По тонкому льду

Незаметно проскользнуть из одного номера в другой легче легкого — несколько шагов через гостиничный коридор, разблокировать дверь карточкой — и, в принципе, все. Сложнее остаться незамеченной своей же соседкой. У Ани не получается: она слишком нервничает и запинается о тапочки Майи, когда крадется к своей постели. Девушка успевает удержаться на ногах, но короткое и лаконичное ругательство все-таки срывается с ее губ и разрезает царящую в комнате тишину. Черт. Майя просыпается от резкого звука и сопровождающего его топота, подскакивает на кровати, трет глаза, удивленно уставившись сонным взглядом на застывшую в ужасе соседку. Обводит глазами номер, замечает, конечно, и нетронутую постель, и забрезживший рассвет в окне. — Ничего себе. Где ты ночевала? Вчера вечером Аня ушла, предупредив, не вдаваясь в подробности, что вернется поздно. Вроде, ничего такого — она же не уточнила, насколько поздно. Бояться нечего. Она знает: несмотря на то, что их с Хромых сложно назвать близкими подругами, жаловаться тренерам последняя точно не побежит. В Хрустальном так не принято. Тем более, Анина фигура в группе куда весомее, а ссориться с большинством — так себе затея. Но быть уличенной, пойманной с поличным все равно как-то неловко. Как будто бы прямо сейчас Майя видит ее насквозь — и знает, что вчера она занималась чем-то неприличным, что спала в одной постели с мужчиной почти что голой, знает, какими вчера были его руки, какими — ее стоны. У нее сбивается пульс, щеки загораются алым. Хорошо, что в комнате все еще слишком сумрачно и не то, чтобы можно заметить оттенки кожи — все кажется сероватым. — Неважно, — смущенно отмахивается Щербакова, прячась от любопытных глаз в суетливых движениях, которыми расправляет постель. — Да мне как-то все равно, просто можешь потише? — Извини, пожалуйста, что разбудила. Аня ныряет под одеяло прямо так — не раздеваясь, решив, что искать пижаму сейчас — далеко не лучший способ заслужить одобрение соседки. — Тебя на завтрак будить? — сонным голосом интересуется Майя. — Да, спасибо огромное, — с благодарностью соглашается она. Но спать совсем не хочется. Хочется полежать немного в тишине, подумать — обо всем. Аня до сих пор сжимает в руке этот чудный крохотный плеер. Более идеальный подарок представить невозможно: в нем, кажется, все, что может сказать о любви. О его какой-то совершенно особенной любви, которая совсем не такая, как в кино или книгах. Проще. Чище. Без лишнего пафоса, без пошловато-изъезженной романтики. Эта любовь — в чем-то, что выше слов и прикосновений. В том, что он о ней думает, кажется, постоянно. В том, что знает, какие песни в ее плейлисте. Аня сразу замечает — скачал даже те композиции, которые сам откровенно осмеивал. В том, что едва не забыл о приготовленном подарке — словно это что-то естественное, малозначительное. Словно даже не ждал от нее восторженной благодарности и вообще ничего не ждал. Просто сделал. Сейчас бы она непременно ему написала. Он бы злился, что не легла спать — вернее, делал бы вид, что злится. Она бы побесила его несколько минут, а потом все равно отключилась от переписки и послушно уснула. Потому что для себя давно поняла: он зачастую лучше нее самой знает, что ей нужно, как ей нужно. С другой стороны — не пытается заставить и противное «я же говорил» никогда не говорит. Хотя почти всегда оказывается прав, и иногда Аня понимает это, только ощущая последствия сделанного выбора. Как тогда — на прошлогоднем Чемпионате России. Ей хотелось отобраться на мир честно, не давать поводов для пересудов, и, чего греха таить, третий титул тоже хотелось — его никто не гарантировал, но проиграть в борьбе казалось куда менее обидной перспективой, чем просто-напросто от этой борьбы отказаться. Он протестовал, кажется, больше всех. Больше мамы переживал. Аня потом только поняла, почему. Не так страшно было не доехать прокат, Бог с ним, с прокатом. Страшно было перейти какой-то предел допустимого издевательства над своим телом — и она это все-таки сделала. Потом все пошло под откос, вроде выздоравливала — а форма, наоборот, терялась. Но «я же говорил» от него так и не прозвучало. Сама ему сказала потом: «Вы были правы, Даниил Маркович. Не стоило мне тогда выходить». В ответ — объятия и тихое: «Я все равно очень тобой горжусь». Ни упреков, ни сожалений вслух, ни торжества от признания его правоты. Даня был, кажется, единственным человеком, перед которым не страшно было сознаться: ошиблась, зря не послушала. Потому что само признание его не интересовало. Он просто хотел, чтобы она не делала ошибок, а если все-таки случалось так, что делала — был рядом и всеми силами помогал разобраться с последствиями. Быть рядом, быть ближе — потребность, растущая с каждым днем. Сначала мало стало объятий — понадобились поцелуи. Теперь и их мало. Ане стыдно и страшно, что кто-нибудь об этом узнает. И не стыдно почти — перед ним. Как будто бы вчера был какой-то переходный момент. Он увидел ее желание — и не осудил, а восхитился им. Увидел