Бес тебя

Сковорода горела. Точнее, ее содержимое, и казалось, в этих всполохах пламени я видела свое отражение. Тим отошел всего на секунду: позвонить своей маме и уточнить что-то по рецепту, а я решила, что масла на сковородке слишком мало, и плеснула туда немного… — Еб твою мать, Кира! Я меланхолично смотрю на всклоченного парня, глаза которого настолько расширились от испуга, что вышли за границы больших оправ его очков. А еще его волосы до сих пор были стянуты на затылке моей резинкой. Да… — Кажется, готовка — это разительно не мое… — Кира, отойди! — Тимур аккуратно хватает меня за руку и отодвигает от открытого огня, а сам, как бесстрашный рыцарь, накрывает сковороду крышкой и включает вытяжку. — Как? Просто… Как? — Ну… — стеснение накатило неожиданно. Захотелось виновато шарить ногой по полу, размазывая носком невидимое пятно. — Я прям даже не знаю, с чего и начать… — Ладно, — Тим, на удивление, улыбается. Если честно, я ожидала, что он разорется во всю глотку подобно Ольге, обвиняя меня во всех грехах, но нет. Он лишь мягко улыбается и устраняет устроенный мною беспорядок. Вот она, разница воспитания: я сразу жду проблем. А он ищет способ решения. — Не думаю, что устроенный тобою мангал сильно испортил мясо. Будем считать, что у нас сегодня плохо приготовленный шашлычок. Мама тоже отвратительно готовила раньше, и только после появления Тоши более-менее что-то съедобное появилось. И он оказался полностью прав: мясо было пряным, очень вкусным, а Тимур, напротив, был красивым и довольным, и я до краёв была наполнена этим моментом. — Ты так и будешь пялиться в пустоту? Голос Тима вырывает меня из долгих раздумий. Я бросаю беглый взгляд на огромные круглые часы над входом в комнату и понимаю, что я протупила целый час в одну страницу, так ничего толком и не сделав. — Оу, прости. — Глаза слипались, и приходилось с силой тереть лицо, чтобы хоть немного прийти в себя. — Я как-то эмоционально поистаскалась сегодня, поэтому в буквальном смысле долблюсь в глаза. Ночь была не из легких. Да и день, в принципе, тоже, поэтому я сонная вся. Плюс, я тут думаю, как мне завтра так ворваться в дом и забрать оттуда оставшиеся учебники и немного вещей, не попадаясь никому на глаза. — Хочешь, я пойду с тобой? — тут же предлагает Тимур, и его взгляд полон решимости разрулить для меня эту ситуацию. По груди сразу разливается горячее тепло от осознания, насколько он классный и замечательный парень. Буквально самый лучший, которого я когда-либо встречала. — Спасибо за предложение, но если мне придется сцепиться с матерью, я не хочу, чтобы ты это видел. Плюс, там сто процентов будет вся блядосемейка в виде Катеньки, Сереженьки и их отца. И твою встречу с ними я тоже не хочу, потому что тогда мне придется сцепиться и с Катенькой. — Я весело ему улыбаюсь, показывая, какая это остроумная шутка, но на его лице только обида за меня и боль от осознания ситуации. — Не переживай, пожалуйста! Для меня это абсолютно не ново. Буквально каждый день какая-нибудь такая хрень происходит. Я выпрямляюсь, понимая, что спина совсем затекла, пока я сидела, и потягиваюсь вверх, чтобы вернуть позвонки на место. Позвоночник приятно похрустывает, а я начинаю скулить от удовольствия. Как же хорошо! — Что это у тебя на спине? — вопрос Тима застает врасплох, потому что я вроде как купалась сегодня, и спина должна быть точно чистая. А потом парень совсем бесцеремонно хватает меня за край майки здоровой рукой и задирает ее почти до груди. Я даже пикнуть не успеваю, как он, повергая меня в полный шок, злобно рычит: — Что это, твою мать, такое? — А что там? — Растерянно спросила я, сильно стушевавшись под его взглядом. — Ты шутишь, Кира? — его тон настолько грозный, что я вся сжимаюсь в комочек, пытаясь руками прикрыть то, что он там увидел, но парень сильнее. Он не дает мне даже возможности на отпор, и мне не остается ничего другого, кроме как сдаться и посмотреть, что такого он там углядел у меня на спине. — А, ой. — Моему удивлению нет