Уши, лапы и хвост...

Сидя за рулем любимой малышки, ощущая привычный запах кожаного салона, Гриша подумал, что ему наваждение в виде кота-Гуро, может быть, даже приснилось. Он пригнал в участок, попытался порешать дела с банкиршей, в кои-то веки полностью игнорируя и ее закидоны, и вредные володины реплики. Дела не решились, всплыли новые шокирующие подробности, достойные телевизионщиков. Точки над «и» нужно было ставить в срочном порядке, а для этого брать банкиршу, да не раком, а как-нибудь за руку – и ехать с ней на опознание, а потом еще на «очную ставку» с задержанным. – Давайте вечером, Ангелина, вечером же гораздо лучше смотреть на трупы и на горе-похитителей, правда? Атмосфернее! Сейчас никак нельзя, такие вещи вообще-то на бумаге согласовываются! Давайте в семь, я за вами заеду. Он пятился спиной в дверь, оставляя кипящую дамочку с обещаниями на ушах. Прокатило. Снова салон, запах кожи, руки на руле, снова ощущение полной нереальности и робкая надежда, что вот сейчас он проснется, рядом с ним Яков Петрович, и ладно, пусть у него температура, пусть придется вызывать врача и смотреть с ним боевики, попивая куриный бульон, вместо бурного секса и виски-колы. Нет, не выгорело. В квартире встретило клацанье. Оно раздалось со стороны кухни, но громче не стало, там и затихло. Гриша вздохнул и пошел на звук. Голый Яков Петрович сидел на попе около холодильника, дверь которого была открыта. Он глянул внутрь, а потом повернул голову к Измайлову, и в темно-карих глазах отразился голод и отблески лампочки, освещавшей нутро ящика с желанной едой. – Ух ё… - схватился за голову Гриша, телефон из кармана достал и почти что на автомате заказал два бизнес-ланча и ужин на двоих из ближайшего ресторана, которым постоянно пользовался в своей одинокой бытности. Не кошачий же корм покупать! Это вообще-то для котов вредно. Тем более, перед ним человек. В поезде же он не корм кошачий кушал! Измайлов отвечал на все вопросы по доставке «да», кивал, а про себя думал, что Яков-то Петрович каким-то образом догадался, что еда лежит в холодильнике, а значит, превращение в кота не стало фатальным для его нейронных связей, и, может быть – обратимым. Гуро будто почувствовал что-то, поднялся со своего места, переполз поближе к Грише, подумал-подумал, а потом плечом потерся о бедро. Измайлов покачнулся. Покачнулось также его самообладание, и, дотянувшись слегка трясущейся рукой до полки, он грохнул о стол бутылку вискаря и стакан. Плеснул, выпил. Опустил руку и погладил гладкие волосы Якова между ушей. – Всё нормально, Яшенька. Еда приедет сейчас, голодным не оставлю. Живительная сорокаградусная сила растекалась по венам, Гриша и сам был голодным, алкоголь ударил сразу в мозг, и в этом мозгу возник план. Ну, его подобие. Наливая себе еще, он уже набирал новый номер. Здесь была не доставка, здесь с первого раза даже не взяли. Гриша продолжал выслушивать гудки вплоть до «абонент не отвечает», пока на третий раз всё-таки не раздалось. – Да? Что-то случилось? – Привет, Коль. Уши Якова Петровича дернулись с интересом. Николай Гоголь приходился Грише троюродным братом. И, если бы они общались ближе или жили в одном городе, им приписывали бы более близкое родство – уж слишком похожей внешностью они обладали. На этом сходство почти заканчивалось. Еще оба тяготели к службе на благо Родины. Николай, правда, не так яро. Он учился на делопроизводителя, выбрав для жизни северную столицу, и всё больше понимал, что романтика проспектов над Невой втягивает его в труд литературный. Писал в стол, иногда издавался в журналах, хотя и довольно робко, а