ханафуда

Это происходит, когда он возвращается домой после собрания, — в груди резко тяжелеет, становится ничем дышать, и Манджиро едва успевает зажать себе рот руками прежде, чем из горла вырывается тихий, задушенный крик — он не может кричать, не может позволить себе сделать это вслух, поэтому даже в гараже, вдалеке от дома, там, где никто его не услышит, он не кричит. Это больно и тихо; он сползает по стене на пол, все еще зажимая себе рот, и рыдает в ладони. Манджиро давится слезами, соплями, болью и кровью, давится собственным сердцем и тем, насколько он жалок, давится всем тем, что подобно огромному ножу в мясе разворачивается в его груди, переламывая ребра в пыль. он чувствует, как ломаются кости, как разъезжается мясо, как органы надуваются и лопаются, словно воздушные шарики, переполненные гелием; это ощущается как долгая, мучительная смерть, но на самом деле это просто слезы. Манджиро поднимается, опираясь на стену, и как в полусне бредет в дом, в ванную, не оглядываясь и не пытаясь высмотреть деда, но резкими движениями вытирая с лица слезы — дед не должен видеть, дед не должен даже знать, потому что дед не может ничего с этим сделать, потому что никто, никто, никто... Он запирает дверь на замок, стягивает форму Томана, футболку, трусы и почти падает в ванну, включая сразу кипяток; вода ошпаривает кожу до красноты, мочит волосы вместе с резинкой — краем сознания думается, что снять ее потом будет пиздец как тяжело, потому что Кен-чин всегда заплетал его так, чтобы оно не расплелось во время драки, — но секундой спустя резко становится наплевать — больше Кен-чин никак его не заплетет. Шум воды из душа заглушает многое, да и, несмотря на довольно картонные стены, дед наверняка далеко, не услышит — но Манджиро все равно зажимает рот ладонями снова и всхлипывает тихо, не неслышно, но так, что услышать можно, только прижавшись ухом к двери — чего никто делать не станет, разумеется, ведь больше некому это делать, потому что дед никогда этого не делал, Шиничиро умер, и Эма умерла, и Баджи, чертов идиот, тоже умер, и все, все, все умирают, и будут умирать всегда, потому что это он виноват — он и только он один. Легкие сжимаются до треска, и Манджиро слишком много — воздуха, кислорода, дыхания, он задыхается, потому что от крика закончился воздух в легких и он пытается надышаться, и это больно, болит где-то в груди, и это плохо, и перед глазами темнеет, и голова кружится, и он сейчас, вот-вот захлебнется звуком, криком, слезами, болью и упадет прямо в воду. Он зажимает рот руками сильнее, не пропуская мимо пальцев воздух, кричит от боли, кричит от собственного крика, кричит от взгляда чуть вбок, на раковину, где он еще пять лет назад, после случая с Харучие, сделал тайник, и дышать становится чуть легче, и он снова рыдает, сжимая ладонями лицо, и не может остановиться, замереть хоть на мгновение, сделать хоть что-то, чтобы это прекратилось. Рыдания становятся громче, тише, сильнее, всхлипы, слезы, сопли ручьем; Манджиро не замечает, сколько проходит времени, но как только чуть отпускает — перегибается через борты и шарится в полках, доставая из недр старую коробку с каким-то мусором, где на дне — лезвия, которые он купил сто лет назад. Он достает одно из упаковки, выбрасывая коробку куда-то в сторону, не сильно заботясь о ее содержимом — а что там вообще лежит? он не помнит, — и по бедру чирикает вспышкой по боли — лезвие впивается в кожу с силой, не просто маленькая царапинка, а то, от чего, быть может, останется шрам. раз. два. три. четыре. семь. одиннадцать. двадцать три. Манджиро закрывает себе рот, давясь слезами, и в беспамятстве водит лезвием по бедру, снова, снова, снова, снова, слева направо, на вдохе, выдохе, захлебе, вверх по бедру, вниз, по еще не тронутым местам и прямо по царапинам. Нет ни крови, ни следов, ни боли — оно все, он знает, придет позже, когда он успокоится и оклемается, когда будет вообще способен чувствовать боль. Он отводит руку, и горячая вода обжигает растревоженную кожу, и Манджиро снова всхлипывает, сжимаясь в комочек, поджимая колени к груди, утыкаясь в них лицом и рыдая с новой силой — от бессилия, от жалости к себе, от простого желания, чтобы его обняли и позволили спрятаться в плече от всего мира. Ему плохо, и больно, и одиноко, и страшно, и рука снова чиркает по бедру, по второму, по еще нетронутым местам, по царапинам, снова, и снова, и снова, пока силы на слезы у него просто не заканчиваются. Манджиро откидывается на бортик, уронив руку с зажатым в ней лезвием в воду, и смотрит в потолок бессмысленным, пустым взглядом.