По тонкому льду

— Ну ты и влип, Глейх, — присвистнул Букин, — Не знаю, то ли поздравлять, то ли отпевание заказывать. — Не говори только, что она еще маленькая, — нахмурился Даня. Он толком не помнил, с чего вообще начал говорить об Ане — что называется, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Но не молчать, наконец, было приятно — и тревожно. — Да тебе виднее, на самом деле, — пожал плечами второй мужчина, — Худайбердиевой сколько? Девятнадцать? А они там чуть ли жениться не собрались. — Пятнадцать лет разницы, — кивнул Глейхенгауз, понимая, на что намекает его собеседник, — В смысле, у Лизы с Кириллом пятнадцать. У нас тринадцать. Так ты меня не осуждаешь? — За что? — удивился Ваня, — Мне похуй вообще, если честно. Я правда, грешным делом, думал, что ты с Алиной… — Чего? — опешил Даниил, — С какой Алиной? Она ж мелкая совсем! В ответ Букин заржал так, что стены затряслись. Даня непонимающе на него уставился и предупредительно пихнул кулаком в плечо: — Там Аня спит, вообще-то. В соседнем номере. — Вот это у тебя двойные стандарты, конечно, — не унимался мужчина, — Я ни на что не намекаю, но уж если сравнивать… — Ты ни одну, ни вторую толком не знаешь, — Глейхенгауз аж обиделся на такое сравнение, — Да не ржи ты, господи, у нее завтра произвольная! — Как-то так наш любитель вечеринок превратился в наседку, — все еще хохоча, прокомментировал Ваня. — Люблю ее, — неожиданно посерьезнев, ответил Даниил, — И она меня. — Ну так и нахер всех! — весело отозвался его собеседник, — Я серьезно. Нахер. Если это любовь. Нормальные люди вас поймут, остальных — нахер. Давай сейчас выпьем за это. Темная жидкость плеснулась в стакане и обожгла губы. Нахер всех. Пусть только попробуют что-нибудь возразить. — Как ты думаешь, Кац поймет? — Ну не поймет — зови, я ему врежу. — Тут кое-кто другой на кулаки нарывается… — руки у хореографа все еще чесались. Было ощущение, что не перестанут, пока не вдарят где-нибудь промеж глаз. Да и в глаз можно, что уж там. Но фингал пройдет — а вот сломанный нос… Сломанный нос все-таки как-то поубедительнее. С этой мыслью он и отрубился, пока отвечал на вопросы Букина, изредка прерываясь на коньяк. Слава Богу, ранним утром следующего дня питерский дятел, закончив свои прокаты и не попав в программу показательных номеров, улетел на родину. Прежде всего, это было хорошо для него самого, потому что после нескольких рюмок и задушевного разговора с Глейхенгаузом желание убить представителя культурной столицы проснулось еще и у Вани — и надо сказать, воплотилось бы в жизнь, знай пьяный Букин точное расположение его номера. Но так как Ваня знать не знал, где живет Женя, он пошел по старому маршруту в сторону Саши Степановой. Саша хоть и была хрупкой блондинкой, но двоих нехуденьких мужчин легко растащила по номерам, а Ване еще и треснула — для порядка. На том и закончилась спонтанная ночная тусовка.

