ханафуда

Быть омегой в криминальном мире тяжело, еще тяжелее — удержаться на своем месте, особенно если оно каким-то чудом оказалось высоким. Коко удалось и первое, и второе, и даже третье — заиметь в партнеры людей, которые обеспечат ему стабильное существование в реальности, в которой его единственной участью был бы бордель, и хорошо, если без чересчур ублюдского отношения к своим подопечным. Не то чтобы сам Коко этому радовался. Он гладит жесткие волосы, пропуская сквозь пальцы короткие белые пряди, и иногда тихо постанывает, когда вместо языка чувствует на шее, там, где расположены две метки, острые клыки. Большая часть Бонтена думает, что он личная шлюха верхушки, раз так долго держится на позиции финансового руководителя, но это не совсем так. Если бы кто-то даже из верхушки попробовал протянуть к нему свои руки, он бы остался без них. Это правило не усвоил, пожалуй, только Ран, но у Рана стиль общения по жизни такой — ленивый флирт, и хорошо, если он не включает телескопку по лицу. Сколько раз этой самой телескопой Харучие получал по голове за десять лет — сосчитать сложно, но если дело касалось посягательств на его территорию — на Коко, — он всегда выходил победителем и довольный шел зализывать раны. Точнее, просить Коко их зализать — порой в самом прямом смысле. Харучие был собакой, и в какой-то степени это было очаровательно. Иногда и под настроение. — Неугомонное животное, — тихо выдыхает Коко, когда Харучие, обнимающий его со спины, оставляет на стыке между плечом и шеей очередной засос. Тот только невозмутимо зализывает наливающийся цветом синяк и прикусывает его за ухо, катая на языке застежку серьги с сытым мурлыканьем. Манджиро, лежащий у него на коленях, вдруг шевелится и прижимается плотнее, носом утыкаясь в голый живот Коко, немного громче тишины вдыхая его запах, и Коко чуть сильнее сжимает пальцы в его волосах. Если Харучие в гон превращается в бешеную собаку, жаждущую пометить свою территорию и показать всему миру, кому именно принадлежит Коко, то Манджиро переживает его тише и спокойнее, но вместе с тем так, что у Коко — даже прожившего с ним бок о бок почти двенадцать лет, десять из которых в устойчивой триаде, — все равно разрывается сердце. Манджиро в гоне не может сдерживать свою потребность в тепле, в том, чтобы рядом с ним находилась его пара, в отличие от обычного своего состояния, когда он на Коко почти не смотрит, и от этого... становится грустно. Течки Коко и гоны Манджиро — обычно единственное время, которое они проводят вместе как меченые альфа и омега. Все остальные дни в году создается впечатление, что метка на его шее только одна. Манджиро, будто прочитав его мысль, шевелится и поднимает голову. У него больше обычного замученный вид, но взгляд неожиданно ясный и цепкий; Харучие даже прекращает пытаться поставить засос и на мочке Коко, отрывается и смотрит в немом изумлении, хлопая длинными ресницами. В большинстве своем Манджиро не реагирует ни на одного из них, даже если Харучие решает взять Коко в течке на их общей кровати прямо в полуметре от него. Они сидят так минуту, две, три, а потом Манджиро шевелится, поднимаясь с колен Коко, и берет его лицо в руки. Коко, мечась между вариантов как он вообще должен на это реагировать, пропускает момент, когда Манджиро притягивает его ближе и целует — не нежно, но странно мягко, медленно, с чувством, как не целовал очень давно — кажется, с юности, с тех пор, как у него были длинные пушистые волосы цвета пшеницы, а не эта попытка украсть часть личности Изаны. Коко тихо стонет в поцелуй, чувствуя, как ресницы невольно становятся влажными — он ведь любит Манджиро несмотря ни на что, он носит его метку, его запах, и Харучие он тоже любит, но как же порой ему не хватает внимания от своего второго альфы. Харучие тихо выдыхает ему на ухо от изумления, и Коко стонет громче, когда к рукам Харучие — горячим и мозолистым от пистолета и катаны — присоединяются ледяные руки Манджиро, сплетаясь пальцами на его животе и создавая контраст температур. Манджиро отстраняется, давая Коко вздохнуть, и зарывается в его волосы пальцами — неожиданно легко и нежно, но ощутимо, так, чтобы зафиксировать голову и заставить смотреть себе в глаза. — Ты — [мой] омега, коко, — тихо, но четко говорит Манджиро. — Не [его]. И почему-то, когда он утыкается лицом в другое его плечо, не занятое Харучие, Коко хочется плакать.