передела, потому что там, на своем собственном боку, я увидела яркий, красно-фиолетовый синяк, который огромной кляксой убегал далеко на спину. Возможно, даже за позвоночник, но, чтобы это узнать, надо снять майку. А я про него совсем забыла… — Да это ничего такого, ты чего? У меня, поверь, бывало и хуже. — И сразу вспоминаются все ночи, проведенные зимой на открытой остановке. — Оно даже не болит. Ничего страшного. — Я отмахиваюсь от него, будто моя спина и рана на ней — что-то незначительное, убого маленькое и в разрезе наших общих проблем совсем ничтожное. Но Тимур так не думал. Он хмуро смотрел на меня из-под выбившейся из хвоста челки и недобро сверкал глазами. Снова захотелось сжаться, чтобы стать еще меньше, чем я есть. Чтобы не попадать под этот его взгляд. Не быть объектом его ненависти. — А ты обо мне подумала, Кир? — его тихий рокот пробирает меня до костей, заставляя мелко дрожать. — Какого было мне? Спрашивать «Что случилось? Все в порядке?» и слышать в ответ «Все норм!»? Ты не думала, как я себя буду чувствовать после такого? Почему ты не сказала, Кира? — он хватает меня за руку и тянет на себя. Я проезжаюсь по рифлёному линолеуму коленками и, кажется, снимаю с них кожу. На полу остаются пятна моей крови. — Почему… Ты… Не сказала?! Он кричит, а я боюсь даже дернуться, потому что страшнее, чем сейчас, мне никогда в жизни не было. Даже ночью на той остановке. Даже в одинокой, старой больничной палате. Ни с Ольгой наедине, ни с ее муженьком новым. Никогда и ничто в этой жизни меня так не пугало. Никогда. — Потому что я жалкая! — Голос дрожит и чуть повизгивает, иногда срываясь на крик. Услышав его сейчас, я даже дернулась от испуга, не поверив, что эта хрипящая ворона — я. — Я хотела быть сильной в твоих глазах! Хотела что-то значить хотя бы тут, в твоей системе координат, если в общемировой я хуже любого мусора! Я не хотела и не замечала этого! Это не самое страшное, что со мной случалось! Бывало и хуже! Всегда бывало и хуже! И пара синяков на моем теле ничего не значат, если всем вокруг я могу доказать, что я сильная! Что я что-то значу! Что со мной надо считаться!.. — голос окончательно срывается, а горло сдавливают предательские слёзы. Я не должна плакать. Не перед ним. Не хочу! Но мало ли что я там не хочу. Слезы от обиды и даже боли от раны на спине полились градом, а я сама и не заметила, как уже носом упираюсь в подмышку прижимающего меня к себе Тима. — Ты меня с ума сведешь! Он прижимает меня к себе как можно мягче. Я чувствую, что он старается не сильно давить на мою рану, и я благодарна ему за его попытку справиться с эмоциями. — На самом деле, Кира, ты мне очень сильно нравишься. — Его тихий голос снова пробирает меня до костей, но на этот раз это очень приятное и согревающее чувство, которое будто с ног до головы закутывает меня в мягкое, безопасное одеяло. Я будто маленькая девочка, а большой и добрый Тим накрыл меня пуховым одеялом и укрыл от всех невзгод и подкроватных монстров. — И если честно, то я очень хочу тебя поцеловать. — Низ живота поджимает, будто от страха, но где-то глубоко внутри я понимаю, что это не так, что это какое-то совсем другое, совсем для меня новое чувство. — Но я вижу, что ты к этому еще совсем не готова, и я боюсь все испортить, а мама учила меня с первого раза все делать хорошо. Нормально сделаешь — нормально будет, как она любит говорить. — Тимур хмыкает мне в макушку, а я начинаю рыдать по новому кругу, но на этот раз еще сильнее, еще отчаяннее, потому что он тоже мне очень нравится. До боли. До крика. До крови. До всего самого святого! И сам Тимур — святой в моих глазах. А мне до него совсем далеко… — Ну тише, солнышко, ты что? Рыдания захлестывают меня новой волной, и я упираюсь в него руками. Не отталкиваю, просто отодвигаю, чтобы успокоиться, потому что он должен знать. Потому что я должна сказать. Я хотела до самого конца хранить это в себе. До самого конца не хотела говорить, насколько я грязная и попорченная. Покрытая черной плесенью, как