Все уже не так, как раньше, да? Никаких тусовок, парней под кроватями, покера, ночных вылазок из корпуса… — Дане и раньше не очень-то это нравилось, а теперь… — с некоторым напряжением и сожалением отзывается Аня, и она сразу же жалеет, что вообще об этом заговорила, потому что это жестоко — заставлять человека выбирать. Алена старается сгладить углы: — Ему просто не плевать на тебя. Это понятно. Если бы за меня кто-нибудь так же переживал, я бы тоже на попе ровно сидела, — последнее, разумеется, говорится ею не очень искренне, подруга, видимо, такого же мнения, потому что не может сдержать смешок: — Ты-то? Очень сомневаюсь. У твоего парня должна быть очень крепкая психика, ангельское терпение, а еще ему придется научиться не слушать злую Алену. Вот ты как скажешь что-нибудь, так бородатый мужик — и тот обидится и расплачется. Все это правда. При всей легкости, праздничном флере, который окружает ее, когда внутри не скребутся кошки, Алена прекрасно понимает, что мириться с ее характером на постоянной основе сложно. Этого, может быть, вообще никто не выдержит. Она и сама себя иногда с трудом выносит и понимает. — И где я возьму такого? Кому захочется с такой возиться? Она старается выдержать полушутливый тон разговора, чтобы Аня не услышала нотки отчаяния в ее голосе — не хватало еще жалости в этом странном клубке из смешавшихся чувств. Но Аня слышит — и отвечает ей серьезно: — Если человек правильный, он увидит в тебе совсем другое. Какая ты преданная. Ты смелая, ты можешь все бросить ради одного человека, если любишь его. У тебя доброе сердце, ты умеешь быть хорошим, понимающим другом. И ты никогда не притворяешься, не строишь из себя ничего… Может, ты не всегда принимаешь правильные решения, зато никто не принимает их за тебя, — она внимательно всматривается в ее лицо, и, вдруг повеселев, добавляет, — На крайняк, ты ужасно красивая. Давай-ка не придумывай, от желающих отбоя не будет. — И где они все? — хмуро интересуется Алена, делая вид, что ее не тронуло это искреннее описание себя в словах подруги. Все-таки она это умела всегда — сказать хорошее, ни капельки не польстив, не оставив ощущения, что тебя попросту пожалели, не развести при этом розовых соплей — просто поддержать ломающуюся конструкцию, не дать скатиться окончательно в отчаяние и ненависть к себе. — Ты же не собираешься влюбляться? — лукаво уточняет Щербакова. — Ну, я-то не собираюсь… Но совсем не против, чтобы меня кто-нибудь любил. — Ой, Аленааа, — вздыхает Аня, и взглянув, на часы, о чем-то напряженно размышляет. — Ты иди, тебя там ждут, — подсказывает Косторная, понимая, что ей, наверное, неудобно бросать ее в такой момент. — Нет уж, не могу я тебя оставить здесь одну и с таким постным лицом. Куда нас там звали сегодня? — Ты за старое решила взяться? — Почему? Я пойду и скажу, что у меня сегодня другие планы, — подруга беззаботно пожимает плечами и, к ужасу Алены, решительно направляется к двери. — С ума сошла?! Помяни мои слова, ты оттуда не выйдешь. — Почему? Заодно узнаю, какой у нас уровень доверия. Собирайся, зайду за тобой. Мне нужно пять минут. — Пипец. Проверяльщица. Как и следовало ожидать, Аня не приходит ни через пять минут, ни через десять.