на учебе его удерживал, кажется, один человек. Этот человек снова боднул Гришу в бедро и напросился на поглаживания. Гоголь восхищался Яковом Петровичем, посещал все его занятия в университете, хотя у Гуро ввиду занятости был всего один курс. Гоголь подал документы и прошел производственную практику в органах под началом Якова Петровича, и вот тут-то волшебный сон полностью развеялся. Гриша узнал обо всем спустя полгода после этой самой практики, когда проводил с Гуро третий расслабленный уикенд. Однако, тесен мир. – Если вы с Яковом Петровичем поссорились, то у меня можешь ничего не спрашивать, я вряд ли смогу помочь. Эта отповедь в трубке призвана была дать понять Измайлову, что если он пьян, а у них с Гуро произошел какой-нибудь некрасивый эпизод, то Гоголь здесь не советчик. – Что, и даже жилеткой не побудешь немножко? – притворно сахарно потянул Гриша, потому что был действительно под градусом. – Это я, наверное, могу, – стушевалась трубка. – Совсем что-то плохо? Подливая себе еще на палец вискаря, Гриша подумал, что Коля – чертов пессимист, но для пессимиста человек очень осведомленный. Знает ведь, куда Яков Петрович уехал. Конечно, знает, ведь тот обычно отменял для этого вечернюю субботнюю пару. – Да нет, нормально всё, Коль, все живы и здоровы, мы не разосрались в хлам, – кольнула собственническая мысль: мол, не перепадет тебе еще одна возможность, братишка – но на улыбку в голосе это не повлияло. – Просто очень нужна помощь близкого человека! После недолгой тишины трубка предложила: – Попроси Нику? – Ну ты что, Коль! Ей доверить можно только, блин, Володю, ты же, блин, понимаешь! – Ты в курсе, что у меня диплом скоро? – Ну да! Как раз развеешься! – Что? – Билеты сейчас тебе куплю туда-обратно, на сапсан, все дела. – Ты… хочешь, чтобы я приехал? Гриш, ну ты… – Ну а что? Очень надо, Коль, вот прям очень. Кого мне еще просить, если дело касается Якова Петровича, а он сам, блин, попросить не может! Говорил Измайлов на голубом глазу, и напряженную тишину слушал, уже понимая, что дельце-то обстряпал. – Проси, что хочешь! Буду должен, ясное дело, – добавил он, просто чтобы тишину забить. – Бери с собой свои дипломы, в сумку кидай, надолго не задержу, за срочность двойной тариф, сам понимаешь, мы люди взрослые. – Ладно! – Николай прервал его почти раздраженно, и стало понятно, что согласие он уже дал, и Гришины торгово-денежные его мало интересуют. – Приеду. В ином случае было бы даже жаль ведомого мальчика Колю, а тут – Гриша мироздание поблагодарил. Отключившись, стал остервенело тыкать по экрану, заказывать, оплачивать, скидывать. Потом от звонка в дверь подскочил, понял, что у него тут голый мужик на четвереньках расхаживает, потрусил к курьеру и сам за дверь вышел, только бы в просвет между дверью и косяком не было ничего видно. – Ну, и как кушать изволите, Яков Петрович? – вопросил он у вышедшего на звуки, а скорее даже – на запах еды – Гуро. Карие глаза смотрели не на него, Гришу, а на контейнеры в руках, и от этого неприятно защемило сердце. …Кушал Яков Петрович как кот. Сидел на полу рядом с журнальным столиком, наклонялся над тарелкой, на которую Гриша ему положил в основном курицу, брал в рот кусок, отворачивался и жевал. Потом приноровился не отворачиваться, чтобы не собирать с пола, но всё равно ронял. Гриша таким образом выдержал четыре подхода, а потом придвинулся вплотную на диване и пробурчал: – Ну идите сюда, что ж вы так… С рук дело пошло споро. Кусочки курицы, тостов с соусом и даже овощей в бальзамическом уксусе исчезали из пальцев Измайлова, Гуро жевал, и иногда это выглядело