забытый под торговым рядом йогурт. А его ласковый и успокаивающий голос просто выворачивал наизнанку. — Я так не могу!.. — голос рвется на высокие ноты, и я захлебываюсь собственными слезами. Я не могу смотреть в его глаза. Не хочу. Не хочу видеть, как поменяется выражение его лица. Как исчезнет вся ласка из взгляда. — На мне клейма ставить негде, а ты самый светлый, добрый, замечательный человек в моей жизни!.. И я больше не знаю, что мне делать! Я так больше не могу! — Ну тише, солнышко. Что ты? — Я… Я… И мой голос срывается, а наружу прорывается вся грязь. И я рассказываю. Все. От начала до конца. От той самой ночи, когда мне пришлось ночевать на остановке в декабре, и которая стала спусковым крючком. Как после попала в больницу. Как лежала там месяцами. Как мне вырезали отказавшую почку. Как мне было там хорошо, несмотря даже на постоянные боли, операции, капельницы, уколы… На все. Как оказалась после на улице снова. И как села в машину к первому попавшемуся мужику, лишь бы снова не возвращаться на ту остановку. Как согласилась на отель и теплую постель. И о том, что было дальше. Без подробностей, самое главное, самое основное о том, какая я грязная, бесполезная, никчемная, всеми попользованная… Шлюха, проще говоря. Сама натуральная шлюха, которая ебется иногда даже не за деньги, за еду… Я говорила, говорила, говорила… Говорила и видела, как мелко подрагивали его руки, которые он в середине моего рассказа убрал себе на колени, чем разорвал мое сердце на кусочки. А я говорила. Глотала слезы, стирала из прокушенной губы кровь, бегущую по подбородку, и рассказывала. Задыхалась, но он должен был знать, кто я такая. Чтобы больше никогда не сказать мне: «Ты мне нравишься». Чтобы сейчас оставить меня посреди этой квартиры, выйти вон, закрыть дверь за собой и навсегда запереть меня в моем одиночестве. А завтра делать вид, что мы совсем незнакомы. Ведь такая грязь совсем не нужна такому чистому Тимуру… — И я пойму, если после этого ты никогда больше даже не посмотришь на меня! Правда пойму! Я сама на себя смотреть больше не могу! — Я вцепляюсь в свои волосы и тяну их со всей силы в разные стороны, чтобы хоть немного прийти в себя. Хоть чуть-чуть ослабить этот пиздец. — Я только об одном прошу: не ненавидь меня! Умоляю! Я знаю, что это ужасная просьба, что я не имею права просить о подобном, но не ненавидь меня, умоляю! Если даже ты меня возненавидишь… я не знаю, как мне жить дальше… Слезы все еще текли. Они солеными дорожками стекали по щекам и на подбородке смешивались с кровью, водянистыми каплями падая на и так уже полностью сырые руки. Смотреть на Тима не было никаких сил, но, по крайней мере, я уже не задыхалась от каждого слова. Я немного успокоилась. И даже страшно не было — я знала, что будет дальше. Он уйдет. Оставит меня навсегда одну. Как и должно быть со мной. Потому что другого я не достойна… — Ох, солнышко… — Тяжело вздыхает он и откидывается спиной на кровать. — Я не знаю, что сказать. Честно. Тут особо ничего и не скажешь… — Я вообще удивлена, что ты мне что-то после такого говоришь… — Шепчу я, боясь даже вдохнуть. На эту неразборчивую фразу ушел последний запас легких. А издать сейчас хоть звук — смерти подобно. — Не делай из меня монстра. Я пока не знаю, как на это реагировать, честно. Единственное, что я знаю — ты мне нравишься. И я не готов от тебя отказываться. Несмотря ни на что. При условии, конечно, что подобной хуйни больше не будет. Моя голова взметается вверх со всей оставшейся у меня силой. Не откажется? «Хуйни»? Я даже не знаю, что удивляет меня больше: его слова или мат, который от парня я первый раз слышу. Смысл доходит медленно и тяжело. Я просто не верю. В себя не верю, в ситуацию не верю… Ни во что не верю, потому что мне так повезти просто не может, и рано или поздно, но Тим поймет, что мне нечего делать рядом с ним. И выкинет, как и остальные, но пока… пока я могу только молиться богу, в которого не верю, чтобы хоть раз в жизни мне повезло. — Кстати, — бросает