Drowned

      Стоило входной двери захлопнуться за высокой сутулой фигурой, как ветер, словно по щелчку пальцев, стих. Поднятые в воздух листья плавно опустились на траву, что все еще немного колыхалась от малейшего дуновения. Луна уже взошла над горизонтом, частично скрывалась за облаками, словно стесняясь. Но это не мешало освещать ей все вокруг холодным бело-голубым светом. Звезды по-прежнему мерцали в черном небе. Огонь, что разыгрался от порыва, сейчас успокоился и снова, как и раньше, лишь тихо потрескивал деревяшками. Вокруг все снова умолкло.       – Он же сказал, что не хочет, – наконец, подала голос Серговна, нарушая тишину. Выйдя из круга стульев, она подняла с земли бокал, что несколькими минутами ранее, был откинут в сторону, как ненужная вещь. Осмотрев его и все-таки найдя несколько трещин у горлышка и даже небольшую отколотую часть, она поставила его на стол. – Зачем ты полез к нему, Юр?       Она с неким осуждением посмотрела на мужа, что уже сел на свое место, руками зарываясь в волосы, сжимая пряди. Он не меньше нее сейчас понимал, как просчитался со своей настойчивостью. А ведь просто хотел выпить вместе с Пашком, отвлечь его от всего плохого. Хотел как лучше, получилось как всегда.       – Дурная твоя голова, Юрец, – Дима потрепал Музыченко по голове, вздыхая, а после садясь обратно на свое место, – интересно, Паша скоро вернется?       – Думаешь, он не ушел и еще вернется? – Саша потянулся через Диму к столу, чтобы взять последнюю бутылку, имеющую причудливую форму, состоящую из двух частей с различным содержимым, и налить себе чего-нибудь, но получил лишь шлепок по заду. Недовольно посмотрев на улыбающегося Вечеринина, он выпрямился, – и чё это было?       – Держи, – взяв пузырь со стола, он протянул его Анисимову. Когда тот принял бутылку из рук и сел, барабанщик наблюдал, как он наливает в бокал двухцветный ликёр. С горлышка бутылки лилась темная кофейно-шоколадная составляющая, одновременно с ней и светлая, ванильно-сливочная, не перемешиваясь. Ликёр осел на дно бокала, а ваниль укрыла его сверху белой пеленой. Кикир, наверное, не решился бы первым попробовать Sheridans, но, так как ничего не осталось более, других вариантов не было.       Отпив немного из бокала не сильно крепкого алкоголя, Анисимов одобрительно причмокнул, отпивая еще. Вечеринин, все это время наблюдавший за курчавым, загорелся желанием тоже попробовать напиток. Саша, заметив заинтересованный взгляд, улыбнулся ему, протягивая бокал.       – Вкусная штука, попробуй, – Кикир отдал свой бокал Диме, и теперь наблюдал уже он, как барабанщик осторожно отпил двухцветной жидкости, а после одобрительно закивал головой, отдавая сосуд обратно. – Ну как?       – Неплохо, – Вечеринин вновь посмотрел на Юру, что все также сидел неподвижно, а после перевел взгляд и на девочек. – И все-таки, может сходить за Пашей? А то вдруг не собирается возвращаться.       – Я могу сходить за ним, – предложила Аня, поднимаясь со своего места и поправляя спадающее с плеч пончо под взглядом Серговны.       – Нет, – остановил ее Юра, поднимая руку и жестом останавливая ее, вставая со стула. – Это мой проеб и мне его расхлебывать. Я поговорю, извинюсь, если понадобится и постараюсь вернуться с ним. Идет?       – Может, давай все-таки Аня сходит? – заступилась Анна, – ты и так дров наломал. Боюсь, что Паша тебя сейчас только пошлет и даже слушать не станет.       Ничего не ответив, Юра направился к дому. Хоть Музыченко и противилась, останавливать она его не стала. Обойдя дом неспешным шагом, он помедлил, прежде, чем открыл входную дверь. Прохлада тут же сменилась каким-то спертым, душноватым воздухом, от которого словно сразу тяжелее дышать. Ощущался легкий запах никотина, от чего Юра сразу подумал, что Паша, сидя где-то, успел уже выкурить одну-две сигаретки.       – Пашок? – окликнул Музыченко, снимая обувь у двери. Вслушиваясь в тишину, Юра замер, чтобы понять, где может сидеть Личадеев, – Па-аш, ну, выходи! Давай поговорим?       Он пошел по коридору, заглянув по дороге в гостиную и на кухню, но, не найдя там аккордеониста, пошел к лестнице. Пол как никогда ранее казался скрипящим, после каждого шага отдаваясь жалобным треском, таким раздражающим.       Поднимаясь все выше, до уха, с самой дальней комнаты, стала доноситься негромкая игра аккордеона. Спокойная, даже тоскливая мелодия сразу привлекла Юру, и он пошел на звук такими же осторожными шагами. Чем ближе была комната, тем отчетливее доносился мотив и такой же негромкий голос самого Личадеева, который стал различим лишь тогда, когда Музыченко подошел к запертой с той стороны двери. Сначала что-то неразборчивое, сливающееся с плачем инструмента, а после такой красивый глас, в который вслушивался Юра так внимательно, ловя каждое слово.