почти нормально, не считая всей его позы, а потом вытягивал шею за добавкой. Контейнер опустел, глаза Якова Петровича стали моргать медленней обычного. Под охреневшим взором Гриши, он почти – вот не дотянул, надо сказать, видать, устал – поднялся на четвереньки, достиг ближайшего края большого углового дивана – залез туда и, никуда не торопясь, устроился на боку. Положив голову на руку, он стал похож на ребенка, который нашел для сна первую попавшуюся поверхность, но вот кое-что, а именно член, лежащий у Гуро на бедре, не давал Грише умилиться развернувшейся перед ним картиной. Опрокинув в себя еще два глотка коньяка, он шмыгнул носом и, дождавшись, чтобы «кот» перестал пытаться приоткрыть глаза на звуки вокруг себя, поднялся – и накрыл его по пояс тонким пледом. Это что же выходит, он и перед Колей будет так щеголять? Поезд через полчаса уже отходит, Гоголь написал, что почти на вокзале. А тут его ждет, простите, матушка Николая Васильича – хуй? И причем хуй, который он, может, увидеть и хотел, но так и не увидел, потому что с Гуро не сошелся. Ох, не было печали! Где там в недрах шкафа трусы, которые Гриша – не любитель магазинов – заказал с доставкой, и которые оказались ему велики? Целых две пары новеньких, красивых, с бортиком под Кельвин Кляйн, трусов. Оставалось только эти трусы – надеть. Но, глядя на притихшего под пледом Якова Петровича, который даже ушами не дергал (Гриша от шока начал уже воспринимать уши как его неотъемлемую часть) – рука не поднялась набрасываться. Измайлов сел на другую часть дивана, закинул тощие ноги на журнальный столик, запрокинул голову, закрыл глаза и погрузился в медитацию. Думать было опасно. Проблемы нужно было решать по мере их поступления, а не рефлексировать попусту. Жизнь в любом случае шла своим чередом, и через некоторое время Яков Петрович проснулся, приподнялся на локтях, осмотрелся мутноватыми глазами и совершенно по-кошачьи зевнул. Чуда не свершилось, разум не вернулся, но Гриша был намерен сохранить остатки своего. Это была сложная задача, учитывая, что он собрал в гармошку и растянул между руками новенькие трусы, и начал с ними надвигаться на Гуро. Сначала Яков Петрович ничего не понял, а потом дырки в трусах, те, что для ног, были натянуты ему на ступни, трусы продвинуты Гришей дальше, ноги оказались связано-скованы, Гуро распахнул глаза так, что стали видны белки, и после… завопил? То есть рта он при этом не раскрыл, только раздвинул немного губы, так, что стала видна полоска зубов, и прямо из горла пошел протяжный, недовольный, нервный звук. – Ну что вы, Яков Петрович! – выпалил Гриша, совершая бросок всем телом вперед и прижимая ноги Гуро к дивану, попутно дергая трусы вверх. – Что вам не нравится? Ваш любимый, ух, красный! Трусы и правда были красные. Ну а что, пьяному мозгу Гриши, который заказывал их через интернет, красные труселя показались сексуальными. …Сейчас же это была просто эластичная тряпка между коленей Якова Петровича, пытавшегося уползти. Он схватился за край дивана (раздался треск разрываемой когтями обивки) и весь напружинился, так, что Измайлову всерьез показалось: не удержит. При этом поясница его изогнулась, зад приподнялся, и у Гриши нехорошо заныло в груди: зад был все-таки шикарный. Борясь с сожалением о недосягаемости (хотя вот он, так близко) этого зада – и сопротивлением чужого тела, трусы все-таки удалось натянуть под самые ягодицы, а потом… Гриша получил по носу хвостом. – Щ-щ-щёрт! – зашипел он, сообразив, что прижать живой упругий хвост трусами будет все-таки садизмом – и руки поднял, словно под пистолетом. - Сейчас, порешаем! Лежите