Тим, когда уже уходит. Он крепко держит меня за руку, не давая спрятать их за спину или вообще под свитер, — ты хотела сходить домой. Не слишком поздно? Я бросаю взгляд на часы — девять. Не так уж и поздно. Я даже могу пройтись с Тимом. — Я, наверное, составлю тебе компанию. Заодно ты меня немного проводишь, потому что я все еще блуждаю по городу. — Я, кстати, расскажу все маме. — От этой фразы, от ее понимания меня передергивает. Я хочу вырвать свою руку из его хватки, но Тимур держит меня крепко и даже немного встряхивает, чтобы я успокоилась. — Маме надо знать. — Непреклонно заявляет он, и возмущение тухнет у меня в зародыше на кончике языка. — Потому что, если все пойдет не в ту сторону, мама всегда подстрахует. Плюс, у нее какие-то старые давнишние счеты с Андреем, так что маме надо знать. Она не будет осуждать, возможно будет ругаться, но не на тебя, а на ситуацию. И в силу опыта сможет посоветовать что-то адекватное. — Ты какой-то слишком… Сообразительный для того образа, который описывала мне твоя мама. И хоть я и сказала себе под нос максимально тихо, в надежде, что он не услышит, но Тим услышал. У него вообще слух как у летучей мыши. — Я просто сын своей мамы. — Он ухмыляется так, будто это должно было объяснить абсолютно все. И в некоторые моменты так и было. Парк перед домом Ольги был мрачнее обычного: ранее освещенные улицы были темными и пугающими. Даже фонари не горели, что уж говорить о луне, что пряталась за облаками. С этим парком теперь уже слишком много связано: и Костик — надо будет, кстати, позвонить ему, — и Андрей, и Катюшка с ее подружками… И Серёженька, который сейчас сгорбленной, брошенной собакой сидел на лавке недалеко от подъезда и пялился в пол. Собственно, увидев его, я уж собралась развернуться и драпать как можно дальше и как можно быстрее, а потом поняла: в тот дом мне надо. Кровь из носа надо. Потому что там учебники, которые достались мне потом, кровью и чужой спермой, там вещи, которые дала мне восхитительная Мила, мама троих прекрасных сыновей, замечательная жена и просто чудесный человек… И там сумка. Сумка, в которой хранился минимум вещей от бабушки, Дениса и карточка с деньгами. Моим неприкосновенным запасом, который я копила из последних сил на прекрасное будущее, когда смогу сепарироваться от Ольги. Если встанет вопрос: а почему я не свалила раньше, то ответьте на вопрос: вы сдадите квартиру непонятной малолетке, которая выглядит так, будто из подвала сбежала? Я бы тоже не сдала. Сереженька вздыхает: его огромные широкие плечи поднимаются, он шумно выдыхает через недавно сломанный нос, отчего немного посвистывает и вытирает тыльной стороной ладони щеки, и я понимаю, что недооцененный гений… плачет. — Брат сестру прижал к кресту: «Сестра, дай ради Христа!». — Я тоже вздыхаю. — Ну я и дала. О чем печалишься, добрый молодец? Он дергается. Не знаю, оттого ли, что узнал мой голос, или оттого, что кто-то увидел его в минуты слабости, но Сереженька прям подскакивает на месте, начиная лихорадочно тереть лицо. — Не смотри на меня! — Да было б там на что смотреть, — усмехаюсь, закуривая, — кроме твоего разбитого лица. Есть кто-то в квартире? Я киваю наверх, на черные окна, и надеюсь на отрицательный момент. Я буквально молюсь на него, но Сереженька угрюмо кивает, а потом и словами подтверждает: — Да. Отец. Я вздыхаю: после случая в машине синяки на руках еще свежи, и встречаться с ним не хотелось больше всего. Я даже была готова сцепиться с Ольгой. Я была готова на Катю. Но его видеть мне не хотелось категорически. И общаться с ним не хотелось. Но сумка мне нужна была. Еще и потому, что я вдруг вспомнила, что там, помимо карточки с моими деньгами, еще и телефон Дениса, который будет ему очень нужен, когда он выйдет. Денис так и сказал: «Если будет выбор между твоей жизнью и телефоном — выбирай телефон». Поэтому я еще раз вздыхаю, откидываю от себя окурок и открываю дверь подъезда. Тишина в квартире не предвещала абсолютно ничего хорошего. И даже несмотря на