Любимый цвет твоих глаз, я так поздно забыл тебя, Любимый цвет твоих глаз, я так поздно забыл тебя-я.

      Юра, прислонившись к деревянной двери, прикрыл глаза, чтобы услышать все. Отчетливо доносилось, как у Паши подрагивал голос, что было ему совсем не свойственно, когда он пел. Обычно всегда такой задорный, громче самого Юры, но здесь, словно, совсем другой человек.

Капали слезы на пол, мне так холодно рядом с тобой. Я хотел бы забыть, но так сложно вернуться домо-ой.

      В мелодии, играемой Пашей на его излюбленном аккордеоне, Музыченко узнал тот самый мотив, что Личадеев играл на улице, но только на гитаре. Сердце сжималось сильнее от каждого слова, а желание войти в эту чертову комнату возрастало. Но он не мог. Он поворачивается спиной к двери, облокотившись о нее спиной, и прикрывает глаза, понимая, что, скорее всего Паша знает, что он сейчас здесь.

Прости за то, что любил, но забыть я тебя не смог… Чувства река расплываются мыслями, как песок.

      Музыченко слышал, с каким трудом Личадеев сдерживается, как старается скрыть предательскую дрожь в голосе. И Юра понимает причину, понимает, из-за чего у аккордеониста такое состояние, понимает, кому адресован текст. И скрипачу хочется ударить себя, да посильнее. Слепой дурак, не видящий ничего дальше своего носа.

Поздно любить, но люблю и, наверное, навсегда, Я хотел убежать, но так поздно забыл тебя...

      Юра прикрывает лицо руками, обреченно выдыхая, и, кажется, окончательно возвращаясь в трезвое состояние. Тихий голос все еще доносится до его слуха, мурашками пробегая по телу, даже не зная от чего.

Любимый цвет твоих глаз, я так поздно забыл тебя, Любимый цвет твоих глаз, я так поздно забыл тебя, Любимый цвет твоих глаз я так поздно забыл тебя…