так, Яков Петрович! И Гриша ломанулся из гостиной сначала в «кабинет», которым не пользовался, а потом, шлёпнув себя по лбу – на кухню. Там он всё-таки обнаружил искомое. Ножницы. Походу – для мяса. Ими он тоже не пользовался, но они уже были в наборе кухонной утвари, поэтому торчали, острые и нетронутые, в держателе для ножей. С этими-то ножницами наголо он и вернулся к Якову Петровичу. Тот стоял на полу возле дивана и дергал левой ногой, сбрасывая с нее трусы. Как он их спустил? Воображение бывалого опера Измайлова нарисовало Гуро, толкающего трусы вниз сложенными как лапы руками, а потом его же – изгибающегося на ковре с целью просто сдвинуть мешающую вещь. – Э нет, так не пойдет! – негодование Гриши вылилось в яростный щелчок ножницами. – Надо, Яков Петрович, надо! Гуро понял это превратно. Если вообще понял. Он встал как вкопанный, тараща глаза и судорожно приоткрывая рот. И это было бы смешно, не будь Гриша так решительно настроен. Он совершил рывок вперед, поймал трусы и вновь вдел в них ноги прежде, чем Яков Петрович опомнился. Через мгновение попытался все же уползти на четвереньках, но Измайлов обхватил его за бедро, удобнее перехватывая инструмент. – Я же для вас стараюсь! Чтобы вам было удобно! Гигиенично! Застудите! Гуро, кажется, видел только блестящие железки, находящиеся в опасной близости от его шикарного пятнистого хвоста. Он извернулся в талии – и махнул на Гришу рукой. Предплечье обожгла боль, Измайлов не сразу понял, что произошло, а потом чисто по ощущениям сообразил: поцарапал. Как есть поцарапал! – Да вы что! – пригибая взъерошенную голову, Измайлов решил действовать быстрее. Лезвия щелкнули, кусочек красной ткани оказался на полу, ножницы полетели на диван, а Гриша схватился за резинку трусов. Яков Петрович зашипел. Гриша навалился. Яков Петрович вцепился в него когтями. Гриша бросил вес тела вперед и постарался подмять Гуро под себя. Яков Петрович впился ему в плечо зубами. Гриша кое-как воткнул колено ему между ног, чтобы зафиксировать трусы там, куда их удалось натянуть, то есть под ягодицами, и не дать телодвижениям Гуро вновь их спустить. Оставалось только воткнуть хвост в отверстие. И под шипение, перемежающееся негодующими полустонами, Гриша ухватил упругое, меховое и изгибающееся (офигенный на ощупь, господи!) и стал пихать, так, словно это было последнее и самое главное в его жизни задание. Под атакой когтями именно так и казалось. Гуро перешел на утробный рык… а потом внезапно затих. Красные трусы аккуратно сидели на его заднице, резинка под Кельвин Кляйн ему ожидаемо шла, и по взгляду карих глаз на короткий момент показалось: он это понимает. Гриша откатился сразу метра на полтора, взъерошенный, потный и тяжело дышащий. – Ну вот, а вы боялись! – отчитал, и исцарапанное предплечье в рот потянул, выставив в воздух костлявый локоть. *** – Если это у вас игры такие… постельные, и вам в них нужен арбитр, то я сейчас разворачиваюсь и уезжаю, – исторг из себя Гоголь после долгого молчания. Глаза его, и без того от природы окруженные мрачными тенями, мрачнели тем сильнее, чем больше царапин он подмечал на гришином теле. – Коль, ну что ты, в самом деле! Ну какие игры, где ты вообще этого нахватался! – Измайлов активно жестикулировал рукой с зажатой в ней бутылкой вискаря, истово стараясь придать себе вид бодрого человека, у которого всё под контролем. – Пойдем лучше на кухню, ставь чемодан свой, выпьем сейчас по пятьдесят, и я тебе всё разъясню. Тут такая ситуация, с порога не разберешься. – Пить я с тобой не стану, и это не чемодан, а чехол для ноутбука… Николай