ее обнаженной, уязвимой — и снова в любимых глазах читалось восхищение. Утром нагота как-то забылась, стерлась, оказалась само собой разумеющейся. В обнаженном теле не было уже ничего стыдного или страшного, потому что он и так знал ее вплоть до каких-то маленьких закоулков души, видел насквозь, и одежда тут мало что уже могла изменить. Аня тянется в ящик тумбочки за наушниками. Листает плеер. Смеется над названиями плейлистов, которых он насоздавал. «Аня-печалька» — преимущественно Adele. «Кринж какой-то» — свалка из русского репа и Меладзе. «Я люблю тебя» — общий плейлист, который он обычно включает в машине. «Включи! Новое» — очередная Данина попытка обновить ее список треков. Веки постепенно тяжелеют, и она послушно закрывает глаза. Еще пару часов можно поспать. Музыку так и не успевает выключить — под плейлист «Аня спи уже блин» засыпается крайне быстро и крепко. *** На завтрак Щербакова собирается, что называется, в темпе вальса: первой занимает душ, не озадачивается особо выбором одежды — надевает то, что подвернулось под руку. Все равно через час после еды им выезжать на тренировку, а значит, придется еще переодеваться. К счастью, когда она заканчивает сборы, Майя еще возится в ванной комнате. Мотивация выйти из комнаты раньше соседки простая: за столами можно сидеть только по двое (привет, пандемия), и на второе место у нее есть более привлекательный кандидат, чем подруга по команде. Телефона нет, так что рассчитывать придется только на удачу: либо он уже там, сидит один, либо к тому времени, как придет, к ней все еще никто не подсядет. Удача не улыбается. В ресторане, кажется, все, кроме него. Девушка выбирает столик у окна, заказывает завтрак по меню (еще один минус ковидных ограничений) и внимательно смотрит на вход. И упускает момент, когда место напротив занимает совсем не тот человек, которого она ожидала здесь увидеть. Аня вздрагивает, когда вдруг чувствует на себе его пристальный взгляд. Резко поворачивается. — Привет, — как-то по-кошачьи мягко улыбается Женя. — Напугал. Я думала, когда человек хочет подсесть, он спрашивает разрешения, — ей тяжело скрыть свое разочарование. — Я спросил, — он смотрит, приподняв одну бровь и выражение лица совсем непроницаемое, тяжело понять, говорит он правду или так искусно врет, что все равно не покраснеет, — Ты так увлеченно гипнотизировала дверь, что повела себя невежливо. Не поздоровалась, не ответила… Аня усмехается: хитрец. — Невежливость в обмен на невежливость, значит? — Можно и так, — соглашается с той же мягкой улыбкой, — Но если ты кого-то другого ждешь… Она качает головой. Не признаваться же, что Даню ждет. — Вот и славно. За столом воцаряется молчание. Ане приносят омлет, и она пытается сосредоточить все свое внимание на ковырянии в нем вилкой — ну, не есть же его, в самом деле. Невкусный, несоленый. Хотя, Даня все равно бы заставил ее съесть хотя бы треть от порции. Потому что: «Если я буду уважать твою крайнюю избирательность в еде, ты еще до льда где-нибудь свалишься. От голода». Вот где его черти носят? Сейчас, правда, хочется, чтобы они его носили подольше, а самой — поскорее отковыряться и сбежать, пока он этот завтрак в компании Жени не увидел. Она не ревности боится — просто знает, что после такого у него непременно испортится настроение. — Слушай, почему наше общение всегда начинается с того, что ты не рада меня видеть? — Женя опять напоминает ей о своем существовании. — Я угрюмый, нелюдимый человек… — шутливо начинает девушка. — Ой, вот ты где! — улыбается невесть откуда появившаяся Майя, — Привет, Жень. Ясно теперь, где ты ночевала. Аня очень рада, что не ела этот дурацкий омлет. Иначе подавилась бы сейчас и умерла. Майя всегда была простушкой, каких еще поискать, но чтобы так жестко палиться… Она поднимает глаза на парня, пытаясь понять, услышал ли он, понял ли. Разумеется, понял. — Я думал, это наше с Аней личное дело, — вдруг заявляет он, накрывая ее ладонь своей. Где-то здесь она подавилась бы во второй раз. — По два человека, помнишь? — Майя аж сжимается от убийственного взгляда, которым ее одаривает Щербакова, — У нас уже занято. — Да я просто… поздороваться хотела, — робко поясняет она. — Поздоровалась? Все, приятного аппетита. Аня и сама берется за вилку и все-таки давится этим безвкусным омлетом. — Так ты у нас, оказывается, занята, — когда обиженная и едва что-либо осознавшая Майя отходит от их столика, резюмирует Женя, — Вот почему так неохотно общаешься. И кто он? — Господи, да какая разница тебе! — злится девушка, бросает вилку и встает со своего места. — Ань, — парень ласково, но крепко сжимает ее руку. Аня морщится: — Отпусти. Отпусти, или я на весь зал об этом попрошу. — Тебе ясно, по-моему, сказали — отпусти, — раздается за ее спиной родной голос. Женя тут же разжимает пальцы и передергивает плечами с деланным безразличием. — Ань, в порядке все? — мягко интересуется Даня, но по голосу уже слышно: мужчина вне себя от ярости. — Да, спасибо, — она силится улыбнуться. Из ресторана они выходят вдвоем.