      Опуская руки, он случайно задевает ручку двери и та предательски щелкает, выдавая его с поличным. В эту же секунду он услышал, как сбился Паша, как пальцы нажали не на нужные клавиши. Музыченко некоторое время просто вслушивался в игру инструмента, ведь сам Паша умолк, пока мелодия продолжала также негромко тоскливо литься.       Слова, как назло не собирались в единые предложения, сказать что-либо казалось просто невозможным для скрипача сейчас. А говорить нужно, хоть он и знал, что не получит какого-то внятного ответа.       – Паш, – вновь окликнул он, уже замечая предательскую дрожь в голосе у себя, – послушай. Я не должен был лезть к тебе тогда, да и вообще весь день капать на мозги.       В ответ тишина, лишь инструмент начал громче играть, словно стараясь заглушить голос Юры.       – Выходи, Пашок, пойдем к нашим? – продолжал Музыченко, вновь повернувшись к двери лицом, взявшись за ручку, пару раз дернув ее. Бесполезно – закрыто изнутри. Он пару раз ударил дверь кулаком, но в ответ аккордеон заиграл еще громче, еще и еще.       Паша не хотел его слышать, и у Юры сердце было не на месте от этого, а какие-то глупые отголоски совести, проснувшись, решили припомнить ему все грешки, вспышками возникая в его голове.       – Паш, ну, чего ты, в самом деле? Прости, бес попутал. Перепил, ну? Выходи, Пашок!.. – Юра как-то неловко усмехнулся, постучав еще раз, в ответ ничего не получив, – Паш?       Ничего не отвечая, музыкант продолжал играть на аккордеоне, все больше сбиваясь в каких-то более сложных аккордах, от этого начиная более резко раскрывать меха, отчего звучание самого инструмента очень заметно поменялось. Даже Музыченко это заметил. Продолжал также стоять у двери, не в силах подобрать каких-то слов, что-то сказать, чем можно заставить выйти Личадеева к нему. Нет, мысль была, но он не знал, как правильно донести ее до него.       Когда аккордеон вновь стал играть более спокойно, Музыченко отпрянул от двери.       – Ну, ты выходи к нам, как решишь, мы еще посидим, – как-то неуверенно проговорил Юра, думая совершенно об ином, – там все беспокоятся о тебе.       – «Там»? – послышалось из за двери тихое, едва различимое слово, и Юра в очередной раз понял, как облажался в своих же словах.       – Я имею ввиду… – скрипач поспешил исправиться, но все слова забылись и он смотрел в дверь перед собой каким-то тупым взглядом, – в смысле, я тоже, Паш. Снаружи сейчас сидят все, ждут, что мы вернемся. Аня места себе не находит, подумал бы о ней. Кончай сидеть взаперти, выходи.       – Хватит! – повысил голос Личадеев, слишком резко разводя меха, отчего аккордеон встревожено взвизгнул и умолк, пока Паша дрожащими пальцами пытался найти нужные кнопки с аккордами, – я понял, что все, кто там снаружи, беспокоятся. И понял, что тебе похуй! Так вали к ним! Уйди! Иди на хуй! Оставь меня..! в покое…       Музыченко услышал, как на последних словах, голос Паши дрогнул, а затем перешел на шепот. Более Личадеев ничего не сказал, и даже его инструмент более не издал ни звука. Воцарилась тишина по ту сторону двери, да и сам Юра окончательно потерялся.       Решив не делать ситуацию еще хуже, скрипач все-таки решает оставить парня и уйти. Еще на лестнице он вытащил из пачки сигарету, зажимая ее губами, после дрожащими руками поднося зажигалку, не с первой попытки зажигая край никотиновой трубочки. Быстро сунув ноги в ботинки, он вышел на улицу, прикрывая дверь и выдыхая едкий дым, чувствуя в легких неприятную горечь. На душе неприятный осадок, в голове этот надрывающийся голос Паши.       Зажав сигарету пальцами, Юра в очередной раз затянулся, после чего тяжело опустился на ступеньку, сутуля спину и задумчиво глядя в темное небо. Ветерок, разгулявшийся за это время, так и норовил потушить огонек. Блуждая каким-то призраком по полям, поднимал в воздух травинки, срывал с деревьев листья, играл с огнем и перебирал пряди. Птицы, даже ночные, умолкли, да и на улице, не считая шума деревьев и голосов согруппников на заднем дворе, все смолкло.       Тишина. Покой. И разбушевавшиеся мысли в голове Юры, который понятия теперь не имел, как подступиться к Паше, попросить прощения. От этого еще хуже на душе. И лишь по этой причине Музыченко, докурив сигарету, вытащил еще одну, затягиваясь.