хотел сказать еще что-то, но замолчал, услышав клацанье. Вслед за звуком появился и сам Гуро. На четвереньках. Сунул голову и плечи в коридор, с интересом уставился на Гоголя. Снизу вверх, со своего уровня. Николай молчал, только чехол свой поставил аккуратненько к стенке. Яков Петрович посверлил его глазами еще немного, потом зевнул (видать, просек, что ничего съестного Гоголь с собой не принес, а значит, ему безынтересен), отерся плечом о косяк, развернулся и хвост задрал, сверкая красными труселями. Проклацал обратно в гостиную, откуда раздался звук запрыгнувшего на диван тела. Измайлов поднял брови и длинно выдохнул, искренне надеясь, что всё еще источает уверенность. – Ладно. Значит, будем разбираться с порога. – …короче, такая вот история. Я тут понимаю не больше твоего, но прям сейчас мне пиздец как надо отъехать по работе, – проникновенно вещал Измайлов притихшему Николаю. На часы глянул и засобирался. – Ну всё, давай тут, учись, студент, и за Яковом приглядывай. Еда в холодильнике, кормить с рук, когтей остерегаться, в трусы не лезть. А я погнал! И вискарь так невзначай по столу пододвинул к Коле поближе. Хлопнула дверь, и Николай, посидев для храбрости на кухне еще немного, вошел в гостиную, тихо ступая. – Здравствуйте, Яков Петрович. *** Животных Гоголь любил всегда. Своих у него никогда не было, и потому, наверное, ничто не мешало его к ним любви. Хорошо поиграть с соседским псом, когда тебе не нужно гулять с ним трижды в день. Хорошо в гостях погладить мурчащего кота, перед чужими людьми ведущего себя прилично, но стоит гостям уйти, превращающегося в сущего дьявола, с воплями носящегося по квартире и сбивающего собой углы. Яков Петрович по гришиной квартире не носился. Он вообще передвигался с удивительной для его возраста (и способа передвижения) грацией. Но вот сбивать у него получалось отменно. Не углы, правда, а всё, что под руку попадется. Или под лапу?.. К новой его кошачьей сущности Гоголь отнесся с похвальным спокойствием, почти флегматично. Он так упорно зачитывался мистическими рассказами и всяческим фольклором, что отросшие у Гуро уши и хвост не казались ему чем-то из ряда вон. Ну, подумаешь, уши. Ну, шерсть, ну хвост, ну когти. Николай в мистику верил охотно и знал, что… окотение – не самое худшее, что с человеком могут сделать злые духи. Николай не знал только – чем все-таки занять скучающего кота? Было ли ему жалко гришины вещи? Едва ли. Двоюродный старший брат Измайлов, в общем-то, состоял только из своей невозможной тачки и набора кричащих футболок, больше, в понимании Николая, ничего своего у него не было. Квартира – очередная, не слишком обжитая – была обставлена дизайнером. Гуро запустил руку-лапу в вазочку с фруктами и свалил на пол яблоко, на удивление – настоящее. Яблоко покатилось, и почти что голый Яков Петрович напряг плечи, показалось – кинется ловить, но нет – презрел. Только короткий взгляд кинул, когда Николай нагнулся и вернул яблоко на место. Дальше на пол с жалобным стуком и треньканьем чего-то мелкого внутри упал пульт от телевизора. На него Яков Петрович посмотрел с великим презрением и перешел дальше в поисках годных игрушек. Он развернулся к Гоголю спиной – и тот замер, втягивая голову в плечи. Спина у Якова Петровича была красивая. Загорелая, покрытая этим вот новым шелковистым мехом. Господи, ну почему, почему бедному Коле довелось увидеть эту спину именно при таких обстоятельствах? Он ведь не чаял её увидеть вообще. Гуро всегда был одет с иголочки, его талию обхватывала усаженная по фигуре жилетка, и максимумом Колиных фантазий было думать о