***

— Ну что, друзья-алкоголики! Доброе утро! — весело сказала Саша, падая на диванчик за столик рядом с едва подающими признаки жизни Ваней и Даней. — По трое сидеть нельзя, — уныло заметил Глейхенгауз. — Вот именно, Глейх, свали-ка, — не стал церемониться Букин, — Ну свали по-братски. — Чем только не пожертвуешь ради семейного счастья! — театрально кривляясь, Даня самоустранился, приглядывая себе другое место для завтрака. Подозрительно легко было на душе у хореографа после вчерашних откровений. Словно гора свалилась с плеч, когда убедился, что, как минимум, один человек из его личного окружения — не осуждает и даже поддерживает всеми руками. Мир перестал казаться однозначно враждебным и непонимающим, что ли. Болела голова, глаза слипались — но сил прибавилось. Аня помахала ему с дальнего столика у окна. Черт, одна. А ему, как назло, совсем не хочется с ней садиться. Во-первых, стыдно за характерно отекшее лицо. Во-вторых, утром он все-таки сложил два плюс два: это Саша Трусова сказала Жене про их отношения и Саша же, видимо, назвала его педофилом — Аня об этом знала, возможно, с самого начала и не хотела рассказывать всю историю, чтобы не подставить подругу, которой, видимо, это простила. Ну и в общем он так и не решил, стоит ли это с ней обсуждать и если стоит, то большой вопрос в том, когда — до или после произвольной. С одной стороны, если это те мысли, которые ее занимают и отвлекают — лучше сейчас все прояснить. С другой — можно же нихрена не прояснить в процессе разговора, а только еще больше запутать, разругаться или расстроить девушку. Но выбора не было — он сел. — Веселая ночь? — усмехнулась Аня. — В двух словах не расскажешь, — он попытался улыбнуться в ответ, — Ты не переживай, все было прилично, Букин не даст соврать. Девушка смеется, презабавно щурясь. Красивая она. Как-то вчера забыл даже об этом, утонув в своих переживаниях — а сегодня хочется смотреть и смотреть. Смотреть — и не верить, что все, что плещется в глубине темных глаз напротив — это ему предназначено. Это теплое, нежное, сокровенное — только для него. — Ты оправдываешься передо мной? — она в момент вгоняет его в краску. Господи, да. Оправдывается. Потому что не хочется — ни в чем — давать повод для сомнений или осуждения, не дай Бог, для разочарования. — Немного стыдно, — признается мужчина, — Ань, ну правда, я больше так не буду. Он толком даже не знает, почему перед ней так неловко за все это. Словно она — это о чем-то чистом, высоком и правильном, и похмельное лицо в эти рамки ну никак не вписывается. — Моя пьянка будет следующей, — внезапно сообщает Аня и он вдруг радуется, что официант не торопится нести завтрак. Сейчас бы ел — и подавился. Или совсем неромантично выплюнул бы еду обратно на тарелку, потому что челюсть от такого заявления сама собой безвольно отвисает. — Чего? Ее, определенно, забавляет такая реакция, потому что в глазах появляется лукавая нотка. — Ну, мы же за равноправие в семье? — пресерьезно уточняет девушка. Семья. Это, определенно, новое слово в обиходе — но такое правильное и совсем не пугающее и даже формальностей каких-то не требующее. Как еще ее определить? — Вообще-то у нас пока патриархат, — парирует Даня, красноречиво кивая на ее нетронутый завтрак, — До того момента, как ты доешь эту яичницу и овощи, я буду нагло пользоваться своей мужской властью. — Дань, ну… — начинает она, почти с ненавистью отодвигая от себя тарелку. Конечно, знает он, что сейчас будет сказано. Невкусно и все такое. Аня вообще в еде очень избирательна — даже удивительна в этом свете ее любовь к Макдональдсу. В большинстве отелей, где они жили на соревнованиях, накормить ее было еще той задачкой со звездочкой, но раньше хотя бы почти везде был шведский стол, так что она пробовала все по очереди и выбирала то, что нравилось. Даня со Стасом (раньше Аня везде ездила с родителями) ржали, что им все достается по остаточному принципу с королевского стола — кто-то же должен был доедать все, что принцессе пришлось не по вкусу. С едой по меню такой фокус не проходит, поэтому последний год он мало того, что ездит с ней один, так еще и время от времени практикует пищевое насилие. Справедливости ради, еда в этом отеле и правда так себе — даже на его непритязательный вкус. — Ты была вчера на ужине? — перебивает мужчина. Она прячет глаза. — Да…- маленькая, бессовестная врушка. — Правда? — удивленно переспрашивает он, — Я просидел там от начала и до конца и что-то не заметил ни одной безумно красивой кареглазой брюнетки. Аня краснеет — то ли от комплиментов, то ли оттого, что ее только что уличили в мелкой лжи. Но русские не сдаются, ну Щербакова, по крайней мере, точно первой не уступит. — Что, японки и кореянки тоже не ужинали? — с притворным удивлением уточняет она. Интересно, женщин специально этому где-то учат? Ставить мужчину в такую ситуацию, в которой он просто обязан заверить, что других таких красивых во всей вселенной точно не существует, иначе — встречай апокалипсис и страшный суд в миниатюре. Но в ее случае Дане даже врать не приходится: — А они тут причем? — он удивляется совершенно искренне, — Я знаю только одну красивую девушку. И она почему-то объявила голодовку. Довольная улыбка. Прямо сейчас он жалеет, что не может разрезать ее своими губами. — Ешь, — как можно тверже и убедительнее убеждает Даниил, — Ешь, пока я не разозлился на попытку меня обмануть. Аня смотрит на тарелку почти жалобно. Оторвать бы руки этим поварам — а еще говорят, что итальянцы вкусно готовят. — Я просто не хотела тогда и сейчас не хочу, — последняя отчаянная попытка его переубедить. — А на каких дрожжах ты программу катать собралась? На святом духе? — Даня почти злится, насколько вообще он способен на злость в ее отношении. Сдался бы уже — но нормального обеда не будет, и они оба прекрасно это знают. Даже с Аниной фигурой, несклонной к полноте, перед выступлениями приходится ограничиваться, — Давай-ка ешь. Он выдыхает с облегчением, когда она берется за вилку. Еще немного, и с ложки бы накормил. — Что мне за это будет? — невинно уточняет девушка. — Я не ослышался, тебе за это нужно вознаграждение? — Даня смеется почти в голос. — Что-то не так? — Да нет, любимая. Все так. Более чем. — Так что? — съехать с темы, разумеется, не получится. — Поцелуй? — осторожно предлагает он. — Ты и без еды меня поцелуешь, — она пожимает плечами. — Хорошо, с меня вечером мороженое, — Аня закатывает глаза, словно это предложение — глупость несусветная, — Ань, ну блин, что бы я сейчас ни пообещал, я это сделаю, даже если ты мне на голову перевернешь эту тарелку и сверху польешь чаем! — Ладно, — милостиво соглашается Щербакова, принимая эту безоговорочную капитуляцию, — Ничего не обещай. Но ты мне должен! — Ну, разумеется, по гроб жизни, — подтверждает Даниил. Как иначе — на такие жертвы человек идет! Яичницу ест.