то, что в помещении было темно, — буквально осязаемо темно! — я каким-то шестым чувством знала, что он не спал. Что он затаился где-то во мраке и ждал, чтобы напасть. И я готовилась: зажигалка была зажата в кулаке и была моим мечом и щитом, пока я тихо кралась. Мимо ванны, мимо кухни, мимо зала — к моей маленькой комнатушке, полной всякого хлама, где идеально можно было спрятать что-то от чужих глаз. Дверь, единственная закрытая здесь, заставляла мое сердце бешено биться. Тишина в квартире была удушающей настолько, что я слышала стук своего сердца между ушей. Ручка отвратительно холодила влажную от пота руку, и я, задержав дыхание, толкнула дверь вперед. Скрип старых петель оглушает. Я сразу вижу его: Андрей сидит на кровати — единственной мебели в этой комнатенке, уродливо сгорбившись. И все было бы относительно неплохо, если бы единственным лучом света во всем этом мраке не был экран телефона. Моего телефона. Того самого, за которым я пришла сюда. Ну. Просто. Кайф. Наверное, мне бы удалось остаться незамеченной, если бы не проклятая скрипучая дверь, которая выдала меня с головой. Андрей не такой дерганый, в отличие от своего сыночка. Он медленно поднимает свое худощавое лицо, и в отблесках его тонких очков я вижу мутное серое марево. Примерно так выглядела картинка на экране блокировки. Мысль о том, что он не видел содержания телефона, заставила меня даже как-то радостно выдохнуть, ведь какое-то время мне приходилось им пользоваться, и там… много всего там. — Ты уже вернулась домой, Кира? Его голос дребезжит и эхом отскакивает от стен, отчего звучит еще более жутко и зловеще. Я без понятия, что он может еще выкинуть. Мне нужен чертов телефон. Плевать на карточку — Денис мне потом все возместит, да и с телефона я смогу перевести деньги! Самое главное — телефон! — Я ненадолго. — Я стараюсь говорить мягко. Очень мягко и дружелюбно. Сейчас нет ничего важнее, чем казаться мягкой и дружелюбной, чтобы он никогда в жизни не заподозрил, что что-то не так. — Меня друг ждет на улице: надо вынести ему сумку его и телефон. Он как раз у тебя в руках. — А-а-а, — тянет он так, будто все-все понял, и смотрит на телефон в своих руках. — Этот телефон? — Ага, именно этот. Можно мне его обратно? А то даже как-то неловко себя ощущаю с чужой вещью в доме: ты же знаешь, как я боюсь что-то сломать или испортить. Просто отвратительная ситуация. И взгляд у него просто отвратительный: рыбий, неживой, абсолютно безумный. И это пугало еще больше. — Тогда разблокируй телефон. — Что? — Разблокируй телефон. Я уверюсь в том, что он действительно принадлежит твоему другу, и отдам тебе. — Откуда я буду знать пароль от телефона? — натурально удивляюсь я. Весь этот сраный диалог заставил меня похолодеть, отчего зажигалка, все еще крепко зажатая в кулаке, ощущалась все отчетливее. — И там, скорее всего, разблокировка по лицу. Тут я уже точно ничем не могу помочь, так что отдай, пожалуйста, телефон. Ситуация реально неловкая уже какая-то — он ждет меня на улице с вещами, а я тут… не пойми чем занимаюсь. — Кто «он»? Вроде бы обычный вопрос. Относительно, конечно, но я в секунду понимаю, что если отвечу неправильно, то все пойдет прахом, и если не живой, то целой мне точно отсюда не выйти. — Костя. Фамилию не помню. Меня с ним за одну парту посадили. Такой полноватый мальчик. — А-а, Костя… Он все еще отвратительно растягивает гласные, будто играя на моих нервах, но все равно встает и медленно протягивает мне телефон. — Спасибо. — Я хватаюсь за свободный край и тяну на себя, даже расслабляясь, весь все позади. Но телефон он мне не отдает. — И сколько ты взяла с маленького жирного ублюдка за то, чтобы он потрахал тебя? Брат сестру прижал к кресту: «Сестра, дай ради Христа!». — У маленького ублюдка хотя бы член встает с первого раза. — Я улыбаюсь во весь рот и выдергиваю телефон, тут же убирая его за спину, даже пряча в штаны. Кажется, даже в трусы засунуть получилось. Я четко вижу, как взметается его рука на фоне окна: освещение в парке