том, как Яков Петрович ходит плавать в бассейн. Привстав на коленях, Яков Петрович дотянулся до подоконника. Николай не смотрел, его жгло смущение, а потому упустил, как на пол полетел маленький горшок с суккулентом, слава богу – искусственным. По полу рассыпались мелкие камушки, брови Гуро дернулись вверх, уши зашевелились. – Яков Петрович! – неизвестно зачем Гоголь подорвался и принялся собирать камушки. Так ли беспокоила его чистота Гришиной квартиры? Гуро в состоянии кота на камушках не поскользнется, обойдет с великой аккуратностью и тщанием, в этом Коля почему-то был уверен. И, собирая керамзит, он поймал себя на мысли, что просто хочет подобраться к Гуро поближе. Тот, отшвырнув неказистый пластиковый цветок в угол комнаты, с интересом на Колю глянул. Коля вспомнил план, который лелеял несколько месяцев, раздумывая, как бы привлечь внимание Якова Петровича. Хотел каким-то образом узнать, в какой бассейн он ходит заниматься – и пойти туда тоже, и пересечься, как бы невзначай. – Дурак, правда? – тихо и доверительно сказал он темным, ничего не выражающим глазам Гуро. – Еще один наивный студент среди остальных. А вы, – хмыкнул, наклоняясь за пустым горшочком, – к Грише ездите. Яков Петрович наклонил голову к плечу, как делают коты. Николай грустно улыбнулся. – Ничего, я всё понимаю. Поставив горшочек на место, он заметил еще пару сиротливых камушков и снова наклонился. Из ворота рубашки выскользнула подвеска на цепочке и повисла, раскачиваясь. Она мгновенно привлекла внимание Якова Петровича, поэтому Коля не заправил её по привычке. – А, это? Своего рода оберег. Яков Петрович принюхался и потянулся головой перед. На цепочке болтались миниатюрная серебряная иконка Николая Чудотворца и крохотный, чем-то набитый мешочек. Гуро мягко тронул подвеску пальцами. – Нравится? Это же не кошачья мята, – неловко улыбнулся Гоголь, а Яков Петрович зацепился пальцами с твердыми ногтями и потянул. Николай сделал пару шатких шагов – а потом больно упал на колени. - Оторвете же. Оторвет. Яков Петрович тянул, а Николай силился вспомнить, какой же травой набил свой волшебный мешочек, начитавшись очередных форумов по ведовству. Точно, чует магию, – Гуро, заговоренный или заколдованный. Тем временем, ногти (когти?) соскользнули, подвеска лихо качнулась, и Яков Петрович вновь попытался поймать ее лапой, проехавшись по рубашке на груди Николая. Расстегнулась небольшая скользкая пуговица, Гоголь ахнул. Рубашка была из числа тех, которые Коля обычно не надевал, но откопал специально, чтобы прилично выглядеть перед Яковом и двоюродным братцем. Подвеска качнулась в другую сторону, Гуро нахмурился и толкнул Николая рукой в грудь, однако, промазал. Наверное, был не так опытен в ловле. – Я сейчас, – Гоголь попытался нащупать замочек на шее сзади, но запутался в собственных волосах. А Яков Петрович грозно свел брови – и единым движением подался вперед. Оба упали. Зубы Гуро сомкнулись на цепочке, горячее дыхание обдало шею Коли, лопатки его упирались в пол, а локти неудобно торчали в стороны. – Сейчас, я сниму её, подождите, Яков Петрович, не надо… – сквозь свои причитания он услышал хруст – это зубы Гуро попытались сломать цепочку. Не вышло. Последовал раздраженный утробный звук, от которого у Николая побежали мурашки. Он судорожно попытался снять цепочку через голову, но та застряла под подбородком, а силы покинули Колю. Яков Петрович нависал над ним всем телом, стоя на четвереньках, и его тело, теплая кожа, крепкие бедра и облаченная в безвкусные трусы круглая задница – были слишком близко. – Бесполезно, – выдохнул Гоголь, обмякая на полу и чувствуя, как твердеет под брюками. Яков Петрович не согласился. Он прильнул к его шее и попытался носом поддеть цепочку. Заинтересовался. Пощекотал кожей о кожу. Лизнул. Гоголь задохнулся. Гуро проигнорировал. Принюхался и лизнул еще – в основание шеи, залезая лицом в ворот рубашки. – Вы же с Гришей, – пробормотал Николай, мучительно жмуря глаза, попытался восстановить дыхание, перестать чувствовать возбуждение, – но тщетно. Тогда он завозился, попытался встать, однако тяжелая рука Гуро припечатала его к полу. Открыв глаза, Гоголь увидел очень выразительный ответный взгляд. – Яков Петрович? Шевельнулись уши. То, что Николай принял за понимание, снова сменилось инстинктивным интересом. Гуро наклонился и потерся о его волосы в районе уха. Помытые с утра и вкусно пахнущие, они мягко защекотали обоих. Гоголь задрожал, подвеска чудесным образом заехала под рубашку, звеня иконкой, чем вызвала у Гуро напряжение во всем теле. Яков Петрович поискал взглядом и, властно прижав жертву к полу, полез лицом в воротник. Николай засопел, выгнулся, соски у него встали и начали тереться о непривычную, плотную от редкого ношения ткань рубашки. Нога Якова Петровича – гладкая, такая порочно гладкая – вклинилась ему между ног, и весь Гуро елозил, потираясь об него. Колю охватила фантастическая нега. Странность происходящего походила на обычный его дневной полусон-полубред, в котором он мог в деталях вспоминать пальцы Якова Петровича с блестящими ногтями или его шею над очередным красивым галстуком. Это было неправильно и вместе с тем совершенно правильно. А удовольствие, удесятеренное тем, что реальное, физическое, теплое тело было прямо здесь… даже если сознание Гуро было где-то далеко – отдавалось прямо в животе. – Я же не могу в брюки, – почти без голоса прошептал Николай, чем вызвал бессознательный интерес Якова Петровича, повернувшего лицо на голос. Их лица стали так близко, нос к носу, губы к губам, и Коля, чувствуя себя преступником, юным воришкой, у которого времени на злодеяние от силы несколько секунд – расстегнул ширинку и дал себе немного свободы. Гуро, недовольный его телодвижениями, снова навалился – и это стало последней каплей. Судорожные, неловкие движения кулаком по члену принесли Николаю разрядку. Он задрожал, неудобно согнул ноги в коленях, Яков Петрович над ним любопытно взмуркнул и перекатился, ища положение поудобнее. Голова Николая свесилась набок, он ничего не понимал и не чувствовал, но под губами у него оказались ключицы Гуро. Тот тоже был доволен – накрыл ладонью подвеску, лежащую на тощей груди Николая – и расслабился, заполучив добычу. Кажется, энергия у него иссякла. А потом Гоголь услышал тихое, не слишком узнаваемое, но все-таки самое настоящее – горловое урчание. – Я вернулся! Все живы? – голос Гриши из прихожей шибанул по нервам. Николай передернул плечами, вздохнул и отозвался, выворачивая шею. – А если не живы? Ты даже не позвонил. Вот как ты волнуешься о Якове Петровиче. – Да я не… Гриша от предъявы офигел и замолчал. Он волновался о Якове Петровиче, он конверсы в коридоре стянул пятка о пятку, чтобы грязь в квартиру не тащить. И стоял теперь у косяка, наблюдая идиллическую картину. Гоголь сидел на диване по-турецки, утвердив ноутбук между коленей. Гуро возлежал на диване неподалеку, красиво изогнувшись в талии, и явно был занят цепочкой с подвеской, намотанной вдвое на его запястье. Был включен телевизор, бодрый женский голос вещал о какой-то выставке в Крокус-Экспо. – Ему нравится новостной канал, – пояснил Николай, как ни в чем не бывало. – Ага, – подтвердил Гриша. – И цацки.