наконец-то включили, и теперь его худощавый силуэт на фоне еле различимого светлого квадрата выглядел еще пугающе. Пощечина обжигает. Он бьет так сильно, с такой слепой, незамутненной яростью, что я валюсь с ног прямо на коробки. Они мнутся и хрустят под моим весом, сверху сыпется какая-то мелочь, и я начинаю бить в воздухе ногами, отползая. — Куда ты собралась, Кира? На член к очередному ублюдку? — Он уже орал, нависая надо мной. Даже наступил мне на свитер, не дав отползти. Вот же… ублюдина! Соберись, Кира. Сейчас тебе нужно сделать две вещи: не дать себя изнасиловать и свалить отсюда как можно дальше. — А с какого хера тебя волнует, — раненый бок простреливает болью, и я чуть сбиваюсь с дыхания, пока выбираюсь из коробок, — с кем я там ебусь? — Потому что девочка не должна так поступать! — А то, что в я свое время делала это с тобой, вообще никакой роли не играет? — мне правда интересно. Возможно, сейчас я узнаю самый главный секрет этого идиота. Не то чтобы мне это было надо, но это, по крайней мере, давало мне какую-никакую фору хотя бы встать. — Я — это другое! Он так уверенно и без задней мысли это кричит. Я даже слышу обиду в его голосе. И эта самая искренняя обида и заставляет меня рассмеяться: — С какой стати? Я тебе открою секрет: вы вообще все для меня на одно лицо. То самое лицо, что я представляю, пока вы находитесь надо мной. Отвратительно дышите и приговариваете, какая я сладенькая. А потом даете деньги. И ты ничем от них не отличаешься. Хотя одно отличие все же есть — ни у кого до этого не хватало ума поднять на меня руку. И я боком, стараясь не делать резких движений и не упускать его из виду, крадусь к выходу, потому что самая опасная зона здесь — в этой комнате. Дальше — прямой коридор и дверь в подъезд, где я смогу перепрыгивать через пролеты, чтобы выиграть себе немного времени. Но я отвлеклась. Глупо зашарила глазами в поисках небольшой спортивной сумки, в которой хранились мои пожитки, и пропустила момент, когда он выкинул руки вперед, схватив меня сзади за шею. Это было очень резкое и молниеносное движение — его пальцы за секунду сомкнулись на моей шее, сдавливая мышцы. У меня даже ноги подкосились — настолько больно и неприятно это было. Но Кира собралась. Я собралась, еще когда открывала дверь этой проклятой комнаты! Старая красная зажигалка-автогенка, которая мне досталась еще от бабушки, загорается, стоит мне только нажать на кнопку. Комната на секунду озаряется светом, а потом я наугад выбрасываю руку назад, целясь в лицо. Думаю, Ольга простит меня за его подпорченную рожу. Он дергается назад, инстинктивно отклоняясь от огня, и убирает руку. Но он был слишком близко к моей шее — я даже чувствовала его отвратительное горячее дыхание на своих ушах и затылке, так что пламя настигло свою цель. Вопль Андрея разрезает тишину старой ночной панельки. Он валится в коробки, прижимая руки к лицу, и начинает беспомощно кататься, раскидывая их в разные стороны. Всюду валяется Ольгина косметика и вещи. Какие-то вещевые цацки, сделанные под ювелирку. И среди всего этого дешевого стекла орущий от боли Андрей выглядел как нельзя гармонично. Только долго любоваться этой прекрасной картиной я не могла: очевидно, стоит ему прийти в себя, как он тут же создаст мне очередные проблемы. Телефон, до этого запихнутый как можно глубже, я перекидываю в задний карман, нахожу сумку, и под проклятия и ругань я вылетаю на лестничную клетку, куда уже вышла пара соседок, стянувшаяся на шум. Серёженька, блаженный ребенок, все еще заливался слезами на лавочке, когда я, как ошпаренная, вывалилась в холодный сентябрьский вечер. Он окидывает меня испуганным взглядом и открывает рот, чтобы что-то спросить, но я не хочу с ним разговаривать. Я вдыхаю как можно больше свежего, прохладного и даже кажущегося вкусным после той затхлой квартиры воздуха и срываюсь с места, сверкая пятками, удаляясь от той проклятой квартиры, дома, семейки!.. С искренним желанием никогда больше не возвращаться. Кира собралась!